Да, у него были некоторые шансы… Четырнадцать, пятнадцать, шестнадцать… И только выдержав по меньшей мере четверть минуты, она всё-таки говорит:
– С тобою, Горохов, ни о чем нельзя договориться. Я два раза с тобой договаривалась, ты два раза меня кидал. Считаешь, что мне нужно продолжать нарываться на твои фокусы?
– Так складывались обстоятельства. Вы сами, не хуже меня, понимаете, что я ни в одной из сложившихся ситуаций, о которых вы вспоминаете, не мог поступить иначе. Теперь же всё в ваших руках, Людмила Васильевна. Вещество…, – он на секунду замолчал. – Оно теперь, по сути, моё. Я взял его у Кораблёвой, когда она была уже мертва. Сколько его в пробирке, никто, ну, разумеется, кроме нас с вами, не знает. Мне кажется, его можно поделить на две части. Институт получит своё, вы своё, я своё. На этот раз все могут остаться довольны.
Он по-прежнему не видел её лица, но чувствовал, как поменялась атмосфера в каюте. Теперь она думала о возможном успехе её дела. Теперь ей нужно было только позабыть про прошлые обиды.
– Сколько там вещества? – наконец спрашивает она.
Горохов показывает ей расстояние между большим и указательным пальцем:
– Ну, наверное… в пробирке… чуть меньше двух сантиметров.
– А как выглядит вещество?
– Никак, как чистая вода, только очень густая. Почти не перетекает по пробирке. Если её повернуть – медленно сползает.
Она открывает никелированную коробочку и достаёт оттуда похожий на уголёк кусочек чёрного дерева. Вертит его в руках и спрашивает:
– Это ты нашёл «выход»?
– Да.
– Как ты везде успеваешь, Горохов? Как?! – она, кажется, опять злится. – Я ищу «выходы» годами, таскаюсь по пустыне годами, бегаю за любыми новыми материалами и не могу найти, а ты, где ни появишься, и на тебе – сразу удача.
– Мне всё это не нужно… Век бы не видеть эти все ваши «выходы» и всё это ваше зверьё, даргов и всю пустыню. Вы думаете, Людмила Васильевна, что я попёрся бы в семидесятиградусное пекло по своей воле? И потом ещё вернулся туда – из спортивного азарта, что ли? Я там два раза за двое суток попадал под раздачу, отбивался от новых безносых даргов, от суперсолдат, от прыгунов ради своего удовольствия? – вдруг серьёзно спрашивает уполномоченный. – Нет, просто всё так сложилось.
Люсичка опускает голову, она снова рассматривает кусочек чёрного дерева, похожего на уголь, а потом спрашивает:
– Сейчас вещество упаковано так же?
– Да, пробирка надёжно упакована.
– Недоумки, – вдруг говорит Люсичка и смотрит на Горохова. – Ему нужен свет, как можно больше солнца и высокая температура. В таких коробках…, – она потрясла никелированной коробочкой, – вы можете его угробить!
– Ну, мне-то об этом откуда знать, – отвечает уполномоченный.
– Это Кораблёва его так упаковала? – продолжает негодовать она.
Он молча кивает: да, она.
Горохов скорее услышал, чем увидел, как Людмила Васильевна презрительно хмыкнула.
«О, ты тоже не очень любила Кораблёву». А ещё Горохов подумал, что разговор сдвинулся с опасной точки. Во всяком случае, Люсичка начала говорить. Теперь нужно было убедить её в том, что она может получить вещество, ради которого пошла на большой, большой риск. Как ни крути, напасть на уполномоченного… Для этого нужна большая храбрость. Если такое вскроется… штрафом не отделаться. Тут речь будет идти о жизни. Трибунал не прощает нападения на своих уполномоченных. И она рискнула; видно, эта пробирка того стоила. Впрочем, чему тут удивляться, Кораблёва ради той прозрачной капли, что сейчас спрятана под разбрызгивателем душа, шла на осознанный риск. Готова была жертвовать, да и в итоге пожертвовала двумя десятками жизней. И своей в том числе.
«А значит… Значит, даже за половину вещества, что у меня есть, я могу попросить если и не всё что угодно, то очень многое».
Он уже выдержал паузу, и произнёс:
– Учитывая наши непростые отношения, хочу, чтобы вы сами, исходя из ваших возможностей, озвучили ваше предложение.
– Моё предложение? – она сразу переменилась. Теперь в борьбе чувств и разума возобладал последний. – Даже интересно, на что ты рассчитываешь?
– На ваш разум, Людмила Васильевна. Исключительно на ваш разум. Кораблёва для получения этого вещества угробила почти двадцать человек; думаю, что если я отдам половину пробирки меньше, чем за двадцать килограммов…, – он сделал паузу, и она договорила вместо него:
– Олова, разумеется.
– Или золота, это для меня не принципиально, – произнёс Горохов; цена золота почти не отличалась от цены драгоценного олова, поэтому он был согласен и на золото, – я буду готов поделиться с вами.
– Выбросить бы тебя за борт, – и снова в её голосе послышались пугающие нотки женского раздражения.
Опасная, властная, пугающая своей целеустремлённостью женщина.
«Выбросить бы тебя за борт».
У Горохова не было и тени сомнении в том, что она так и сделает, если узнает, что нужная ей пробирка находится в трёх метрах от неё. Поэтому ему нужно было всё его хладнокровие и уверенность в себе. И он сказал:
– Если мне не изменяет память, вы как-то убеждали меня в неограниченных финансовых возможностях организации, которую вы представляете. Я не думаю, что двадцать килограммов золота являются для вас неподъёмной суммой.
– Это большие деньги, – произнесла Людмила Васильевна.
– Кораблёва говорила, что искала «выходы» долго, может быть, годами; судя по затратам на ту экспедицию, в которой я участвовал, она могла потратить на получение этого вещества и сто килограммов. И это не считая человеческих жизней. Так что согласуйте со своим руководством эту сумму.
Люсичка снова молчит. Это её молчание… От него у уполномоченного просто стыла кровь в жилах. Ему хотелось ещё что-то добавить, у него было что сказать. Но Андрей Николаевич понимал, что следующие слова будут звучать, как попытка уговорить. А уговоры, в отличие от предложения, всегда свидетельствуют о слабости. Но она всегда была умной, и у неё всегда находился хороший довод.
– Двадцать килограммов? – произнесла она со скепсисом. – А вот мне интересно, какую премию тебе выплатит институт, если ты привезёшь им эту пробирку? Дадут тебе хотя бы сто медях? Или даже этого они тебе не дадут?
Это было толковое замечание. Уполномоченный, честно говоря, не был уверен, что Институт выдаст ему сто рублей.
– И ста рублей не даст, – продолжала Людмила Васильевна. – Ты вон как для них стараешься, возишь туда всякую биопадаль, Валерика им туда пристраивал, и сколько, в итоге, они тебе заплатили?
– Ну…, – Горохову и вправду нечего было на это ответить, Институт платил ему и вправду гроши, но он нашёлся, что сказать: – во всяком случае, они помогут мне получить вид на жительство. Их мнение консул обязательно учтёт. Уверен, что руководство Института походатайствует за меня.
– А, Институт может походатайствовать за тебя?! – снова в её голосе слышится сарказм. – Кстати, вон Яша тоже может за тебя походатайствовать. Яша, можешь?
– Да запросто! – сразу отозвался стюард. Он стоял в шаге от уполномоченного и многозначительно поигрывал солдатским тесаком . Что, учитывая остроту оружия, было не очень приятно.
– Боюсь, что консул не учтёт ходатайство Якова, – заметил Андрей Николаевич. – И мы с вами, Людмила Васильевна, отошли от сути нашего разговора.
– Ладно, дам тебе денег, но не много, – произнесла она. – Учитывая, сколько ты мне причинил неприятностей, я и этого не должна тебе давать. Три килограмма золота.
– Пять. И это с учётом моего глубочайшего уважения к вам, – он попытался встать, но капитан тут же толкнул его коленом: сиди. – Пять, и я отдам вам половину вещества.
Она поднялась со стула, и первый раз за всё время разговора чуть повернулась к лампе. Он увидел её лицо и удивился: женщина совсем не изменилась за те годы, что Горохов не видел её. Людмила Васильевна была по-прежнему красива. Её глаза были всё так же внимательны. И, не произнеся ни слова, она направилась к выходу из каюты.
– Значит, мы договорились на пять килограммов золота? – спросил он, когда женщина была уже в дверях.
Она остановилась и обернулась к нему:
– Договорились, и я подумаю, как нам с тобой разойтись. Ты хитрый и ненадёжный, всегда норовишь обмануть. Имей в виду, на этот раз всё будет проходить на моих условиях. Ты не выйдешь с лодки, пока я не получу вещество.
Это было неприятное для него сообщение. Но уполномоченный решил, что придумает что-нибудь. А ещё он захотел кое-что уточнить. И ответил ей:
– Вы такая волевая и целеустремлённая женщина, вы мне начинаете напоминать Кораблёву.
– В каком смысле? – кажется, ей не понравилось это сравнение. Впрочем, ей всё не нравилось, и Горохов продолжил: – Вы похожи на неё, а ведь она была биотом. Вот я смотрю на вас Людмила Васильевна, и думаю: вы, случайно, не биот?
Она усмехнулась и сказала:
– Ну ты, Горохов, и хамло! – и вдруг добавила с неприятной улыбочкой: – Яша, сломай-ка ему руку, пожалуйста.
Уполномоченный и подумать не успел, не успел сказать ей ни слова, ни даже обернуться к Якову, как тот нагнулся и обухом его же тесака быстро и сильно ударил Горохова по правой руке чуть выше запястья.
«Обалдеть, вот это её припекло!».
Уполномоченный поморщился от боли, подтянул руку к себе, он никак не ожидал подобной реакции. Боль была не сильной, скорее резкой, в общем, терпимой. Андрей Николаевич сидел на полу и всё ещё не понимал, в чём была причина такой реакции. И, вытерпев первый приступ боли, спросил:
– Людмила Васильевна, я, что, оскорбил вас?
Она ему не ответила и распорядилась:
– Осмотрите каюту ещё раз. Может, всё-таки вещество тут. Уж очень мне хочется выкинуть с лодки этого урода.
Она взглянула на него с ненавистью и вышла из помещения.
– Слово «биот», наверное, имеет какой-то ругательный смысл, – произнёс уполномоченный, опять морщась. Резкая боль в руке утихла, и обозначилась боль тупая.