Костя, хлопнув ладонью по столу, решительно подытожил:
— Всё, Верка. Достала! Надеюсь, когда мы уедем, ты перестанешь долбать окружающих речами про российскую специфику. Тебе все-таки надо было в школу идти работать. А про катакомбы и тайный орден — неплохо… Ты это откуда взяла?
— Чувствую, — глухо выдохнула Вера. — Понимаешь, я каждой своей клеточкой изнутри это чувствую.
И добавила, гневно сверкнув глазами:
— Здесь всё — моё!
Костя глянул в ответ примирительно, взглядом приглашая Веру улыбнуться.
— Ну, ты прям как Императрица: 'Всё — моё!', - ласково подтрунил он.
И совсем уже мирно, почти заботливо произнес, как говорят разбуянившемуся ребёнку:
— Твоё, твоё. Успокойся.
Мда. Похоже, все объяснения — мимо. Никогда он не воспримет Веру всерьёз. Его взгляд и интонация не оставляли на сей счет сомнений. Наверняка, Костя умел быть другим: ласковым, понимающим, — с Мариной, добродушным и искренним — с друзьями. Но Вере достаются лишь формальная вежливость, смешки, да колючки. Хотя может ли быть иначе? Вера ведь и сама от него наглухо закрыта. И даже не скрывает от себя, что всегда видела в нем лишь препятствие, помеху на пути к подруге.
— У-у-у, мне пора, — забеспокоился Костя, глянув на часы. — Счастливо, Вер. Может, сегодня ещё увидимся.
И, поцеловав Марину, исчез в глубине прихожей. Она ушла его провожать, о чем-то напоминать, запирать дверь. Вернувшись, обнаружила Веру, с обречённым видом припавшую к спинке стула. Та сидела и смотрела в одну точку.
— Вер, что у тебя случилось? Что ты от меня скрываешь?
Ответа не было, словно Вера не слышала её слов. Мысленно переместилась куда-то, где была недосягаема.
— Вер, мне за тебя страшно! — насторожилась Марина. — Ты замкнулась в своём мирке. Всё меряешь только по себе, ничем не интересуешься. И чем дальше, тем больше.
— А мне уже ничто не поможет, — откликнулась вдруг Вера. — Взять хоть того же Кита… Теперь и он меня будет сторониться.
— А что случилось с Китом? Ты мне не рассказывала.
Марина сдвинула в сторону мешавшую тарелку. Глаза зажглись любопытством как огоньки на новогодней ёлке.
— Да так, — кисло протянула Вера, надкусывая конфету. — Была тут ситуация…
Эх, не хотела же ничего рассказывать! Внутри всё ныло и скручивалось в узел при воспоминании. Ощущение собственной никчёмности, наивности, глупости не давало покоя. Разговор с Мариной только обострит эти чувства. Да и что можно сказать в своё оправдание? А всё же надо с кем-то поговорить, чтобы не свихнуться от тоски и бессилия…
Марина слушала с вытянутым от разочарования лицом. Наконец, посетовала:
— Теперь-то ты хоть понимаешь, насколько у тебя всё запущено? Надо хорошенько все обдумать. Отношения ещё можно повернуть.
— Марин, хватит меня пристраивать, — скривилась Вера. — Мне от этого только хуже. Не хочу я себя менять. Заранее знаю, что бесполезно. На мне уже только крест поставить…
— Вер, нельзя к себе так относится! — возмутилась Марина. — Подумай — ведь ты же женщина! И ещё совсем не старая…
Она недоверчиво всматривалась в Верины бесцветные глаза, пораженная необъяснимым упорством. Не только женские радости и развлечения, но и никакие другие уже не смогли бы сдвинуть подругу с места. Вера то ли совсем превратилась в кисель, то ли на зло пытается себя всем противопоставить. Доказать, будто бы она выше всех этих примитивных попыток 'нравиться' окружающим…
Ещё студентками они спорили, не унижает ли женщину стремление всех к себе расположить, очаровать, притянуть внимание. Марине виделось, что именно таким путём рождается красота, а в Вере то и дело просыпался бунтующий подросток, стремящийся всё сделать наперекор. Чем больше ей мнилось, что она будто бы 'должна' быть женственной, тем упорнее она этого избегала.
Марина включила чайник, чтобы не закипеть самой. Подобрав крошки со скатерти, так и застыла с ними. Горсть, сжатая в кулак, придавала ей воинственный вид. Чайник в который уже раз запыхтел и щелкнул. Стряхнув колючие крупинки в раковину, Марина заторопилась к нему.
— Судишь о чужих делах, а свои-то проблемы ты понимаешь? — сердито упрекнула она. — Неужели не догадываешься, в какой дыре ты сидишь?
Несколько капель от льющегося кипятка попало Вере на руку. Но она не почувствовала.
— Ты про деньги? Про куртку? — Вера оторопела от непривычного для подруги ожесточения. — Ну, да. Бывают трудные моменты.
— Какие деньги? — ахнула Марина. — Впрочем, деньги, конечно, тоже… Я имею в виду твоё высокомерное к ним отношение. Но это уже — следствие, а начинается-то всё — в голове… Ты не думала, что пора измениться? Для начала подстричься, одеться…
Марина инстинктивно вырулила на территорию, на которой она чувствовала себя уверенно, а Вера — нет.
— Я что — не в порядке? — Вера принялась озирать себя, заглотнув крючок. — Я Петьку-то толком не могу одеть. А ты говоришь — самой одеться. Да и зачем?
— Вот-вот — 'зачем'? — усмехнулась Марина. — Я же говорю — дело не в одежде, а в голове. В твоём подходе к жизни… Главное — желание. Не на что тебе одеться, так мы что-нибудь из моего старого подберём.
— Я же в два раза толще, — беспомощно посетовала Вера.
— А похудеть? — решительно предложила Марина.
— Ой, нет, не надо меня перекраивать! Я ж говорю — бесполезно. Другой мне уже не быть…
Вера, поёжившись, недоверчиво изучала Марину. Никогда ещё та не была с ней настолько строга и несправедлива.
— Я, конечно, не слишком хорошо выгляжу, — тоном кающегося грешника признала Вера. — Но у меня есть только я сама, понимаешь? Плевать уж на внешний вид… Размышлять, по-моему, гораздо интереснее. Мне нравится, когда вдруг накатывают мысли, настроения, которыми хочется поделиться. Ну, увлекаюсь я монологами, что поделаешь.
— Да уж, витийство — твоя визитная карточка, как у Набокова — его холодность, — не сдержала улыбку Марина. — Я и сама люблю, когда внутри у тебя что-то загорается. Начинает бродить, рваться на волю. Сослепу тыкаться во все углы, а потом искать выхода наружу…
— Зарождающаяся мысль похожа на мычание, — обиженно вставила Вера. — А ещё — на ловлю бабочек. Не успокоишься, пока не огласишь окрестности! Или сачком не прихлопнешь.
На кухню заглянула Аля.
— Мам, мне Петя кое-что интересное хотел в Интернете показать, — деловито оповестила она. — Можно нам в Интернет? Мы ненадолго.
— Можно, — притянула её к себе Марина, пытаясь обнять.
Но Альбина ловко выбралась из тесных объятий, только в нос себя дала поцеловать, и побыстрее унеслась в волнующий мир Интернета. Марина тоже вслед за ней куда-то исчезла. Вернулась с перекинутым через плечо просторным балахоном с зигзагообразной каймой. Густо-зелёное поле пестрело желтыми искорками. Вере вспомнились летние одуванчики с мать-и-мачехой, дразнившиеся из городской травы как солнечный зайчик.
— Примерь, — деловито предложила Марина. — Это — самое большое, что у меня есть. Может, влезешь?
— Да ты что, — оторопела Вера, отстраняя желто-зеленое наваждение. — Зачем? У меня под него ничего нет. И куда я в нём пойду?
— Верочка, пора за себя взяться, — мягко настаивала Марина. — Подумать о собственном устройстве… Мы же говорили. Давай-давай, одевай.
— О каком устройстве? Ты на личную жизнь намекаешь? Зачем мне это?
— Вер, тебе ничего не нужно из того, что нужно нормальным людям. И всё-таки жизнь продолжается. Я уеду. А с тобой что будет?
Марина исподволь направляла Веру на избранную тропу. Но ту слишком одолела подозрительность. Всюду виделись происки врагов, желающих Вериного унижения.
— Опять за своё? Хочешь обрядить меня как новогоднюю ёлку или огородное пугало? — запротестовала она. — Забери свою тряпку. Мне ничего не надо.
— А вот Новый год бы тебе точно не помешал! Давно пора обновиться. Пойдем в комнату — там большое зеркало.
Но Вера уперлась, зацепившись за стул, и не шла. После уселась и подлила себе чаю. Закрутив тонкой серебристой ложечкой тёмный бурунчик в чашке, заключила безоговорочно:
— Не хочу ничего в себе менять. Мне так проще. Без насилия.
— Для тебя любая дисциплина — насилие, — возмутилась Марина, раздраженно помахивая хвостом от балахона.
— Да, у меня вся жизнь — сплошное насилие! — вскинулась Вера. — Моя работа, все эти ежедневные скитания, люди… Всё — против шерсти! У меня одна радость — природа. Только то, что с ней связано, я и принимаю.
Вера скосила глаза на балахон, заинтересовавшись расцветкой.
— Похоже на траву или лес, — ткнула она в зелёное пятно. — Только это меня в нём и привлекает.
Поймала Маринин недоуменный взгляд и смутилась, пожалев о сказанном. Уткнувшись в чашку, Вера несколько секунд внимательно изучала чаинки на дне. Но воспоминания забурлили внутри, и она подняла глаза:
— Я лес ощущаю как сказку. Только представь душистые волны трав и цветов, пряный запах земляники и сладко-липкий — малины. Суета жучков, муравьев, бабочек и стрекоз. Изысканные жабы, мохнатые гусеницы, белки. Весь лесной народец… Роса, сверкающая на паутине. Солнце — сквозь листья.
Теребя в руках чашку, Вера покачивала на донышке несколько мелких чаинок, словно их убаюкивала.
— Но ты ведь не Маугли, — осторожно напомнила Марина. — Стоит быть ближе к реальности.
Вместо ответа Вера завела глаза к потолку, уносясь куда-то в мысленное пространство.
— У меня самое яркое воспоминание детства — как я в три года оказалась одна в лесу. Там весь этот восторг на меня и обрушился! Меня полностью поглотил лес и чудеса вокруг. Вот это была настоящая Жизнь! Гудела бескрайним океаном и не растворяла в себе, а наоборот — насыщала силой. И сколько я с тех пор не искала…
— Вер, прекрасно, — прервала её Марина. — Но мы же про тебя теперешнюю говорим, а не про твои три года! На грудничков не равняемся.
— Царство чудесного — самое дорогое, что у меня есть! — загорелась, не слушая, Вера. — Исчезнет ощущение реальности чуда — и мне ничего не нужно будет! Я живу теми проблесками чуда, которые в городе ещё встречаются: снегопад, дождь, первая листва. Собаки и птицы. Рябь по воде… Люблю, когда ветер поднимается, и чтобы листья наперегонки шумели. Могу часами смотреть и слушать, как они трепещут. Так себе и представляю: хлипкий, плоский листочек наполняется мощью, как парус. Получает от ветра всю силу океана. И растворяется в небе, как я — в лесу.