— На Петька, грейся, — вручила ему Вера носки. — И перед сном — в тёплую ванну! А сейчас — чай.
Говорить не было сил. Они молча тянули чай со смородиновым вареньем, выданным вдогонку Мариной.
Вера пыталась прогнать мысли о впустую потраченной жизни. Её согревал плед, тёплые носки, обжигающий чай. Веселила яркая лампа под матовым жёлтым абажуром. Уличная тьма отступила и казалась случайным наваждением… С каждой минутой крепло ощущение, что ещё совсем не поздно начать жизнь заново. И ведь столько для Веры возможно вариантов в будущем… Да вот хотя бы помириться с бывшим мужем и отпускать к нему сына почаще. С такой мамашей — её бесконечным отсутствием дома, мешком обид за плечами и похолодевшим сердцем — ему оставаться опасно. Надо, надо открыть ему ход в отцовский мир, не стоять между ними. А себя саму бить по пальцам, если будут слишком крепко в сына впиваться.
Её внимание привлёк тихий щелчок. Вздрогнув, стрелка настенных часов переползла к новому делению.
— Петька, а ведь ты у меня скоро совсем вырастешь!
— Чего? — захлопал Петька слипающимися глазами.
— Ничего. Побежала тебе ванну делать.
Пока Вера готовила ванну с цветочной пеной и морской солью (другой сын не признавал), в голове прыгали мысли о переменах в его облике.
'С чем я останусь, когда он уйдёт? — загрустила она, глядя, как водяная струя разбивает пузырьки пены. — Без него мне — крышка, полная катастрофа! Ведь он — единственное, что у меня в жизни получилось…'.
Отправив Петьку мыться и быстренько разметав ему постель, Вера вернулась к остаткам чая. Часы натружено покряхтывали над головой. Каждая минута тихим щелчком отщипывала от воскресенья ещё кусочек. Жаль, что снежинка не может не растаять, а минута — не кончиться. Слишком редко выпадает возможность тихо посидеть, ни к чему себя не принуждая.
Пока сын плескался в ванной, Вера и сама растворилась в пузырчатой пене — в уютных, нежащих фантазиях о том, как переменится теперь её жизнь. Ведь если наладить отношения с новой семьёй Кирилла, то почему бы не оставить Петю с отцом на время? А самой махнуть хоть в тот же Питер, побродить там, отдышаться, что-то решить с Китом… Есть и другой вариант: бросить опостылевшее риелторство и вернуться к дисеру, или писать статьи о литературе, подрабатывая где-то без напряжения. Зато будет повод себя уважать. А ещё лучше подыскать новую работу, осмысленную, где надо людям помогать, — может, в детдоме, в больнице, в доме престарелых? Вот это было бы здорово и жилось бы тогда с ясным чувством ценности, пользы для людей. А не получится в больницу, она уже морально почти созрела, чтобы пойти учителем в школу…
'Родиться в России… — тихо зашелестело внутри где-то под ложечкой, чуть пониже сердца, но ближе к спине, — это значит… '
Вера в ужасе замотала головой, отгоняя навязчивое воспоминание. Ого, вот теперь она поняла: виноват был не Пушкин. Это собственный голос сбивал её с толку. Вот кто обманул её! Вовсе не Пушкин обманул, а голос. По временам Вера не то чтобы слышала тембр и отчётливый бубнёж в ухо, а, скорее, чувствовала, как превращаются в голос откуда-то из небытия плывущие, свивающиеся в нитку слова. Сначала просто нарастало волнение, как от взбаламутившейся воды… А потом всё яснее проступал ритм и мерцали в полумраке ума картинки…
'Родиться в России — вкрадчиво подсказал голос, — это значит… '
Вера осторожно привстала и пошла в комнату. Поколебавшись, потянулась к ящику письменного стола. Там всё было глубоко и надёжно припрятано, а сверху ещё и придавлено, чтоб не сразу добраться. Сначала шла пластиковая папка на шнурочках с набросками диссертации, под ней стопочкой прессовались старые журналы… Первая пухлая тетрадка с черновиком Книги вынырнула со дна, подмигнула закладочкой, отмеченной восклицательным знаком. Вера трясущимися руками потянула к поверхности самую нижнюю, третью. Вот откуда ей вспомнились слова. Полистала ближе к концу и нашла почти сразу:
'Родиться в России — это значит мёрзнуть и мокнуть, вечно дрожать от холода, не в силах от него скрыться; долгими месяцами не видеть над собой солнца и яркого синего неба; непрестанно ощущать тяжесть низкого, затянутого облаками свода и большую часть года месить грязь. О, эта вечная, неустранимая грязь, глина, сырая земля, чавкающая и хлюпающая под ногами, комьями летящая во все стороны… Вода, неутомимо льющаяся с небес, ливни, дожди, топкие канавы, ручьи и заводи, лужи… Растянутый во времени всемирный потоп'
Надо скорее осуществить задуманное. Да-да, немедленно оттащить все три тетрадки в мусорное ведро и какой-нибудь гадостью сверху залить, полипче и погрязнее… А ещё лучше сегодня же вынести на помойку, чтобы не было шансов к воскресению. Вера механически перелистнула страницу:
'В России нерасторжимый союз земли и воды — дождей, половодья, весеннее-осенней распутицы, неустанное превращение почвы в глину, нам как будто напоминает о чём-то доисторическом. Что-то связанное с лепкой, с кропотливым вылепливанием образа и, одновременно, с прахом… Грязь, чавканье, мокрая глина… Похоже на молчаливый рассказ о творении, или, может быть, со-творении? Со-творение человека… Но если 'со-' — значит, человек в нём участвовал и тот акт творения в глубине своего существа помнит?'
Книга, прикинувшись разбухшими ученическими тетрадками, продолжала её гипнотизировать. Веер закладок, мнущихся под рукой, щекотал запястье, словно разыгравшийся котёнок… Чудовище, съевшее половину её жизни. А бред-то? Какой же всё это мусор и бред!
'Что ещё отсылает нас к опыту сотворения мира, когда земля была безвидна и пуста? Какая-то общая, всё уравнивающая нищета, бесцветность, невзрачность, скудость… Постоянная изменчивость, неустойчивость во всём, начиная от погоды и заканчивая условиями жизни. Никогда и ни на что в России нельзя рассчитывать — всё в вечном противоборстве и неустроенности. Не только условия физического существования, но и общая психологическая атмосфера здесь таковы, что приходится жить почти совсем не ощущая комфорта, не находя его нигде. А особенно подавляет тотальное господство серого цвета: мрачные серые камни, давящее серое небо, осунувшиеся серые лица, сероватые стволы деревьев и серый оттенок земли…'.
Оцепенение разрушили настойчивые телефонные трели. Кого там прорвало? Что и у кого могло в такой час случиться? Это даже для Егория поздновато. Одно хорошо — от нежданного звонка рассыпалось в прах наваждение. Тетрадка шлёпнулась из рук и, как беременная кошка, неловко развалилась на ковре, посеяв по дороге часть закладок.
— Слушаю Вас, — с прыгающим от волнения сердцем проговорила Вера.
И запричитала покаянным тоном:
— Ой, Мариш, а ты разве ещё не спишь? Да нет, нас не замело метелью. Мы просто загулялись. Прости, не думала, что ты решишь не спать, пока не узнаешь, что мы добрались до дома! Виновата. В следующий раз обязательно буду звонить.
Положив трубку, Вера выпроводила Петьку из ванной. Проследила, чтобы он поплотнее укрылся, и погасила свет. Вернулась к столу. Так, если не выбросить всю белиберду прямо сегодня, это будет продолжаться бесконечно… Писать, разумеется, Вера уже не станет, но разбухшие тетрадки продолжают притягивать и напоминать о позоре. Держать их в доме нельзя. Вера подобрала с пола тетрадь, вложив потерянные закладки между страниц. Потом достала из ящика оставшиеся два тома. Пусть скорее отправляются на помойку вслед за своей подружкой.
'Существование в перевёрнутом мире, в непрестанной мешанине земли и неба, воздуха и воды, в размывании всех сколько-нибудь отчётливых границ, жизнь в вечном промежутке, в состоянии переходности — неизвестно откуда и куда, ощущение непрекращающихся спазмов — всё это поднимает к поверхности сознания такие глубинные воспоминания, какие в обычной ситуации нам недоступны…
Похоже, что природа, окружающая среда, состояние климата, исторические, бытовые, психологические особенности жизни в России с особой силой и отчетливостью напоминают человеку ни что иное, как состояние материнской утробы, мучимой схватками. Временами всё происходящее с нами воссоздаёт утробу в начальной стадии родов, когда схватки ещё редки и не слишком активны, но для плода очень тягостно сочетание нарастающего давления с бездействием, невозможностью двигаться'.
Тьфу ты, даже любопытно, о чём только Вера порой не думала… Взбредёт же в голову… Давно надо было кому-нибудь прочитать и тогда всё встало бы на свои места. Она опустилась на пол возле дивана, перелистывая тетрадь номер три. Собственно, это уже одна из последних записей:
'Временами жизнь в России напоминает самый агрессивный и тяжкий, самый напряженный период рождения, когда младенец отчаянно проталкивается по родовому каналу в яростной борьбе за существование, под напором атакующих его спазмов.
И редко-редко выпадают минуты, воскрешающие самый ранний и самый светлый период внутриутробой жизни. Когда попадаешь в обширный лес среднерусской полосы и растворяешься в нём, когда деревья смыкаются над головой, а воздух, шелест, жужжание, щебетание и чириканье — все голоса жизни со всех сторон охватывают входящего, возникает мощное бессознательное воспоминание о счастливом пребывании внутри материнской утробы, и как будто возвращается само это блаженное состояние'.
Что-то везде об одном и том же. Утроба, да роды… Вера заторопилась долистать тетрадь до конца, чтобы скорее идти на помойку. А то совсем уже ночь на дворе, за окном в такую пору страшно и неуютно, проводить-то её некому. Мусоропровода в их пятиэтажке отродясь не было, а оставлять ненавистные тетрадки в доме нельзя ни минуты. Хватит с неё! После сегодняшнего дня Вера твёрдо решила начать всё с начала.
Ну, вот и последняя страница, исписанная несколько лет назад:
'Почти всё в России побуждает нас погрузиться в глубинные, архаичные, элементарные слои психики, чтобы как можно острее вспомнить и ощутить весь ужас рождения человека… Сполна прочувствовать единство психики и материи. Признать, что почва, физическая земля тоже входит в состав того, что принято называть словом 'я'. Щемящая нежность к земле, обесцененной и опозоренной, рождается из ощущения её глубочайшего внутреннего родства с человеком… Здесь она в пренебрежении, как человеческая душа, оставлена без внимания, как и любое дитя человеческое'.