Немцы свое преимущество чувствовали прекрасно и, видимо, решили с нами разделаться. Они парой пошли в атаку, а Зиянбаев почему-то стал уходить по прямой на максимальной скорости. Как раз именно это "мессам" и требовалось!
Теперь, как говорится, терять нечего! Беру на прицел ведущего и, когда тот приближается к нам метров на двести, жму на гашетку. Хоть шансов и мало было, но, видимо, попал, потому что "мессер" тут же взмыл вверх, а "лагг", идущий мне на помощь, лихо и точно сбил его. Красивая работа!
Но слишком я увлекся первым "мессером". Увлекся и упустил его ведомого. У того оказалось достаточно времени, чтобы подобраться к нам снизу и оказаться в "мертвом пространстве".
Что значит, "мертвое пространство"? А это значит то, хуже чего для "илов" не бывает. У "ила" была броневая защита, о чем я уже писал. Значит, чтобы поразить его, немцам нужно было подобраться как можно ближе. Да еще так, чтобы обезопасить себя от наших пулеметов. А в безопасности они были именно в "мертвом пространстве", то есть там, куда я не мог "дотянуться" из пулемета, потому что турельная установка, где он был установлен, ограничивала угол стрельбы. Будь у нас в исправности переговорное устройство, я бы мог, передавая сообщения летчику, обеспечить нужный угол обстрела, тогда бы тот делал нужные мне эволюции самолета. А так... А так, видимо, все! Если "мессер" в "мертвом пространстве", мы беззащитны! Ну что же, богу молиться?
Опасность чем страшна? Неожиданностью! Но в то же время на что человека подвигает? Тоже на неожиданное решение! Вот и решился я на немыслимое: стрелять в фашиста вслепую, да еще как - через фюзеляж, простреливая собственный самолет, понимаете ли!
Читал я о чем-то подобном в газете, но, честно сказать, не очень верил в это. Да и знал ведь, что при такой стрельбе перебить тяги рулей - проще простого, и тогда самолету все равно хана. Но раздумывать времени не было. Прошил я очередью фюзеляж собственного самолета!
Зиянбаев, конечно, решил, что это "мессер" нас прострелил, и моментально скользнул влево. Вот в это-то время и напоролся "мессер" на мою совершенно слепую очередь. Очередь была длиннющая - от отчаянья, пулемет захлебнулся, отказал. А немец? А немец... Перевернувшись на спину, он устремился к земле. Готов!
Возле нас появился ЛаГГ-3, но дело было уже сделано. Вот, кажется, и все.
Что я перечувствовал в те секунды? Многое, наверное. Но главным было, прошу мне поверить, чувство удовлетворения. Удовлетворения тем, что я сумел не растеряться в критической ситуации. Да, не страх, не радость, а именно удовлетворение. Такое чувство бывает, когда какую-то работу, какое-то дело сделаешь не просто хорошо, а с блеском, с шиком. Наверное, это свойственно многим, и не имеет значения, какой работой человек занимается: военной ли, гражданской ли.
Но удовлетворение удовлетворением, а что все-таки с тягами рулей, не повредил ли я их? Ведь при пилотировании они могут легко оборваться, и самолет свалится на землю. Полез смотреть тросы, к счастью, они оказались в порядке, и я вернулся в кабину. Но беспокойство меня не оставляло: почему-то "лагг" следовал за нами буквально по пятам, и летчик подавал мне рукой какие-то знаки. Что-то я не так сделал?..
Сели благополучно, Зиянбаев зарулил на стоянку, я обратил внимание на то, что "лагг", нас сопровождавший, успел приземлиться раньше нас и почему-то на нашем аэродроме. Вылезли мы с Мансуром из машины, посмотрели на развороченный фюзеляж, потом друг на друга, вздохнули: "Что, пойдем докладывать?" - и побрели на КП.
У входа стояли командир полка и... Владимир Истрашкин. Так вот кто прикрывал нас! И как он только узнал меня в самолете? Но субординация есть субординация - и прежде всего докладываем (не слишком внятно, правда) о "мертвом пространстве", сбитом "мессершмитте", поврежденной машине... Но оценка командира была однозначной:
- Молодец! - Он хлопнул меня по плечу. - А машину исправим, не волнуйся!
Вот тут и Истрашкин подал голос:
- А я смотрю: вроде бы в воздухе знакомая личность!
- Вы знакомы? - повернулся к нему командир.
- Еще с Дальнего Востока. Это наш бывший оружейник. Лихо срубил "месса"!
Вот тут-то и обнялись мы наконец с Истрашкиным. Подошли еще ребята, начались взаимные расспросы. Но уже поступали сумерки, и Истрашкину нужно было возвращаться на свой аэродром.
Из нашей шестерки "илов" домой вернулись только три, остальные были повреждены, сели на других аэродромах. В руку был ранен воздушный стрелок Николай Храмов.
А стрелка, закатившего истерику перед вылетом, под трибунал не отдали, командир полка рассудил по-иному.
До того как попасть в авиацию, воздушный стрелок воевал пехотинцем, был тяжело ранен, какой с него спрос? Откуда пришел, пусть туда и возвращается. Отправили его в пехоту.
Предчувствую, что любой, читающий эти строки, здесь споткнется, возьмет его недоумение: а не превысил ли командир полка свою власть, ведь солдат проявил откровенную трусость, а как в таких случаях поступать - все четко определено и записано. Армия же, да еще война! Какой же это пример для подчиненных?
Все правильно: да, струсил солдат, да, командир превысил власть, и не пример это для подчиненных. Но был командир прав. Прав той правотой, объяснить которую мне сейчас очень трудно. Снова Симонова процитировать: "С наше покочуйте, с наше поночуйте, с наше повоюйте хоть бы год"? Да вроде бы бестактно как-то! Так своим каким-то высшим знанием можно все объяснить. Только разве это объяснение?
Война - явление ненормальное. И сотни, тысячи мужиков, собранных вместе для того, чтобы убивать, - разве это нормально?
И, конечно, особенно когда ситуация складывается экстремальная, в действие могут вступать законы, которые не предусмотришь никакими уставами и положениями. Для того чтобы почувствовать, что ситуация именно такова и решение должно быть нестандартным, командир должен обладать особым талантом и интуицией.
Вот если бы сбили, предположим, наш самолет в этом вылете, погибли бы мы с Зиянбаевым, вряд ли бы командир поступил так мягко по отношению к струсившему стрелку. Тогда на стрелке этом была бы наша кровь, а такое прощать нельзя. Это уже высший закон. А так... Да, раздавил страх человека, подмял его, лишил способности действовать самостоятельно. Но не убил же! Может воевать солдат, лишь выполняя команды командиров? Может! Пусть и воюет в пехоте: когда скажут - ляжет, когда скажут - встанет, скажут "Стреляй!" - будет стрелять. Может, еще и домой вернется? Зачем же его под расстрел?
Теперь же, забегая вперед, расскажу еще об одном случае. Тоже о трусости и тоже о решении командира, которое для мягкости назову "нестандартным".
Во время боевого вылета летчик, шедший замыкающим, вдруг повернул назад, а бомбы сбросил в лиман. На аэродроме заявил, что вышла из строя маслосистема, вот и пришлось возвратиться. Инженер полка проверил мотор самым тщательным образом, гонял его на всех режимах. Доложил он об этом командиру и напомнил, что за этим летчиком такие штучки водятся: любит на неисправность техники ссылаться, техника-то ни возразить, ни оправдаться не может.
Должен сказать, что у летчика этого было прозвище, которое даже для мужского общества, где соленое словцо было не в диковинку, звучало уж больно хлестко - "прохвост". И что самое удивительное: он на него не обижался. Помнил я его еще по 446-му истребительному, где он умудрился не сделать ни одного боевого вылета, вечно околачивался в резерве. Правда, это было тогда не слишком трудно: самолетов не хватало. Попав в 43-й гвардейский, научился неплохо пилотировать Ил-2, но, оказавшись на фронте, стал ссылаться то на болезни, то на неисправность техники. Но летчики гибли, приходилось вводить в боевые расчеты новых людей. Дошла очередь и до "прохвоста". И вот пожалуйста!
Выслушав инженера, командир все-таки решил сам еще раз опробовать якобы неисправную машину в воздухе. Когда посадил ее, долго молчал, обводя взглядом лица летчиков, напряженно ждавших его решения, а потом, повернувшись к "прохвосту", резко бросил:
- В трибунал! В штрафбат! Такого позора я вообще но помню!
И тут вдруг встревает стрелок Саша Паршиков:
- Товарищ командир! Разрешите, прежде чем в трибунал его отправлять, девушек полка позвать: пусть посмотрят на труса!
Тут я должен заметить, что с начала войны девушек у нас становилось все больше. Ничего удивительного: солдат отправляли на передовую, а девушек к нам - укладчицами парашютов, а то и бомбы подвешивать. Конечно, не женское это дело - стокилограммовые бомбы поднимать, мы старались при случае обязательно помочь, жалко же!
Но ведь и молоды мы тогда были, мальчишки да и только. Не поверите; танцы по вечерам устраивали, влюблялись отчаянно. Некоторые и женились. Очень крепкие семьи, доложу я вам, у них потом получились.
Это все я рассказываю к тому, что в такой обстановке предстать перед нашими девушками в качестве всеми презираемого труса было страшнейшим позором. Нестрашней, чем трибунал. "Прохвост" даже на колени бухнулся:
- Товарищ командир! Товарищи! Прошу, поверьте мне последний раз! Я выполню любой приказ. Клянусь!
И снова надолго замолчал командир полка. Потом сказал:
- Хорошо. Но полетишь на одноместном. А замыкающим будет... Вот Атлеснов будет замыкающим.
Обращаясь уже к Атлеснову, командир продолжил:
- Если этот... на цель не пойдет, приказываю расстрелять его из пушек. Спишем как боевую потерю. Так хоть его родителям будет легче: погиб, мол, в бою!
Группа вылетела на задание. И струсивший отбомбился и отстрелялся как положено. Дальше воевал тоже неплохо. Потом попал в госпиталь, и я потерял его из виду.
Такой вот приказ отдал командир: расстрелять - и все тут. А если бы его выполнили, тогда что? Хотя мне думается, что командир был уверен, что выполнение приказа не потребуется. Но чтобы летчик сумел преодолеть психологический барьер, хоть раз вылетел на боевое задание, остался цел, а потому обрел уверенность, что раз сегодня не сбили, то не собьют и завтра, и послезав