Огромная сцена смотрела в гигантский зал с партером, амфитеатром и балконами. По отношению к этому гигантских размеров залу на две тысячи шестьсот человек сцена казалась малюсенькой песочницей на детской площадке. Это действительно была самая главная сцена Союза Советских Социалистических Республик, и масштаб ее и зала потрясал! Это был действительно Государственный центральный концертный зал – ГЦКЗ «Россия»!
К нам подошел высокий черноволосый мужчина в джинсовом костюме и охапкой листов в руках и спросил как бы всех:
– Вы кто такие?
– Мы «НЭО Профи-Групп», – ответил я.
Он порылся в бумагах и так же, как на вахте, проговорил:
– Но у меня нет таких.
– Значит, мы числимся у вас как «Неоновая группа Кобзона» от Курмоярова, – проговорил я.
– Вот такие есть, – ответил мужчина и представился. – Я главный режиссер концертного зала Винников Сергей Владимирович. Как вас правильно представлять?
– «НЭО Профи-Групп» и все, а песня, которую мы будем исполнять, называется «Лилия и роза», – проговорил я членораздельно.
Винников записал все на листе и спросил:
– А автор?
– Что автор? – переспросил я.
– Кто автор песни? – снова спросил главный режиссер.
Я ему продиктовал свои инициалы. Он опять записал и спросил меня:
– Фонограмма где и на чем?
Я удивленно посмотрел на него и переспросил:
– Какая фонограмма? Мы вживую поем и играем.
– Сергей, – обратился он ко мне, глянув в записи, – на правительственных концертах, да еще при съемке, никто и никогда не играет вживую и не поет. Нужна фонограмма. – И посмотрел на меня с серьезным лицом.
– Но у нас нет фонограммы. Как нам быть? – ответил я и сильно заволновался.
– А вот как быть. Бегом в студию, пока никого нет. Берите инструменты и бегом на пятый этаж к Крылатову Александру Федоровичу, писать песню, – проговорил Сергей Владимирович строго, но как-то по-доброму.
И мы помчались как сайгаки в гримерку за инструментами, а затем – в студию на пятый этаж. Над дверью в студию горела табличка: «Не входить, идет запись!» Мы разложили инструменты вдоль стеночки и встали у большого панорамного окна в ожидании. Через полчасика табличка погасла и из дверей вышла миловидная девица, с любопытством поглядела на нас и гордо прошагала мимо.
– Марина Хлебникова, птенец, а вернее – птичка Карабаса-Барабаса, Бари Алибасова проект, – проговорил мне тихонько на ухо Жила.
Вышел лысоватый, плотного сложения дядька и спросил:
– Вы ко мне, писаться?
– Да, – ответил я, – нас Винников прислал.
– Ну, кто прислал, понятно, а кто башлять будет? – спросил дядька.
И вдруг послышался голос Жилы:
– Я буду, уважаемый Александр Федорович!
– Тогда проходите. Сколько песен пишем? – проговорил Крылатов.
– Одну, – ответил я.
– Подпишитесь за два часа записи, – утвердительно провозгласил Крылатов.
– Конечно, Александр Федорович, без вопросов, – проговорил Жила. Через полчаса песня была сделана и мы шли с фонограммой в кабинет главного режиссера на втором этаже.
– А с какой стати мы должны были платить этому Крылатову? Нас ведь режиссер послал, – спросил я у Жилы.
– Чувак, это шоу-бизнес! Здесь платят везде, всегда и каждому все, за исключением особо одаренных и талантливых вроде тебя! – пробасил Жила и опять заржал, как наш бывший басист Шланг. А потом продолжил: – После вычту из гонорара за концерт, как накладные расходы. Вообще-то, надо фонд создать для этих непредвиденных расходов, начальник.
– Раз надо – создавай, – ответил я, и мы вошли в кабинет главного режиссера.
Винников сидел за большим столом и говорил по телефону. Посмотрел на нас и показал жестом, чтобы мы проходили. Закончил говорить и спросил:
– Ну, где фанера?
Я отдал ему бобину. Он поставил ее на неизвестный мне магнитофон, прослушал песню и сказал:
– Клево! – А потом посмотрел на меня и спросил: – А есть еще песни?
Я ответил, что есть.
– Ты бы закинул мне их. Может, в какую программу подойдут? – с улыбкой проговорил Сергей Владимирович.
Я начал объяснять, что у меня только одна кассета:
– Я вам перепишу ее, прозвучал голос Жилы. – Завтра же, Сергей Владимирович, песни будут у вас! А я – директор коллектива Евгений Георгиевич Павлов.
Винников посмотрел на него и спросил:
– Да ты ведь вроде гитарист, Жила? Ты же с кем только не выступал здесь!
– Да, Сергей Владимирович, и такое бывало, вот – на повышение пошел, директором стал! Ну, по совместительству, понятно, и на гитаре лабаю, – ответил своим веселым басом Жила.
– Ну и прекрасно! Идите в гримерку. В шестнадцать часов начнется прогон программы, по громкой связи вас пригласят на сцену с инструментами, – сказал, улыбнувшись, главный режиссер.
Мы поднялись в гримерку. Тут я вспомнил про шляпу и спросил Жилу:
– Женя, а как насчет шляпы-то, которую я просил?
Жила поднялся, открыл кофр от малого барабана Ляха и извлек на свет белый потрясную шляпу из бычьей кожи. Сдул с нее якобы пылинки и протянул мне. Я радостно надел шляпу и посмотрел в зеркало.
– В жилу, чувак! Тебе как вору – все впору! Сразу солидней стал, представительней. Тебе надо в ней постоянно петь – сразу видно: лидер. Если, конечно, Пирог согласится.
Данька Пирожок посмотрел на всех и произнес:
– Да пусть поет, мне не жалко.
Так у меня появилась концертная шляпа-реквизит.
– Ну, значит, все путем и дело в шляпе, – проговорил довольным басом Жила. – А сейчас пойдем потусуемся на сцене и в баре. Толпа звезд, наверное, уже подтянулась.
И мы пошли тусить. Из молодежи встретили только группу «Любэ», уже знакомых Колю Расторгуева и Игоря Матвиенко, а остальные артисты сплошь были именитыми: Иосиф Кобзон, Людмила Зыкина, Алла Пугачева, Лев Лещенко, Муслим Магомаев, Валерий Леонтьев, София Ротару – одним словом, все тяжеловесы Союза. Нам и «Любэ» как-то было неуютно в такой звездной семье, и мы направились в буфет на нулевом этаже. Там умеренно зажигали люди попроще – музыканты всех вышеперечисленных «народных» и «заслуженных». Заказали винчика. Пообщались с одними, с другими. Познакомились с очень симпатичными девушками, из балетных. Взяли еще горячительного и их с собой, и поднялись всей шумной компанией в нашу гримерку. Гримерная «Любэ» была этажом выше. И ничего особенного. Разлили, закурили, заговорили – одним словом, начали общаться.
И тут к нам заглянул какой-то мужик со сладенькой, фальшивой улыбочкой и произнес:
– Нарушаете, товарищи! Не положено! – Закрыл дверь и удалился. Никто не обратил внимания на этого шныря. Нас с «Любэ» вскоре пригласили по громкой связи на прогон. Мы все сходили, прогнались, зашли еще в буфет и продолжили общаться в нашей зеркальной гримерке все с теми же балетными девушками. К нам снова заглянул тот же мужик в штатском и опять сказал:
– Не положено, товарищи! – Указал на табличку с инструкцией, висевшей на стене рядом с дверью, как себя вести в грим-уборной, и процитировал написанное: – Категорически запрещается употребление спиртных напитков, курение! Запрещается приводить гостей в грим-уборную и громко разговаривать!
Таким образом, мы нарушали все запреты этой инструкции одновременно. Жила и Игорь Матвиенко, как более опытные, тут же заверили этого товарища в штатском, что впредь ничего подобного не повторится. Тот как-то криво и подловато улыбнулся, сказал «хорошо» и отвалил. А наше общение продолжилось с новой силой.
И вот тут вышел казус! Тот же товарищ в штатском нарисовался на пороге нашей гримерки с двумя молодыми атлетами, тоже в штатском, и спросил:
– Кто у вас руководители?
И Жила почему-то сразу указал на меня, а Игорь Матвиенко – на Колю Расторгуева.
– Пройдемте с нами, товарищи руководители! – проговорил товарищ в штатском.
Мы с Колей посмотрели друг на друга, потом на всех, и двинулись за ним, а атлеты – за нами. Поднялись на пятый этаж и оказались перед кабинетом директора. Товарищ в штатском постучал в дверь, приоткрыл ее и провозгласил:
– Товарищ директор, нарушители доставлены.
– Заводите, – послышался голос из кабинета.
Так я и Коля Расторгуев, впервые выступающие в этом прославленном Государственном центральном концертном зале, познакомились с его директором – народным артистом СССР Петром Михайловичем Забалтаем, которого некоторые артисты и даже сотрудники за глаза звали Шалтай-Болтаем, что, впрочем, совершенно не соответствует этому несерьезному, легкомысленному прозвищу. Петр Михайлович был и остается очень ответственным, серьезным, собранным, умным и целеустремленным руководителем, при этом еще очень строгим.
– Вы что себе позволяете, товарищи артисты? – начал он свою тронную речь, сверкая очками, как только мы с Колей переступили порог его огромного кабинета. – В то время как вся страна борется с пьянством и разгильдяйством повсеместно, вы, работники культуры и искусства, проводники политики партии в жизнь, находящиеся на передовой линии идеологических и нравственных противостояний, своим аморальным поведением дискредитируете почетное звание артиста! Это недопустимо! Это омерзительно! Это преступно! Нарушать все инструкции в нашем – не побоюсь этого слова – храме культуры! (Впоследствии, сколько бы мы ни выпивали с Петром Михайловичем в его кабинете, я ни разу не слышал от него таких пламенных и точных эпитетов.) Как вы смеете, молодые артисты, одни из многих не менее достойных вас, допущенные на правительственный концерт со съемками Центрального телевидения? Я повторяю: как вы смеете? Уронить так низко высокое звание артиста! Садитесь вон за стол, – предложил Петр Михайлович уже буднично, – и пишите объяснительные. Иначе я отстраню вас от концерта и поставлю крест на вашей только начавшейся карьере. И уже ноги вашей точно никогда не будет в моем зале, пока я жив!
«Опа! – подумал я. – А ведь это уже угроза! Реальная угроза, а не болтовня демагога-чиновника. Что ему стоит прямо сейчас вызвать наряд милиции, оформить протокол и определить нас на пятнадцать суток за нарушение общественного порядка в режимном учреждении во время правительственного концерта? Не прост Петр Михайлович-то, и если обещает, что ноги не будет, – значит, не будет!»