Но это оказались еще цветочки. Через двое суток меня перевезли в СИЗО (следственный изолятор временного содержания). По-простому – в тюрьму или еще проще – в первый номер. Не знаю, почему в первый. Может быть, в нашем городе была и вторая тюрьма – второй номер, – но я ничего не знал и о первой.
Оказывается, эта тюрьма была исторической достопримечательностью нашего Среднереченска. Возведена она была в екатерининские времена, оттого ее девять корпусов за высоким каменным забором с колючей проволокой были выстроены литерами Е-II. Находится тюрьма в сегодняшнем центре нашего города с видом на старое кладбище. Основное назначение ее – бесперебойное перемещение заключенных из центральных районов России на Урал и в Сибирь, к постоянным местам обитания – зонам. По этой причине нашу тюрьму называют еще перевалочной, или пересыльной. Но лучшее определение этому учреждению (как, наверное, и другим тюрьмам) было бы «казематы». У кого из классиков я впервые перехватил это слово – и не припомню, но в моем воображении «тюрьма» и «казематы» были вроде как одним и тем же.
Однако то, что я увидел наяву, превзошло все мои представления. Для меня это оказалось таким шоком, от которого я временно забыл и про Шалико, и про своих родных, которых примчался спасать от него, и про мерзкое свинство Файки, Петровича и «друзей»-музыкантов, и про гнилую сущность ментов-защитников. Там я впервые увидел полутораметровые стены, и все эти стены были пропитаны горем!
Горе стекает там с потолков по стенам на лестницы и на пол. Им покрыты все нары и двухъярусные шконки, лавки, столы, шлюмки, кружаки, ложки-весла.
Кисловатый запах горя ощущается во всех без исключения помещениях учреждения. После недолгого пребывания там вся одежда пропитывается этим запахом. Он исходит от застиранного постельного белья и подушек, от конвоиров и собак. Этот запах еле видимой пеленой висит везде, как тусклый свет от круглосуточно горящих лампочек электрического освещения.
Но первое, что меня повергло в шок по прибытии в тюрьму, – это то, что меня побрили наголо, «забрили лоб».
– Зачем вы это сделали? – спросил я у «парикмахера»-зэка.
– А вдруг ты вшивый какой? – ответил тот. – Нечего тут антисанитарию разводить!
Сразу после «парикмахера» меня отвели к «фотографу» – вольнонаемному, который сделал три фотографии моего лысого лица: одну – фас, и две – профиль (правый, левый), с длинным номером на уровне груди. Затем я был препровожден в «медпункт». Небритый «доктор» в застиранном халате мрачно спросил меня:
– Имя, отчество, фамилия? Число, месяц, год рождения? Место рождения? Группа крови, резус?
Я ответил на все вопросы, кроме группы крови. Он все записал в учетной карте и снова спросил:
– Группу крови и резус не знаем?
– Почему же не знаем? Знаем. «Группа крови на рукаве, мой порядковый номер на рукаве…» – ответил я.
– Песню Цоя здесь знают многие. А вот группу крови и резус почему-то не знает почти никто, – произнес безразлично «доктор».
– А я знаю и то и другое. Четвертая группа крови у меня, резус отрицательный, – ответил я также безразлично.
– Да ладно? – произнес доктор и посмотрел на меня с интересом. – Егорыч, тащи-ка шприц и возьми у него кровь на анализ. Сколько живу – ни разу не видел подследственного с такой группой крови и резусом отрицательным!
Подошел Егорыч – видимо, фельдшер вольнонаемный, – в таком же задрипанном халате, как у «доктора», и тоже плохо выбритый. Приказал мне закатать рукав. Наложил резиновый жгут и предложил поработать кулаком. Я принялся сжимать и разжимать кулак, а фельдшер достал из никелированной коробочки шприц, а также на редкость толстую и, как мне показалось, ржавую иглу. Игла была еще и кривой, и, как позже выяснилось, очень тупой. Я посмотрел на иглу, потом на фельдшера и удивленно спросил:
– Минуточку. Вы что, этим собрались у меня кровь брать? Это же стопроцентное заражение крови! А если сифилис или СПИД занесете – что тогда?
– А если по ебальнику тебе – что тогда? – равнодушно переспросил фельдшер.
– Тогда кому-то будет больно, – ответил я и грозно сверкнул глазами.
– Да что ты говоришь? Тут таких смельчаков через колено ломают! А если не ломаются, то долго не живут, – так же без эмоций проговорил фельдшер и, посмотрев куда-то поверх моей головы, мотнул своей. И тут же чьи-то крепкие руки пригвоздили меня к стулу, а жесткий кожаный ремень туго стянул мое горло. Фельдшер без лишней суеты проткнул мне вену и наполнил шприц моей кровью. Доктор, сидевший рядом со спокойным выражением лица, произнес будто про себя:
– Ну надо же! Сколько живу – ни разу не видел подследственного с четвертой группой крови! Да еще и резус отрицательный. Поди-ка ж ты! – И, посмотрев на меня, добавил: – На что жалуемся, подследственный?
Я отрицательно помотал головой.
– Я так и думал, – проговорил «доктор». – В отстойник его.
И меня повели в отстойник. Повели по коридору мимо множества железных дверей с запорами. Потом мы долго спускались по лестнице, потом снова двигались по длинному коридору с железными дверями на запорах. После снова спускались по лестнице и снова шли по коридору. И наконец спустились в низкий сводчатый подвал высотой не более двух метров. Это был реальный средневековый каземат, в котором можно было бы снимать исторические фильмы ужасов. Низкие кирпичные своды почти касались головы и будто давили на меня всей своей невероятной массой.
Конвоир привычно скомандовал мне: «Морду в стену, руки в гору, ноги на ширину плеч!» – и начал копаться с замками, открывая их большими литыми ключами. Отворил тяжелую толстую дверь на кованых петлях и приказал: «Двигай в хату, первоход!»
Я вошел в камеру размером три на четыре, высотой с метр восемьдесят, и за мной захлопнулась дверь. Под потолком горела одинокая зарешеченная лампочка на плетеном шнуре. Слева от входа зияла параша, справа находилась вешалка, забитая вещами арестантов, а передо мной во всю ширину камеры красовались нары, только, в отличие от ИВС, двухъярусные. А с этих нар на меня уставились пар тридцать любопытных глаз.
Чтобы как-то заполнить неловкую паузу, я сказал:
– Привет, ребята!
И направился к умывальнику, пришпандоренному к стенке рядом с парашей. Вымыл руки и лицо, стал утираться краем своей рубахи. Ко мне подошел какой-то мужичок странного вида и протянул пачку «Примы» со словами:
– Вот, возьми курево. Я хорошо подготовился и собрался вовремя. Вот видишь? – и он показал мне солдатский рюкзак. Я поблагодарил мужичка и отказался от «Примы», сказав, что пока есть свои. Мужичок с безразличием вернулся на нары и сел. Я достал сигарету из полупустой пачки, закурил и присел рядом с ним. Из глубины нар вылез белобрысый парень лет двадцати пяти и заговорил со мной:
– Не обращай внимания на горемыку. Он тут всех угощает своей «Примой». Рюхнулся, видно, маленько. Он, говорят, свою бабу с любовником застал на сеновале. Так того вилами заколол, а бабу придушил. Потом сходил в сельпо, скупил там всю «Приму» и пришел к участковому сдаваться. Его бы в больницу надо, а не сюда. – И парень посмотрел через меня на безучастного рядом сидевшего мужичка. – Давай знакомиться. Я Сашка с Нагорного. А ты откель будешь? – спросил меня белобрысый.
– Я с Табачного. Серегой зовут, – ответил я и пожал протянутую руку Сашки.
– Мы же здесь все первоходы. Никто ниче не знает, – продолжил он. – Потому это и отстойник. Так дубак мне сказал – охранник, значит.
– Понятно, – ответил я и пошел к параше выкинуть окурок.
В это время открылось окошечко в двери, прозванное кормушкой, и мужской голос рявкнул оттуда:
– Ужин, придурки! Получай шлюмки, хлеб и чай по одному.
Камера оживилась и выстроилась в очередь перед дверью, а я с подоспевшим Сашкой оказался в первых рядах. Подошла наша очередь, и Сашка всучил мне алюминиевую тарелку (называемую шлюмкой) с жидкой тушеной капустой, издававшей кислый запах. Поверх шлюмки лежала четверть буханки серого хлеба с кусочком сахара наверху. Во вторую руку Сашка вручил мне кружку желтого кипятка с торчащей в ней алюминиевой ложкой.
– Занимай быстрее место на нарах, – проговорил негромко Сашка, – а то встояка жрать будешь. – И он быстро уселся на край нар, а я – рядом с ним.
Странное дело, но с того дня, как меня заперли в обезьянник, я совсем не хотел есть. И не потому, что брезговал или мне не нравилась пища, а просто не хотел. То же было и в московской КПЗ. Видимо, организм мой так реагировал на стресс в экстремальной ситуации. Я посмотрел на шлюмку с капустой и, не пробуя, поставив ее на нары между собой и Сашкой, стал размешивать сахар в кружке. Сашка заметил это и спросил:
– Че, не будешь есть? Так давай я срубаю. Уже три дня здесь голодный как волк сижу.
– Рубай, если хочешь. Я чайком с хлебом обойдусь, – ответил я, и Сашка, тут же подчистив мою тарелку-шлюмку, забрался к стенке ночевать. Я залез на верхние нары и тоже улегся у стены. Народ закурил после ужина, и я сообразил, почему Сашка выбрал нижние нары. Натянул на голову куртку и попытался заснуть, но дым, шум, свет и раздумья долго не давали это сделать. В конце концов, сильно измотавшись, я будто провалился в глубокую яму и полетел сквозь пространство и время.
Я вдруг оказался на танцах в клубе «Строитель», на сцене, среди пацанов из «Светофоров». Рядом – Толик в желтых вельветовых штанах, а прямо передо мной стояла Праля и улыбалась приветливо, неповторимо и загадочно. Через мгновение я был уже в Тикси, в Доме офицеров, и с капитаном Рыжим, Колей Якутом и почему-то опять с Толиком мы пили спирт-«массандру» за дембель. И тут же я оказался на берегу реки Оленёк, на метеостанции, со старой гитарой за спиной. А вот я каким-то немыслимым образом уже сижу в джинсовом костюме за столом в квартире Нины Васильевны Сусловой среди всей моей семьи и ем пельмени, а Нина Васильевна подливает мне «красненькое»… Я только пригубил его – и уже в Ялте, в «жилище» музыкантов Данилы-мастера, Степана и Дитера, играю на сейшене и пою «Бу-бу-бу». И тут же понимаю, что мы выступаем с «НЭО Профи-Бэнд» в Зеленом театре Стаса Намина на рок-фестивале и сразу после концерта бражничаем в гостинице «Россия» с Колей Расторгуевым – Килисом из «Любэ» – и его женой Валей. С Юрой Шевчуком, смешным и беззащитным без очков. С Виктором Цоем из группы «Кино» и с Игорем Тальковым мы уже поем на открытом стадионе «Шахтер» в городе Донецке на фестивале «МузЭко—90». А вот мы выступаем у Олега Курмоярова, и после представления Иосифом Кобзоном нам аплодируют Наина Ельцина с дочерьми, а Курмояров выкатывает на стол бутылку дорогого вискаря.