И вдруг я вижу себя, лежащего на нарах в тесной тюремной камере. Свернувшегося калачиком, с натянутой курткой на голове. Я вижу себя отчетливо и не могу понять: как я здесь оказался? Пытаясь разобраться, я неожиданно очутился в Греции и увидел Василину, идущую в солнечном свете по песчаному берегу с какой-то девушкой, такой же стройной и красивой. Я видел, что они удивительно похожи, и вдруг понял, что Василина идет с нашей дочкой Манюшей. Маша зачем-то быстро побежала вперед, а Василина остановилась, повернулась ко мне и крикнула: «Сергей!» Сразу все потемнело, и вместо Василины появились налитые кровью огненно-красные глаза Шалико. Они смотрели на меня в упор с необъяснимым презрением, ненавистью и злобой…
Я тут же проснулся и растерянно уселся на нарах, не понимая, где я и что со мной происходит. Рядом лежали какие-то люди. Под потолком горела лампочка – видимо, было раннее утро. И только увидев внизу парашу, я вспомнил, где я и что со мной. Сердце отчаянно колотилось от необъяснимой жути. Мне было ужасно плохо. Я кое-как сполз с нар и добрался до умывальника. Включил воду и стал с жадностью пить. Умыл лицо холодной водой, но лучше не стало. Я чувствовал, что где-то что-то произошло, и меня охватила паника. Неожиданно для себя самого я подошел к двери и стал долбить по ней кулаками с криком: «Выпустите меня отсюда! Выпустите меня! Мне надо срочно позвонить в Москву! Откройте двери!»
Первыми отреагировали сокамерники, усевшиеся на нарах и молча уставившиеся на меня. Сашка подбежал ко мне и заговорил тревожно:
– Серега, ты чего? Серега, успокойся! Сейчас охрана прибежит, таких пиздюлей тебе накидает – мало не покажется!
Я отстранил Сашку в сторону и продолжал биться в окованную дверь. Через короткое время с другой стороны дверей раздался стук, и злой голос прокричал:
– А ну, падла, заткнись и ложись спать по-хорошему! И второму, что не спит, место в карцере найдется.
Охранник, видимо, видел нас в волчок, и Сашка сразу убежал на нары.
Я в каком-то нервном припадке продолжал колотить в дверь и кричать, чтобы меня выпустили, что мне срочно надо позвонить. Прошло, наверное, минут десять-пятнадцать, прежде чем открылась дверь и два здоровых охранника вытащили меня «на коридор», попутно успокоив дубинками. Быстро и умело накинули наручники, и один сказал, будто спросил кого: «Клаустрофобия, что ли? Вперед пошел!»
Мы прошли до конца подвала и остановились возле какой-то низкой, мне до подбородка, дверцы.
– Стоять! – скомандовал конвоир. – Че молчишь? Побудил нас за час до подъема, а сейчас молчит! Клаустрофобия, что ли?
Я понял наконец, что спрашивают меня, и ответил:
– Нет. Не знаю.
– Сейчас вылечим, – проговорил незлобно конвоир и открыл низкую дверь шириной с метр.
– Руки поднял! – произнес конвоир.
Я поднял сзади себя руки в наручниках. Он их отстегнул и скомандовал:
– Заходи.
– Куда? – спросил я тревожно, не поняв, куда мне заходить.
– Туда, – огрызнулся конвоир и подтолкнул меня к дверце.
Я пригляделся и увидел за дверцей сиденье на одно место, выдолбленное в стене по силуэту сидящего человека. Развернувшись, я сел в каменное кресло. Тут же дверца захлопнулась, и загремели замки.
Меня обуял ужас. Я почувствовал себя в сидячем каменном гробу. Мне яростно захотелось орать во все горло, биться головой о каменную стену, о железную дверь, материть охранников и всех на свете. Но вместо этого стало все равно. Мне стало наплевать на себя. И свои страдания мне стали не важны. Я будто что-то стал изживать в себе этими страданиями, какую-то неведомую мне вину.
Я ее чувствовал, но не понимал: в чем она – моя вина? Может быть, в том, что я затеял эту канитель с Файкой и Петровичем в «Аэлите»? Меня ведь, правда, сильно серпануло то, что Файка завела шашни с бабой. Да еще вздумала на меня наезды устраивать, дура набитая! Нет, это здесь ни при чем. Не в этом дело.
Может быть, я не по делу влез в эту свару с Шалико? Кто я такой, чтобы с мафией воевать? Но если так получилось? Что мне оставалось делать-то? Когда они Колю Быка убили! Всю жизнь на них играть после этого, что ли?
Стоп… играть! Вот, наверное, где она прячется, вина-то моя! В игре. Вот о чем говорил Курмояров, когда называл меня прушным и предупреждал, что блазнит Он меня! Вот о чем пытался сказать Вася Шубин в Альпах! И вот о чем, значит, говорил этот зверь Шалико, рассуждая в машине о шустрой белке, которая хочет посидеть на всех ветках этого Древа Жизни, на котором есть один хозяин. Ну, кто для него там хозяин – это его дело. Но при чем здесь я? При чем здесь моя игра? Хочу – играю, не хочу – не играю. Никому от этого ни холодно, ни жарко.
Что за чушь? Просто попался я со своей игрой на глаза этой сволочи Шалико и подставил всех своих. Подставил – не то слово! Подверг смертельной опасности. Эта тварь ни перед чем не остановится, я всегда это чувствовал. Я это знал. За что он меня так ненавидит? Благо, что Василина с Машей уже в безопасности, – на Сафрона Евдокимовича можно положиться. И Байрон всю семью увез, подсобил без вопросов – спасибо ему! Мама тоже поняла серьезность положения – потому и согласилась без лишних вопросов на переезд черт-те куда. Здесь вроде все в порядке, а как вот из этой тюряги выбраться? Надо же – влип! Влип из-за характера своего.
Стоп… характер! Может, в этом вина моя и кроется? А что – характер? Вроде я уживчивый, не завистливый, терпеливый. Никого не задираю, ни на кого не наезжаю попусту. Ну, конечно, на меня полезут – сдачи дам, а так вроде незлобливый, отходчивый. По справедливости всегда хочется, как в фильме «Брат», – не в силе Бог, а в правде. И хоть я не герой никакой, а обычный музыкант, но за Колю Быка посчитаться хочется с этим выродком Шалико. Тем более сейчас, когда все мои спрятаны. Кто-то же должен отомстить за парня! Должно же быть возмездие за такие тяжкие дела! Коля ведь погиб из-за меня. Вот и в Библии говорится: око за око, зуб за зуб. Ну-ка, опять – стоп! Что-то я разошелся. Как мне совершить-то это возмездие? Я вон попробовал – и что из этого получилось? Молотком ударить не смог! Не, ерунда какая-то получается! Пожалуй, правда, надо выбираться отсюда, лететь в Москву и идти в ментуру, в ФСБ, с заявой. Пусть разбираются с этой сволочной падалью и вершат возмездие, справедливость.
На последней мысли меня будто током дернуло и аж затрясло. Какая справедливость, черт возьми?! Я сижу в тюрьме совершенно ни за что и размышляю о какой-то справедливости? Да что со мной происходит? Впервые за последнее время, со встречи с Шалико, сидя в этом каменном сидячем гробу, я будто прозрел и увидел все происходящее со мной в реальности. С моих глаз как бы свалилась пелена, и весь ужас был в том, что это была действительно реальность! А вся моя прежняя жизнь, мой прежний мир, который я видел сегодня во сне, уходил куда-то в нереальность. Он уходил в вечность, даже не оглядываясь на меня. И какая-то неведомая сила перемещала меня в другой мир, чуждый мне и ненавистный, но уже тоже реальный. Этот мир мне был совершенно не нужен, он был мне неинтересен и безразличен, но я уже в нем находился помимо своей воли и желания. «Что это такое? Как это возможно? Это же какой-то мистический сюрреализм», – думал я лихорадочно.
«На коридоре» загремели тарелки-«шлюмки» и заскрипели открывающиеся кормушки. Видимо, наступило время завтрака в тюрьме, и все пришло в движение. Еще часа через два вспомнили и обо мне. Я находился будто весь внутри себя, а не в каменном мешке. Конвоир открыл дверцу и скомандовал:
– Выходи. Мордой к стене. – Он закрыл на замок дверцу сидячего карцера и спросил: – В отстойнике личные вещи остались?
– Нет, – ответил я.
– Тогда по коридору вперед. Руки за спину, – проговорил привычно конвойный.
Мы прошли до конца коридора и поднялись по лестнице на другой этаж. Там конвоир подвел меня к какой-то каморке, сильно напоминающей солдатскую каптерку, и человек в форме, спросив у меня фамилию, имя и отчество, предложил расписаться в журнале. После этого худой парень в зэковской форме припер худой матрас с завернутой внутри подушкой, две серых простыни, наволочку, вафельное полотенце, теплое одеяло, алюминиевую тарелку, кружку, ложку и протянул все это мне со словами:
– Все после прожарки и прачечной – ни одной вошки не найдешь!
Я молча взял предложенное на руки, и конвойный скомандовал: «Вперед!»
Мы опять дошли до лестницы, поднялись на три этажа выше и вышли в коридор.
– Стоять! – скомандовал конвоир возле клетки из железной арматуры. Открыл клетку и мотнул мне головой, предлагая зайти. Я вошел в клетку и уселся на скамью вдоль стены, положив рядом матрас с остальным. Поодаль, на той же скамье, сидела еще пара человек, а третий устроился напротив них, положив на пол свой матрас. Парни о чем-то весело говорили, не обращая никакого внимания ни на конвоира, ни на меня. Через какое-то время в клетке появились еще три человека, по очереди. Потом еще. И когда загремели тарелки-«шлюмки», извещая тюрьму об обеде, клетка наша была забита людьми с матрасами и без до отказа.
Еще часа через два клетку нашу открыли охранники, один из которых, зачитав список фамилий, объявил:
– На выход с вещами.
Среди фамилий прозвучала и моя. Я взял свои пожитки и, выйдя из клетки, встал лицом к стене, как другие. Клетку закрыли, и охранники, разобрав своих подопечных, повели их по назначению. Меня мой конвоир подвел к камере номер сорок семь и приказал встать к стене лицом. Открыл дверь и скомандовал:
– Заходи.
Я зашел, и за мной снова захлопнулась массивная дверь.
На этот раз камера была больше предыдущей в разы. Метров семь-восемь в ширину, столько же – в глубину и высотой метра в два. Прямо перед входом стоял длинный стол со скамейками по сторонам, прикрученными болтами к бетонному полу. За столом высились двухэтажные нары-шконки, а за ними виднелось в решетках с жалюзи квадратное окно. На потолке болтались две лампочки на крученых проводах. Справа от входа – параша с умывальником. Слева – вешалка, увешанная шмотьем присутствующих. Я произнес, как и в отстойнике: «Привет, ребята», – и собрался положить свое имущество на скамейку передо мной. Но услышал недружественное: