– Ребята с воспитохой в детском саду ходят!
– Ну, тогда здорово, мужики, – ответил я примирительно.
– Мужики в колхозе землю пашут, – произнес тот же голос, и все заржали.
– Тогда здравствуйте, товарищи по несчастью, – проговорил я почти весело.
– Лучше нет влагалища, чем очко товарища! – провозгласил все тот же неутомимый голос, и говоривший с пренебрежительной ухмылкой выполз из-под шконок в углу и уселся на скамью за столом. Он был одет в легкий спортивный костюм с полосками и обут в домашние тапочки на босу ногу.
Мы испытующе уставились друг на друга, и я, чтобы как-то разрядить обстановку, спокойно спросил:
– Ну и как же мне вас приветствовать, разъясни неграмотному?
– Здеся братва обитает. Так и приветствуй, – ответил «спортсмен» с наглой ухмылкой. И нехотя спросил: – Тебя че, с рынка взяли такого неграмотного?
– Почему же с рынка? Меня взяли в приличном месте – в ресторане «Аэлита». А ты что, мент, что ли, – меня допрашивать здесь?
«Спортсмен» соскочил с лавки и взвился:
– За мента ответишь! Следи за базаром, фраер!
И тут из левого угла, из прохода между нарами, раздался сиплый голос:
– Не кипятись, Телега! Тащи сюда этого малого – знакомиться будем. Телега посмотрел на меня и хмуро проговорил:
– Пошли, борзый, – старший зовет.
«Спортсмен» перешагнул через скамейку и пошел в левый угол, а я за ним. Там, в проходе, на нижних шконках сидели человек пять парней разного возраста и о чем-то беседовали, не обращая на меня внимания. «Спортсмен» подошел и приземлился рядом с ними, а я остался стоять. Подо мной, в проеме нар, были видны руки, плечи и спины говоривших в синих наколках и лысые, стриженные как у меня головы, на одной из которых красовалась крупно наколотая надпись: «ПРИВЕТ ПАРИКМАХЕРУ!» Я невольно уставился на эту голову, как вдруг она поднялась и сиплый голос произнес:
– Здорово, Бугор! Вон где свидеться-то удалось! Земля и правда круглая!
Я пристально посмотрел на говорящего и будто признал в полумраке Рыжего из далекого пэтэушного прошлого.
– Рыжий? Облом? – неуверенно спросил я.
– Он самый, Бугор! Думал, что и не увидимся уже никогда. Как ты меня тогда в подвале спрятал – так ведь и не виделись, – проговорил Облом. Поднялся и, протянув мне руку, произнес: – Ну, здорово! Здорово, кореш мой старинный!
Я с радостью пожал ему руку, и мы обнялись.
– А я смотрю: ты, не ты? – заговорил с легкой улыбкой Облом. – Ну а как ты начал скалиться с Телегой, ерепениться – сразу и узнал: Бугорик это с Майского.
– А я бы тебя, наверное, и не узнал, если бы ты меня Бугром-то не назвал, – честно признался я.
– Да и немудрено, Серега, столько воды утекло! – произнес Облом и предложил присесть. Я присел и принялся разглядывать Рыжего-Облома. Я никак не мог вспомнить имя этого парня – так оно спряталось за его кликухами, будто спасалось от нелегкой судьбы, выпавшей этому человеку. А Облом, посмотрев на меня, закурил и обратился к Телеге: – Коля, сооруди хавчик, какой есть в общаке, – и, обратившись к другому сидельцу, добавил: – Кеня, заварганьте с Витьком чифирку.
– Изладим, Облом, в лучшем виде! – ответил Кеня и принялся отрывать край своей простыни.
Я удивленно посмотрел на происходящее, а Облом произнес, поясняя:
– Дрова готовит. Чифирь варить будем.
В это время Колька-Телега нарезал заточенной ручкой алюминиевой ложки полукопченую «Московскую» колбасу и хлеб с очищенным луком. Витек притащил воды в большой эмалированной кружке, и Кеня, скрутив обрывок простыни в жгуты, подпалил их и принялся кипятить воду в кружке. Вода довольно быстро закипела, и Кеня высыпал в кипяток почти всю небольшую пачку индийского чая «Три слона». Кружку накрыли картонкой и бережно укутали одеялом на шконке.
– Сейчас чифирьку хапнем по кругу, а потом и перекусим за встречу. Хорошо, когда есть заварить и покурить, – произнес Облом и по-братски хлопнул меня по плечу.
– Я никогда не пробовал чифирь. Знаю, что это крепко заваренный чай, но пробовать не приходилось, – признался я пацанам.
– Сейчас попробуешь. С непривычки, может, и не вставит. А может, вставит? – весело проговорил Кеня.
– Под сигарету с голодухи должно торкнуть, – беззаботно отозвался Витек.
– Ладно вам, пацаны! У каждого свой приход. Главное – чтобы немного от думок своих отойти, отдохнуть малехо. Давай, Кеня, доставай, а то сопреет, – добродушно просипел Облом.
Кеня достал кружку из-под одеяла, пригубил и пустил по кругу. Все делали мелкие глотки, не жадничая, и передавали дальше. Дошла очередь и до меня. Я прикоснулся к горячей кружке губами и, ощутив жуткую горечь во рту, передал ее дальше. После второго или третьего круга мое сердце заколотилось сильнее обычного и мне вдруг стало отчего-то повеселее. Народ стал вспоминать разные случаи из лагерной жизни, а мне все хотелось смеяться.
– Ха-ха, словил! – сказал Кеня Облому и засмеялся, и я вместе с ним.
И все вдруг стали смеяться, хоть и радоваться-то было нечему. Я обернулся к Облому, сидевшему рядом, и спросил беззаботно:
– А че ты не спрашиваешь, за что меня забрили?
– А че спрашивать? Захочешь – сам расскажешь. Не захочешь – все равно узнаем, когда обвиниловка придет. Тут же ничего не скроешь, Бугор, – так же бесшабашно ответил Облом.
Потом Кеня с Витьком изладили чай из вторяков, и я, впервые за несколько суток, с удовольствием съел три бутера. Потом Облом обычным, не приказным тоном сказал Телеге, чтобы он перебрался на верхние шконки, а Витек принес со скамейки мой матрас с барахлом, посмотрел на меня и добавил:
– Внизу тебя разметили, у стеночки. Там, правда, клопов больше, чем на свету под лампочкой, но спокойней с непривычки.
После был ужин с тушеной капустой и желтым кипятком с хлебом, от которого я было отказался, но Облом вежливо произнес:
– Прояви уважение к еде, Бугор. Эта босяцкая еда многих от голодной смерти спасла.
И я без удовольствия подкрепился капусточкой с хлебом и чайком.
Позже был отбой. Я лег у стеночки, Облом – рядом через проход, а какие-то два парня разместились прямо на длинном столе валетом. Еще пара человек улеглась на лавках.
– Чего это они? – спросил я у Облома.
– Места ждут на шконарях. Шконок мало, а народу много, – ответил Облом. И спросил меня: – А как там Москва? Я же в курсе, что ты стал знаменитым артистом. Всем хвастаюсь, что мы кореша с детства!
– Да ладно тебе – знаменитым! Широко известным в узком кругу молодежи, – ответил я. – А Москва стоит – что ей сделается? Шумит, кипучая, могучая, никем не победимая.
– А я ведь ни разу не был в Москве, – проговорил негромко Рыжий-Облом. – Да и нигде я не был. Как закрыли тогда, как хату твоей Прали подломил, – так и чалюсь по тюрьмам да по зонам. С малолетки на взросляк перекинули, там раскрутился еще на пятак – ну и пошло-поехало.
Облом замолчал, а я, чтобы заполнить неловкую паузу, спросил:
– А ты не слышал ничего за Шалико? Вроде в авторитете?
Повисла тяжелая тишина. Облом удивленно поднял голову над подушкой и, наклонившись ко мне, тихо проговорил:
– А ты-то откуда за Шалико знаешь, Серега? Очень авторитетный вор. Законный вор, не петрушечник. Эти джигиты корону купят, а сами и зоны не видали. А Шалико – вор в законе по понятиям. Он и крытку прошел, и резали его, но не сломали, – живет праведной воровской жизнью. И общак держит, и зону греет, и на тюрьме все вопросы решает.
Облом замолчал. Видно было, что мой вопрос застал его врасплох, но он был крепко в теме.
– Заморочки у меня с ним случились, – проговорил я тихо, также наклонившись к Облому.
– Тогда спи. Позже погутарим, – прошептал мне Облом и отвернулся.
Я тоже отвернулся к стене и тут же заснул, но будить меня Облому не пришлось. Часа через три-четыре глубокого сна я проснулся оттого, что мое тело горело огнем и жутко чесалось. Я резко уселся на шконке, не понимая, что происходит, посмотрел на простыню под собой и пришел в ужас. Вся простыня была покрыта сплошным толстым слоем клопов, и вся эта живая масса шевелилась, разбегаясь в разные стороны. Ползла по подушке, по стенам, по одеялу – ползла ко мне. Я соскочил босыми ногами на бетонный пол и принялся перетряхивать кровать, но услышал голос Облома:
– Успокойся, Сергей. Это бесполезно. Они тут живут. Это зэкам наказание свыше. – Облом лежал, положив руку под голову на подушке, смотрел на меня и мирно улыбался.
– Но это же кошмар какой-то! Неужели в конце двадцатого века с этим ничего нельзя поделать? – возмущенно пробормотал я.
– Можно, наверное. Но только никому это не надо, кроме зэков, а они не в счет, – ответил Облом. Уселся на шконаре, закурил и продолжил негромко: – Давай рассказывай, что у тебя за терки с Шалико? Сейчас самое время. Только тихо.
И я рассказал ему все, включая задержание в «Аэлите». Облом, внимательно выслушав меня, помолчал и заговорил:
– Ну, с местными мусорами все ясно: доить они тебя собрались. А вот с Шалико непонятно. Где ты ему дорожку-то перебежал? Уж что-то крепко он на тебя взъерошился. И он не отстанет просто так, я за него слышал. – Облом замолчал, закурил, посмотрел на меня из-под бровей проницательными глазами и спросил: – Может, не все рассказал, Бугор? Здесь лучше все по чесноку.
– Да все как на духу, Облом. Мне нечего скрывать. Я сам удивляюсь: чего он на меня так окрысился? В жизни не видел такой ненависти к себе! – ответил я взволнованно.
– Плохо дело, Серега. От мусоров можно откупиться, а от Шалико не откупишься. Здесь надо подумать, посоветоваться с важняками, не вдаваясь в подробности, – проговорил в раздумье Облом.
На коридоре загремели шлюмки, загрохотали кормушки, оповещая обитателей о завтраке. Народ в камере зашевелился и выстроился у параши с умывальником. Как только окошечко кормушки открылось в нашей камере, утренний туалетный моцион мигом закончился. Колька Телега – «спортсмен» – встал слева от раздачи, наблюдая за порядком, а очередь выстроилась справа. Первыми подошли блатные, получили харчи и уселись за столом. Никто не толкался, не ругался, чинно ждали, а потом подавали в оконце шлюмки с кружками, получали пайки и расходились кто куда, только не за стол. Я негромко спросил у Облома: почему так? Облом посмотрел на меня и ответил: