Облом посмотрел на свернувшегося калачиком спящего напротив Сергея и подумал:
«Спи, Серега, спи. Днем клопы не так жрут. Что-то все крови твоей хотят. Да хрен получат!»
Я проснулся с чувством ужаса и жуткой тоски, которая вселилась в меня еще вчера, вскоре после разговора с мамой. Эта тоска очутилась и в тревожных снах, которые я видел. Будто я, еще совсем маленький, играю с котенком в мастерской художника дяди Бориса, отца сестры Наташки. Он рисует портреты мамы, а они не получаются. Борис гневно бросает их на пол, а мама смеется и хвалит портреты, и Бориса хвалит – говорит, что он очень талантливый, – обращаясь ко мне:
– Ведь правда, Сереженька? Дядя Боря очень талантливый художник? Ну скажи, сынок!
А мне почему-то страшно. Может быть, оттого, что мастерская находится в темном, сводчатом подвале, очень похожем на тюрьму, в которой я сейчас.
И вдруг мы уже у мамы в библиотеке. Я лежу с Наташкой на полу и рисую ей на листе ватмана большой корабль-парусник, как в книжке Александра Грина «Алые паруса», а Сергей Иванович играет маме на пианино какую-то сонату. «Наверное, „Лунную“», – думаю я. А мама опять смеется и восторженно говорит:
– Как вы замечательно играете, Сергей Иванович! Большому кораблю – большое плавание! Вы должны ехать в Москву! Вас ждет грандиозный успех!
И Сергей Иванович уехал, а мама заплакала, и мы с Наташкой успокоили ее и она улыбнулась.
И тут в библиотеку пришел Владимир Николаевич – Байрон – и стал нам читать толстую книгу по астрономии. Мы с Наташкой переглядываемся, ничего не понимая, а мама рассмеялась и сказала:
– Какой же вы умный, Владимир Николаевич Байрон! И кто же вас это по-английски научил?
А Байрон, в рабочей спецовке, отвечает:
– Я сам научился, Неля Ивановна, и вас научу, и Сережку с Наташей тоже. И мы сейчас с вами поедем за город. Я ведь и дом для вас снял. Будем жить-поживать и добра наживать.
И мы все поехали в свой дом на грузовой машине, в кузове, но когда подъехали, дом уже сгорел, и мы поехали обратно в мамину библиотеку, в которую люди стали приносить нам игрушки и разные вещи, а одна бабушка принесла большой колючий фикус – о него мы с Наташкой укололись еще, когда поливали.
И тут прибежала Нина Васильевна Суслова, у которой мы уже жили, немного смотрели цветной телевизор и играли с собачкой. Нина Васильевна сказала маме:
– Нелька-мать, а ну-ка, быстро собирайтесь – и ко мне! Ишь чего надумали – в библиотеке жить!
И тут же уже мама говорит нам с Пралей на Майском в двух маленьких комнатушках с покатыми полами:
– А ну-ка, быстро собирайтесь и поехали к Нине Васильевне! Ишь чего надумали – в холодных помещениях с ребенком жить!
И мы с Пралей, счастливые, поехали в большую комнату с телевизором в квартире Нины Васильевны и разместились там на раскладном диване. А когда неожиданно родилась Маришка, Толик Аксенов с Любашей нам подарили детскую кроватку. Мама улыбнулась Толику и произнесла:
– Глядишь, и вам с Любашей понадобится кроватка-то? Мы сохраним ее. Спасибо, Толенька, спасибо, Любаша!
А они вдруг с грязными, испуганными лицами побежали мимо меня, как будто из закрытой комнаты в подвале, из которой я их освободил, и опрокинули маму ничком на пол. Я закричал на них и бросился к маме, но меня какие-то путы, словно сильные пружины, оттаскивали от нее назад, не давая подойти ближе. И вдруг потолок над мамой стал опускаться, как в рассказах Эдгара По. Он уже раздавил сервант с хрустальными рюмками, телевизор с тумбочкой, детскую кроватку Толика с Любашей и приближался к разложенному дивану, перед которым лежала мама. Я из последних сил дернулся и вырвался из пут. Кинулся к маме, схватил ее за плечи и оттащил в сторону. Быстро произнес:
– Мама, очнись, нам надо бежать!
Прикоснулся к ее лицу рукой и остолбенел от ужаса. Мама была холодной, точно лед.
Я проснулся, увидел Облома напротив и даже обрадовался, что это был всего лишь сон. Сел на шконке и попросил у приятеля закурить. Облом протянул мне пачку сигарет и спросил:
– Что, Серега, опять клопы?
– Да нет, друг. Тоска какая-то спать не дает, и сны дурацкие снятся, – ответил я и закурил.
– Да, тоска здесь зеленая и острая, как бутылочное стекло. Но и она обживется, оботрется. Тут люди быстро черствеют, и тоска не так терзает – отступает. Всюду жизнь, Серега, и здесь надо как-то жить. У каждого своя судьба, которую не оббежишь, не обойдешь. Мне, видно, сразу на роду было написано всю жизнь скитаться по тюрьмам да по зонам. А у тебя что-то другое, странное в судьбе. Сразу и не поймешь. Будто прореха какая в ней случилась. Как отец Варлам в церкви на «девятке» в соликамской зоне говорил: «Оженил Сатана, не иначе». – Облом тоже закурил и продолжил: – Скоро тебя нагонят отсюда, Серый, но ведь от него, проклятого, ни там, ни здесь не скроешься – помощь тебе понадобится. Не сдюжить тебе с ним в одиночку.
– С кем? – удивленно спросил я.
– С кем, с кем? С Шалико, конечно, не с чертом же! – без улыбки ответил Облом. И, сплюнув, продолжил тихо: – Ты там сразу-то не горячись и не геройствуй, когда нагонят. Оглядись, осмотрись, а лучше заляг на дно, спрячься куда-нибудь, подготовься. Дело, судя по всему, серьезное у тебя с этим горцем. Он старый волчара, и пуганый, и стреляный, и резаный, раз вцепился зубами – не разожмет свои челюсти. И тебя наверняка уже за воротами поджидают. Так что как выйдешь – сразу винти без оглядки, только заранее продумай куда. Без оглядки не годится. Домой не вздумай! К родителям тоже – там пасут. В Москву дергать не советую, а если надумаешь, то только поездом – на самолете вычислят. Если совсем некуда пойти, падай на мою лежку. Помнишь пивнуху на Майском, где наше ПТУ? Так вот, там за стойкой на кране Светка стоит, пиво разбавляет. Симпатичная такая, светленькая. Подойдешь к ней и спросишь Смятого – скажешь, от меня.
За платформой, на которой играли в самодельные нарды из хлеба, зашумели Кеня с Витьком и Телега, о чем-то споря. Облом посмотрел в их сторону и закончил:
– Смятый в курсе за тебя – подсобит.
Начальник тюрьмы, полковник Ефим Александрович Хорошилов, набрал номер телефона Хабибулина и, услышав голос подполковника, произнес:
– Здравия желаю, Ринат Ахметович! Надо встретиться, поговорить.
– Здравия желаю, товарищ полковник! Всегда готов! Когда и где? Может, отобедаем вместе часика в два? – весело заговорил Хабибулин.
– Дело хорошее. Можно и отобедать. А где? – спросил нараспев полковник Хорошилов.
– Так у Петровича можно. Там цыплята табака вкусные, ну и все такое прочее. Я договорюсь. Если вам удобно – в четырнадцать ноль-ноль? – произнес бодро начальник милиции Хабибулин.
– Удобно, Ринат Ахметович. В четырнадцать ноль-ноль буду, – проговорил не спеша начальник тюрьмы полковник Хорошилов и положил трубку.
Цыплята табака у Петровича и правда были вкусные. Нина Петровна попробовала их впервые в Сочи, куда ездила по путевке от треста ресторанов и кафе Среднереченска. А как стала директором ресторана «Аэлита», так сразу и выписала из Сочи повара-умельца на два оклада плюс премиальные. Повар был и правда умельцем, к тому же сообразительным. Он быстро распробовал цыплят в Среднереченске и стал отправлять их в Сочи малым оптом, где этих цыплят брали с лапками, потому как они не пахли рыбой, а местные, сочинские, которых кормили рыбой, – пахли. Одним словом, повар из Сочи неплохо устроился в «Аэлите», а наш Среднереченск попробовал настоящих цыплят табака.
– Ринат Ахметович, надо нагонять твоего музыканта с моей кичи. На него малява пришла нехорошая, – произнес начальник тюрьмы, отрывая хорошо прожаренную ножку от цыпленка табака, политого чесночным соусом.
– Ничего себе! – запивая пивом своего цыпленка, весело проговорил начальник милиции Хабибулин. – Музыканты нынче по фене заботали? Малявы им засылают? Ай да новость, Ефим Александрович, никогда бы не поверил, если кто другой сказал!
– Хочешь – верь, Ринат Ахметович, хочешь – не верь, а малява пришла на твоего музыканта, сам читал. И малява очень нехорошая, – не спеша ответил Хорошилов и, отхлебнув пива из кружки, добавил: – И если бы я ее не подрезал, нашего знаменитого музыканта и в живых бы не было. Начались бы дознания, следственные действия – кто посадил? За что посадил? На каком основании? И так далее. Отписались бы, конечно, но нервишки бы нам попортили, Ринат Ахметович, ох попортили!
– А от кого малява-то, Ефим Александрович, дорогой, и по какому случаю? – жуя и уже не так весело спросил Хабибулин.
– Вот в этом-то вся и соль. Малява пришла от вора Шалико. Слышал за такого? – наклонившись к Хабибулину, тихо спросил начальник тюрьмы.
Хабибулин поперхнулся и удивленно ответил:
– Конечно слышал.
– Так вот, товарищ подполковник, дорогой мой Ринат Ахметович, Шалико предъявил твоему музыканту мокруху. Кровником своим выставил. Будто тот грохнул его троюродную сестренку из ревности и по понятиям должен ответить. А еще Шалико объявил твоего певца пидором, со всеми вытекающими, – так что он не жилец у меня. Нагонять его срочно надо, – закончил свою негромкую речь Ефим Александрович и принялся разбирать цыпленка табака дальше.
А Хабибулин уставился на начальника тюрьмы своими карими глазами. Потом замолчал и произнес:
– Товарищ полковник! Завтра же с утра я пришлю к вам Калинкина с отказами от всех претензий и с закрытием дела по примирению сторон. Пусть валит этот Сергей куда подальше! А что, правда, он грохнул сеструху этого Шалико? – спросил вдруг Хабибулин неожиданно для себя полковника Хорошилова.
– Да фуфло все это. Нет у Шалико никакой сеструхи и братьев нет. Сирота он. Из детского дома он, из-под Тбилиси, выпорхнул, – ответил начальник тюрьмы, вытирая крахмальной салфеткой рот и руки.
На следующий день после завтрака хату разморозили, и дубак выдернул меня на коридор с вещами, что означает: камеру открыли, и конвоир меня вызвал на выход с вещами, со всем моим личным имуществом. Я стал собирать вещи в пакет и скручивать матрас с бельем, подушкой и одеялом. Облом наклонился ко мне, будто помогая, и тихо произнес: