– Помни, что я тебе сказал, Серега. На Майском в пивнухе всегда помогут. Связь со мной через Смятого. Рад был повидаться, Бугор. Надеюсь, что где-то еще свидимся, – Земля-то круглая. Не суетись и не ссы никого – пусть тебя боятся. Ты правильный пацан, с хребтом и с духом. Фарта тебе и прухи, Серый! – закончил Облом и пожал мне руку.
Кеня, Витек, Телега и другие пацаны тоже попрощались со мной за руку, и я вышел из камеры № 47 с матрасом под мышкой и с тяжелым сердцем.
В помещении для допросов меня ожидал капитан Калинкин в прекрасном расположении духа:
– Ну вот, и залога не понадобилось, – заговорил следователь, увидев меня на пороге. – У нас ведь люди сознательные, сострадательные, замечательные люди у нас! Как узнали, что тебя по-настоящему в тюрьму посадили, – так и пришли к начальнику отделения, к товарищу подполковнику Хабибулину, отзывать свои жалобы. Так и заявили: мол, похулиганил маленько наш знаменитый земляк, подебоширил – так с кем не бывает под этим делом? И Франческа Романовна решила отозвать свой иск на алименты. Говорит, если, мол, совесть у него есть – у тебя, значит, – то и без генетической экспертизы поможет. Вот такие люди у нас прекрасные! Сейчас выполним по закону процессуальные процедуры, и свободен как Африка! Повезло тебе: любят у нас музыкантов!
Через час следователь Калинкин вывел меня из тюрьмы – не как конвоир, а как сопровождающий. Посмотрел чересчур довольным взглядом и спросил:
– Ну, говори адрес – куда тебя доставить? Подполковник приказал доставить тебя по адресу и доложить.
– Улица Ленина, тридцать пять, квартира тринадцать, – проговорил я задумчиво, не глядя на следака, первое, что взбрело в голову.
– Слушаюсь, товарищ музыкант! – отозвался Калинкин и направился к одиноко стоявшему у КПП «москвичу». Я последовал за ним, незаметно осматриваясь по сторонам. Уселся вслед за водителем на заднее сиденье справа, и автомобиль, зарычав, поехал. На первом же светофоре, где мы вынужденно остановились, я, не попрощавшись, быстро выскочил из машины и затерялся в людском потоке. Где-то час с интересом кружил по родному городу на общественном транспорте и, наконец, направился на Майский, где когда-то учился в ПТУ, играл со «Светофорами» на танцах, а позже работал методистом в клубе «Строитель» у Якова Михайловича, дай ему бог здоровья.
Когда подъехал на трамвае прямо к клубу, испытал жуткое желание зайти туда, но вместо этого спокойно направился в пивнуху, стоявшую на окраине поселка рядом с баней. Так как клуб давно не работал, людей с Майского переселили в другой поселок – с высотными домами, – а здесь осталось лишь мелкое производство.
Спокойно и уверенно – это не одно и то же. Я был спокоен, но совершенно не уверен в том, что делаю. В последнее время я вообще все меньше и меньше руководствовался разумом, так как происходившее со мной не укладывалось ни в какие разумные рамки. Полагаться приходилось только на какие-то врожденные инстинкты и на интуицию, каким-то образом помогавшие мне играть в казино. Не доходя до пивнушки, которая теперь очень поэтично называлась «Пивной бар „Русалочка“», я присел на скамейку в скверике, закурил и стал наблюдать за заведением. Моя лысая голова чесалась под подаренной Обломом кепкой, и я, почесав ее, невольно улыбнулся своей мысли. Мне вдруг представилось, что я резидент-разведчик в чужой стране, идущий на встречу со связным, переодетый в чужую одежду и соблюдающий строжайшую конспирацию. Я бросил окурок, наступил на него, хмыкнул, поднявшись, и направился в пивнуху, думая на ходу, что детективные сюжеты интересны лишь на бумаге и на расстоянии, а реальная жизнь проста, банальна и скучна. Теперь мне так не кажется. Жизнь иногда делает такие вывороты, что ни одному, даже гениальному писателю в кошмарном сне не привидится!
Я вошел в «Русалочку» и окунулся в характерный пивной дух, приправленный запахом креветок, пряной селедки и сушеной воблы. Пара мужичков бичеватого вида, сидевших за крайним столиком, глянули недружелюбно на меня и спрятали под стол свои руки в наколочках. За барной стойкой миловидная женщина в белом чепчике и в чистом фартуке смотрела телевизор, никак не отреагировав на мое появление. Подойдя к стойке и увидев под стеклом ее содержимое, я моментально забыл о конспирации, о возможной засаде на меня, забыл о мужчинах странного вида у входа, забыл о миловидной женщине в белом чепчике. Я забыл о том, зачем я сюда пришел! Вся подсвеченная стойка за стеклом была уставлена едой. Куриные окорочка, свиные ребрышки, бутерброды с копченой колбасой, с селедочкой, с красной икрой на белом масле. Пирожки с мясом, с капустой, с картошкой. Чебуреки, беляши и еще бог знает что смотрели на меня, будто старые знакомые, и улыбались. У меня реально закружилась голова от этого зрелища, и я чуть не захлебнулся слюной. На меня вдруг напал дикий, бешеный, первобытный голод. Я готов был съесть эти окорочка и ребрышки вместе с костями, а бутерброды и пирожки проглотить прямо в обертках, вместе с тарелками, на которых они лежали.
Машинально забравшись в карман, я выгреб оттуда все деньги, которые были, и, положив их перед буфетчицей, произнес:
– Мне, пожалуйста, дайте все то, что лежит на прилавке. Если можно, в двух экземплярах.
Миловидная барышня без тени удивления ответила, будто между прочим:
– Все нельзя. Тем более в двух экземплярах. Заворот кишок будет, если давно не ел. От Облома, что ли? – тихо спросила она.
– Да, – ответил я удивленно. – А как вы догадались?
– Кепку увидела – вот и догадалась. Я ведь ее и покупала недавно на рынке, а Смятый дачку собирал Сереге, – ответила с улыбкой буфетчица.
– Какому Сереге? – спросил я еще более удивленно.
– Как какому Сереге? Облому Сереге. А ты не от него, что ли? – теперь уже удивилась она.
– От него, от него, от Облома я. Только забыл, что его зовут Серега. Все Облом да Облом, – ответил я тоже с улыбкой. А про себя подумал: «Забыл, да еще и не знал, что Облома-то, оказывается, тоже Серегой зовут! Так мы тезки, значит». Посмотрев на продавщицу, подумал: «А ведь она, наверное, Света?»
– А вы, наверное, Светлана? – спросил я миловидную буфетчицу-барменшу.
– Я-то Светлана, а ты – Сергей, кореш Облома. Он сообщал Смятому, чтобы поджидали, – негромко проговорила буфетчица в чепчике.
– Да, точно, – вспомнив, проговорил я. – Мне ведь Смятый очень нужен. Как бы его увидеть, Светлана?
Она окинула меня спокойным взглядом и спросила:
– Пиво будешь?
– Да, – ответил я. – Но только с едой.
– Тогда садись за стол – сейчас все подам. А ты, Грыжа, – и Светлана обратилась к одному из двух мужичков за столом, – сгоняй быстренько за Смятым.
– Только и знает: «Грыжа, сгоняй. Сгоняй туда, сгоняй сюда!» – забухтел один мужичонка, словно жалуясь другому. – У меня от ентих распорядков точняк грыжа вылезет!
Встал и направился к выходу, а я уселся за пустой столик рядом со стойкой в предвкушении.
Через несколько минут появилась Светлана с круглым подносом в руках и неторопливо, без суеты, накрыла мой стол сказочными яствами с большой кружкой пива во главе.
А еще через несколько минут в дверях «Русалочки» показался Грыжа с хромающим крепким парнем в спортивном костюме, шапочке и с палочкой в правой руке. Я посмотрел на них и подумал: «Вот и Смятый пожаловал. Какая-то странная кликуха».
Глава 29. Смятый
– Смятым-то его стали звать-величать недавно – лет пять-семь назад. После того, как в зоне под Ивделем, на севере Свердловской области, на лесоповале его завалило кругляком. Когда это случилось, там такой шухер поднялся! Все зэки и даже мусора кинулись раскатывать бревна, спасать без всякой надежды, что парень жив окажется. А он живой! Весь поломанный, конечно, в кровище, но живой. И что странно: на лице ни царапинки, а голова (точнее – верхняя часть черепа) смята, продавлена. Ну, Фрол на больничку, понятно (его тогда Фролом на всех зонах звали – Фролов у него фамилия). На больничке лепилы своим глазам не верят. Не может быть, говорят, такого! Тут черепно-мозговая травма, несовместимая с жизнью, а он живой! А Фрол лежит на белых простынях и посмеивается. Питания хорошая. Жратвы от пуза. И тебе пайка больничная, и тебе грев от братвы. Ходить начал, на поправку идет. А врачи все свое – не верят. Не может быть, говорят, должно быть изменение сознания, потеря разума, памяти. Все что угодно, говорят, может быть, а чтоб без последствий после таких травм – не может быть! А на Фроле, как на собаке, все заживает. Кости срослись, сухожилия сшили. Хромает, конечно, но сам передвигается, с палочкой. Да и череп округлился немного, поджил малость, только, как самаркандская дыня, вытянутый остался. Говорит раздельно. Пишет. Читает. В карты дуется не хуже, чем до трагедии ентой. Выписывать надо, а боятся врачи выписывать его – последствий боятся, и что делать с Фролом, не знают.
«Выписывайте, – говорит им Фрол. – Видно, Господь Бог хочет, чтобы я свой срок отбыл полностью. Вину свою искупил до конца. Да дело какое доброе сделал, чтобы зло свершенное загладить».
Говорит, будто просьбу Божью услышал, о которой никому не сказывал. И зовите, говорит, меня с этого дня не Фрол, а Смятый. Тут врачи поняли, что без последствий его травмы не остались, – и выписали Фрола. Его с того дня и зовут Смятым.
А вина-то на Смятом и правда лежала тяжелая. Смертная вина на нем. За мокруху закрыли Фрола-то, Смятого. Правда, по смягчающим всего десятку впаяли. Он же спортсмен выдающийся, чемпион был. Но это в смягчающие не записали. Смягчающее обстоятельство в его мокрухе – любовь! Влюбился он тогда как пацан. Только почему как пацан? Он тогда и был еще пацаном зеленым, когда эти события на него свалились. То ли жизнь-собака заартачилась, зубы оскалила, то ли судьба-злодейка окрысилась на него. Он ведь пацан домашний, не беспризорник какой. Грамотный, доброжелательный, верный. Ну и характер, конечно, имеет, дух пацанский от природы – ехать на себе никому не позволит, а поможет другому завсегд