а. Здесь евгеника с генетикой и кибернетикой явно просматриваются. Отец-то у Пашки офицер, а мать – учительница. Вот и результат.
Еще до того, как Смятого звали Фролом – до посадки, значит, – он жил себе среди пограничников. И родился Павел Петрович Фролов на границе, потому как отец его, Петр Павлович Фролов, был начальником погранотряда – сначала в Средней Азии, потом на Курилах. Потом на Камчатке. Потом на Чукотке. И так до Карелии дослужился. И Пашка с матерью охраняли наши бескрайние границы как на юге, так и на Крайнем Севере – а куда денешься? Служба!
Мать Пашки все с ним уроками занималась, обучением. А отец – тот все больше к спорту сына приноравливал и к оружию. К мужскому делу, значит. К четырнадцати годам Смятый солнце на турнике крутил влегкую, кроссы с солдатами бегал, гири поднимал и мишени из всех видов вооружения дырявил как нечего делать. В общем, пацан смышленый и спортивный вырос. Отец его в КГБ готовил, в разведчики – стало быть, в шпионы. А мать к литературе подталкивала, к поэзии там, к живописи – чтобы культурным был. А Пашка спортом увлекся основательно. Силовое троеборье осваивал. На лыжах бегал по тридцать километров. Стрелять приноровился метко – и из винтовки, и из пистолетов разных. Посмотрел его тренер один в Мурманске – да и давай с ним биатлоном заниматься. Вот тут Пашка-то и проявил себя в полной красе. И кандидатом стал, и мастером спорта, и чемпионом сделался – областным вначале, а уж после и союзным.
И все радовались за него, и он радовался, да тут к ним на заставу прислали молодого офицерика из Москвы – за быстрой карьерой. А тот привез с собой молодуху, чтоб не скучно было границу охранять. Молодуха-то статная оказалась, симпатичная. Сразу после института какого-то – годов двадцати двух, не больше. Вся романтически настроенная, закатами любовалась. Вечно с томиком стихов в руках, обихоженная, в хорошей одежде, модной, и пахнущая дорогими духами. Где уж они с Пашкой пересеклись, он мне не рассказывал, хотя о ней часто речь заводил – любил он ее крепко. А она ему все о смысле жизни растолковывала да на ихнюю женскую долю глаза раскрывала. Спрашивала: почему женщины выбирают себе сильного мужчину? Потому, объясняла сама же, что женщине защитник нужен. А когда женщина родит, то и ребеночку защитник нужен. Дальше спрашивала: а почему женщина выбирает себе умного мужчину? И объясняла: потому, что ребеночек должен быть умным – в отца, – чтобы преуспеть в будущем. Дальше спрашивала: а почему женщина выбирает себе мужчину состоятельного, обеспеченного? И снова объясняла: здесь, мол, никакого расчета для себя женщина не имеет. Только лишь забота о будущем ребенка – чтобы обеспечен был ребенок-то, ни в чем не нуждался. Ну, я-то про себя думаю, заливала та молодуха! Все о потомстве она заботилась? От такой заботы о будущих детках можно и грыжу схлопотать! Пашка ей верил, не сомневаюсь. Здесь и наивность его природная, да и молодость, как пить дать!
Да только довели эти разговоры Пашку нашего до спальни. Там их офицерик и застал в обнаженном виде. Раскрыл кобуру свою, достал «макара» и выпустил в молодуху всю обойму, а Пашка – в окно в чем мать родила. Прибежал домой по темноте, накинул на себя что-то, схватил свою пуху и обратно. Там порешил офицерика и пошел сдаваться к отцу родному в штаб.
Ну а дальше – известное дело. Суд. Приговор. Зона. На той зоне мы с Пашкой-Фролом, значит, и закорешились. Грыжу бы хозяину той зоны на всю морду! Ох и поизмывался он над нами! Надо мной, правда, поменьше, а над Смятым – побольше. Дают ему в руки мусора метлу – мети, говорят. А Пашка: не буду! Они ему по башке здоровой деревянной киянкой – трах! Пашка без чувств на день. Они на него ведро воды ледяной – и снова метлу протягивают: мети, мол! Тот опять: не буду! Ему снова в лоб киянкой. Неделю так прессовали. Жрать не давали – на воде сидел, но метлу не взял. Тогда хозяин его блатным на перевоспитание закинул. Те бы сломали, конечно, как пить дать сломали. И в живот насовали уже, и по почкам прошлись, да Облом что-то в Смятом увидел и спас его. Облом – тот ведь многим посреди такого отчаяния надежду подарил. Правильный вор, законный, – заключил свой рассказ Грыжа.
Обо всем этом Грыжа рассказал уже на хазе, куда привел меня после короткого разговора со Смятым в пивнухе.
– Ну, здорово, бродяга! Чем мы тебе сможем помочь? – спросил Смятый, присев за мой стол, заставленный едой, и вытянув изувеченную ногу чуть в сторону. Я покосился на него, испуганный тем, что эти Смятый и Грыжа накинутся на мою жратву, и ответил:
– Не знаю я, чем мне помочь.
– Понятно, – произнес Смятый с чуть заметной ухмылкой. Поднялся, оперся на палочку и сказал уже Грыже: – Отведи его на хазу, Грыжа, как похавает. После потрещим. – И удалился, прихрамывая, в подсобку за барной стойкой.
Я поел. Позвонил с помощью Грыжи маме из кабинета директора – никто не ответил. И Грыжа отвел меня по назначению – в двухэтажный деревянный барак с такими же покатыми полами, как там, где мы с Пралей жили у нашего мастера из ПТУ.
Грыжа, поведав историю жизни Смятого, принялся повествовать о хазе:
– Это сейчас здесь никого и тихо. А раньше-то здесь жизнь кипела. Все комнатухи заняты были. Весело было, шумно. И мужичье дралось, и девахи ладные по коридору шастали. В праздники баяны с гитарами играли, песни пели, танцы танцевали. А сейчас тихо стало, после того как всех переселили. Участковый и носа сюда не кажет. Договор есть: мы ему пиво с рыбой даем, а он к нам не ходит. Вот так-то! Ты пока поживешь в этой комнатухе. Комната теплая – мы ведь отопление-то подключили обратно, как всех переселили в новый поселок городского типа. Комнатка эта непростая – с секретом. Вот сколько, ты думаешь, из нее выходов есть? – спросил меня Грыжа.
Я подумал и ответил:
– Наверное, два. Один через дверь, другой через окно.
– Молодца! В правильном направлении мыслишь. Только не угадал ты. Четыре здесь выхода, Серега! На случай шухера большого. Два угадал. Но есть еще два. Есть люк на чердак, вон там, в углу, и люк в нижнюю комнату – под кроватью. Так что уйдешь от любой облавы.
– А если окружат? – спросил я весело, для поддержания разговора.
– Опять правильно мыслишь. То-то и оно – если окружат! Так вот, если окружат, есть еще тайный лаз. Но этот лаз уже из комнаты под нами, внизу. Он идет прямиком в тепломагистраль, по-простому – в теплотрассу. Гулять там не получится, но пролезть можно. Где на карачках, где на пузе. Чесаться будешь обязательно – стекловата там от крыс проложена, – но уйдешь – верняк и грыжу не получишь, – закончил торжественно Грыжа.
Я уважительно хмыкнул, и нашу беседу прервал неожиданно появившийся Смятый. Он прошел в комнатуху, уселся за круглый стол, поставил палочку у стены и произнес, обращаясь к Грыже:
– Иди погуляй, Грыжа. Нам потолковать надо.
Грыжа недовольно сморщился и произнес:
– Ну что за мандеж? Век грыжи не видать! Сказал бы уважительно: иди, мол, кореш мой несбывный Грыжа, постой на шухере. А то – «иди погуляй»! Да ладно. Мне не в падлу и погулять.
И Грыжа ушел, а Смятый, посмотрев на меня, заговорил:
– Значит, так, Серега. Облом посвятил меня во все твои передряги. И о мусорских кознях. И о маляве Шалико. О первом можно забыть. А вот второе, с Шалико, – это серьезно. Не знаю даже, понимаешь ли ты, насколько серьезно! Весь воровской мир на его стороне, и ментовской, пожалуй, тоже. Куплены у него все, за редким исключением. Война с Шалико бескровной не будет. Он ломает и уничтожает все на своем пути. Все, что ему мешает, не нравится или порочит, по его мнению, его имя. И если он шлет на тюрьму (а значит, и по зонам зашлет) малявы, в которых объявляет тебя кровником, – значит, ты его кровник, и финал здесь будет только один – смерть. Твоя смерть, Серега. Но это по его мнению. Есть и другие мнения. Для этого ты должен рассказать мне все без утайки. Рассказать всю правду о ваших рамсах с Шалико, какая бы ни была эта правда.
Я рассказал Смятому все подробнейшим образом и честно признался, что сам не понимаю, за что же так можно меня ненавидеть и объявлять кровником. Добавив, что серьезность обстоятельств очень хорошо понимаю и чувствую, поэтому спрятал своих родных и очень беспокоюсь за друзей и за себя, конечно. Смятый посмотрел на меня внимательно и произнес:
– Что-то я никак не въеду: за что он в тебя впился? Ты точно все рассказал, Серый?
– Как на духу, – ответил я.
– Такое впечатление, будто боится он тебя очень. Смертельно боится. И оттого не будет тебе покоя нигде, Серега, и твоим близким тоже. Он везде тебя выследит, найдет и уничтожит. Если только… – Смятый замолчал, еще раз внимательно на меня посмотрел и закончил: – Если только ты его не грохнешь раньше. В нем бесы живут и корчат, как прокаженного, – вот он и злобится люто. Тяжелая тебе война предстоит. Потерь много понесешь. Сам погибнуть можешь. Но если справишься, себя преодолеешь – большое дело сделаешь. Отродье сатанинское укоротишь, зверя повергнешь.
Смятый замолчал и уронил голову на грудь. И, будто устав сильно, задремал. Его дынеобразная голова в спортивной шапочке заметно пульсировала.
Я сидел, смотрел на этого искалеченного парня и думал, что, действительно, травмы его не остались без последствий. Смятый очнулся, медленно поднял голову и, посмотрев на меня, заговорил:
– А я никак не понимал: зачем это судьба привела меня сюда? Оказывается, я тебя здесь поджидал, Сергей. Возьмешь меня на войну?
Я настолько был ошарашен этим вопросом, что, онемев, не знал, что и ответить. А Смятый, улыбнувшись, продолжил:
– Да ты не думай, Серега, я не псих, хотя меня некоторые таким и считают после происшествия на лесоповале. Там, когда меня завалило бревнами, я в первый раз и услышал голос Его. И провозгласил Он: «Да и приду к тому, кто зовет меня и верит. Да и помогу тому, верящему в меня и зовущему меня. Да и восстанет он на борьбу с нечистым, и искупит зло, собою содеянное. Да и прощу ему зло его, когда за друга своего жизнь положит он в борьбе со Зверем». – И Смятый посмотрел на меня опять, будто спрашивал: веришь ли?