Я все так же ошарашенно глядел на него и еле заметно кивнул. Смятый опять улыбнулся, потупив взгляд, и продолжил:
– Ты не смотри, Серый, что я калека. Я много чего знаю и могу тебя подучить. Но главное – я чую, когда опасность на пороге, и спас уже немало разного люда, поэтому Облом здесь меня и держит, а мне и идти-то некуда.
– Спасибо, – сказал я, пытаясь вспомнить имя Смятого. Вдруг вспомнил и заговорил: – Спасибо, Павел. Я не откажусь ни от чьей помощи, только вот сам не знаю: чем мне можно помочь? – Я помолчал и добавил: – Мне очень нужно позвонить маме. Я уже три раза сегодня звонил, но она не ответила.
Смятый посмотрел на меня и, опять опустив голову на грудь, будто задремав, тихо произнес:
– Павла больше нет. Я Смятый, – произнес и замолчал.
Я посидел минуты две-три, не понимая, что происходит. Негромко кашлянул и поднялся уходить. Вдруг Смятый, не поднимая головы, заговорил:
– Тому, кто тебе ответит, скажи: пусть уходит. За ним не следят. Но в город ему возвращаться нельзя. Им нужен только ты. Грыжа тебя проводит – он на скамейке перед входом ждет, – закончил Смятый.
Я как-то сразу сильно заволновался и чуть не бегом двинулся к выходу. Грыжа действительно сидел на скамейке. Увидев меня, привстал и спросил:
– Ну че, Серый, перетерли?
– Идем звонить, – сказал я, почти не обращая внимания на него, и направился к пивнушке. Грыжа помчался за мной, приговаривая:
– Да, Серега, надо поторопиться. Скоро избушку на клюшку запирают и на сигналюку поставят. Ох, сколько я энтих сигналок отключил, Серый! Да не бежи ты так, грыжу тебе в пах, – не на пожар ведь!
В «Русалочке» было немноголюдно, но сильно накурено. Мы прошли через зал в подсобные помещения, и я резко открыл дверь в кабинет директора, в котором никого не оказалось. Пройдя внутрь, Грыжа сразу уселся в кресло для гостей и развалился, а я схватился за телефон, стоявший на директорском столе, и начал набирать привычный номер.
Раздался протяжный зуммер с длинными гудками, но трубку никто не поднимал. Я нажал на рычаг и снова стал набирать номер. Все повторилось, но трубку не поднимали. Я снова попытал счастья, и в моем ухе зазвучал голос Байрона:
– Алло, это я. Вас слушают, говорите.
Я почти радостно закричал:
– Алло, Владимир Николаевич, здравствуйте! – Я замолчал и уже тревожно продолжил: – А почему вы дома, Владимир Николаевич? Вы же должны быть…
Но голос Байрона – как мне показалось, сильно пьяненький, – перебил меня:
– А-а, Сережка? Сережка, ты же в тюрьме? Как ты смог позвонить? В тюрьме-то нет телефонов и телевизоров нет. В тюрьме ничего нет – одни зэки, охранники и собаки. Злые собаки и решетки.
– Владимир Николаевич, меня выпустили сегодня. Я весь день звоню, но мне никто не отвечает. Позовите, пожалуйста, маму, – прервал я Байрона, отчего-то сильно волнуясь.
– А-а, Сережка? Так, значит, ты сбежал из тюрьмы? Вот же засранец! – И Байрон запел: – «По тундре, по железной дороге, где мчится скорый Воркута – Ленинград». – Потом резко остановился и сумбурно заговорил: – Какие стихи! Какие замечательные стихи! И я стихи пишу! Я их твоей маме посвящаю, Серега! Вот, послушай, это я сегодня написал. Я целый день их пишу. Вот, послушай. «Последняя тайна» называется. Послушай:
Никогда прежде не было тайн
Между нами и недомолвок.
Ты последнюю тайну узнай,
Моя милая, как век недолог…
Красота твоих мыслей и нрав –
Всем на зависть земным королевам!
Не полюбишь, души не познав,
Деву страстную, стройную телом.
Мое горе, как сильный пожар,
Не залить мне слезами, конечно,
Я тебе одного не сказал:
«Ты в душе моей, Нелька, навечно…» –
Байрон замолчал и вдруг в голос зарыдал в трубку, приговаривая: – Нет больше мамы твоей, Сережа. Нет больше моей Нелечки. Померла она от инфаркта. Похоронил я ее сегодня. Рядом с Ниной Васильевной похоронил.
И я выронил телефонную трубку, из которой продолжал звучать голос Байрона, на стол директора пивнушки.
– Я ведь ей каждый божий день звонил, как мы уехали, – доносилось из трубки, – по два раза в день звонил. А тут звоню, звоню – не отвечает. Все бросил там – и домой. Приезжаю, а она одна, милая, на полу лежит, уже мертвая. – Владимир Николаевич еще что-то кричал, проклиная себя, но я его уже не слышал. Я рухнул на директорский стул, обхватив голову руками, и замычал. Я мычал негромко, но как-то мучительно, натужно и тоскливо.
Так меня и застал вошедший в свой кабинет Демидыч, директор «Русалочки».
– Что здесь происходит? – спросил Демидыч у притихшего Грыжи.
– Не знаю, – ответил тихонько Грыжа. – По-моему, у него мать умерла. Грыжу мне в ухо!
Демидыч посмотрел на Сергея и сказал:
– Плохо дело.
Подошел к шкафу, достал из него бутылку водки, налил полный граненый стакан и выпил его до дна. Наполнил стакан еще раз и, поставив его перед Сергеем, проговорил:
– Пей.
Притихший Грыжа поднялся, опрокинул стакан водяры, предложенный Сергею, вылил из бутылки остатки и, вновь поставив его перед Сергеем, вымолвил, мучительно скривив лицо:
– Пей.
Сергей, ничего не видя и не слыша, продолжал негромко мычать. Он мычал довольно долго. Потом вдруг затих, встал и вышел из кабинета. Грыжа поднялся и поковылял за ним.
Сергей вышел из «Русалочки» и направился к трамвайной остановке напротив клуба «Строитель». Сел в трамвай и поехал в сторону центра. Доехал до остановки «Мир», вышел и направился к дому Нины Васильевны, в квартире которой жила вся его семья много лет. Вошел в подъезд, поднялся на свой этаж, позвонил в дверь. Дверь отворилась. В освещенном проеме стоял Байрон. Увидев Сергея, он молча мотнул головой и направился в кухню. Сергей вошел в квартиру и закрыл за собой дверь.
Грыжа записал адрес и пустился в обратный путь. Приехал на Майский и подробно рассказал Смятому обо всех передвижениях Сергея, показав адрес. Смятый внимательно выслушал Грыжу и спросил:
– Никто там не терся у дома?
– Не заметил никого, хоть и проверился, как учили, – ответил Грыжа. И спросил: – А чего дальше-то делать?
Смятый, не ответив, опустил голову на грудь и опять будто забылся. Посидев так некоторое время, вдруг заговорил хриплым голосом:
– На кладбище он завтра поедет с каким-то мужиком – к матери на могилу. За ним двое идут – убить хотят. После церкви (а лучше до) уводи Серегу на вокзал, на электричку междугороднюю. По дороге спрыгните у переезда и сюда добирайтесь пехом. А мужик пусть к дочерям на север едет – он им не нужен. – Смятый открыл глаза, поднял голову и, мучительно посмотрев на Грыжу, продолжил: – Так что, Гриша, ты завтра часиков в семь утра поджидай Серого у подъезда и страхуй. А теперь спать пора.
Смятый поднялся и, шатаясь, направился в свою комнату, а Грыжа пошел в свою кладовку – так он обычно называл свою комнатуху на втором этаже.
А Сергей с Байроном сидели на кухне в пустой квартире Нины Васильевны и пили молча, не чокаясь.
На следующее утро, спозаранку, Грыжа курил на площадке подъезда напротив и поглядывал на подъезд Сергея через окно. В районе семи подъехала черная «Волга» и из нее вышли двое. Один – здоровенный кавказец, – не оборачиваясь, направился по ходу движения и уселся на скамью. Второй – тоже крепкий малый, белобрысый, с улыбкой на лице – рассчитался с водителем и направился к подъезду, в котором находился Грыжа. Вынул из кармана газету, уселся и принялся читать. Грыжа слегка забеспокоился и поднялся на этаж выше, продолжая наблюдать.
В восемь с небольшим на крыльце показались Сергей с помятым мужчиной. Они оба, мрачные и небритые, спустились по ступенькам и пошли по двору. Кавказец с ленцой приподнялся и двинулся за ними. Веселый интеллигент с газетой направился следом. Грыжа быстро сбежал вниз и пустился вслед за всеми. Дойдя до трамвайной остановки, не обращая внимания друг на друга, они забрались в переполненный трамвай и поехали. На остановке «Кладбище» Сергей с мужчиной вышли из трамвая, вышли и все преследующие. У ворот на кладбище Сергей купил живые цветы у старушек и чуть дальше, в ритуальном киоске, – венок. Байрон стоял с безучастным видом и ожидал Сергея. Потом они направились вглубь кладбища. Кавказец и интеллигент с газетами остались за воротами, а Грыжа последовал за Сергеем. После того как Сергей с мужчиной пробыли с полчаса у свежей могилы, возложив цветы и венок, Грыжа, осмотревшись, подошел к ним и тихо произнес:
– Здорово, Серега. Прими мои соболезнования, но нам надо срочно уходить, и не через центральный выход, а огородами. Тебя пасут двое. Один – кавказец здоровенный, другой – весельчак светлоголовый. У входа остались.
Сергей посмотрел удивленно на Грыжу и спросил:
– Здорово, Грыжа! Ты как здесь?
– Смятый послал. Нам надо разделиться. Не знаю, как вас звать-величать, – обратился Грыжа к Байрону, – но вы должны ехать куда-то на север к дочерям. В городе вам оставаться нельзя. А мы, Серый, линяем на электричке, – посмотрев на Сергея, закончил Грыжа.
– Но мы хотели зайти еще в церковь – заказать молебен за упокой, поставить свечи, – заговорил неуверенно Сергей.
– Сережа, видно, дело срочное и надо расходиться, а храмы повсюду есть, и главный храм – в наших душах, и память наша в них останется навеки. Я что-то, честно, боюсь за тебя, Сергей. Прощай. Адрес наш и телефон у тебя есть? – спросил Байрон, протягивая руку Сергею и тревожно поглядывая по сторонам. – Будем расходиться.
– Люблю понятливых, – отозвался Грыжа. И продолжил: – Значит, вы тикаете сюды, а мы туды.
И Грыжа указал рукой на боковую аллею.
Через час Веселый, почуяв неладное, подошел к Тамазу, стоявшему по другую сторону ворот кладбища, и с ухмылочкой произнес:
– Я говорил: у подъезда надо валить его! Ноги сделал твой Сэргэй! Срисовал нас какой-то приблатненный прыщ с юркими глазами. Я его на остановке приметил. Непрост наш музыкант, ох непрост! Пошли могилу проверим.