Грыжа протянул руку Смятому и произнес с улыбкой:
– Прощай, кореш мой несбывный, только скажи мне еще на прощание: как они выглядят-то, эти омары хреновы, грыжа им во все места?
– Те же раки речные, только большие, Гриша, и в море живут, – ответил Смятый. И Грыжа, распахнув двери горящего дома, вышел на крыльцо с поднятыми руками. Тут же на него уставились два дула и красивые глаза Светлячка, стоявшей впереди всех. Грыжа бросил свой самопал в сторону и заговорил:
– Эй, ханурики, кто тут меняться хотел?
– Во, приблатненный прыщ нарисовался! Че, жарко стало? – бодро прогорланил Веселый.
– Я босяк со стажем, и зовут меня Грыжа. А ты вот кто такой? Чего-то не встречал тебя на зонах! – дерзко ответил Грыжа.
– Да на хрен ты мне сдался? Зови давай вашего уродца – Мятого! С ним и погутарим. А ты, как вернешься назад, на колени, падла, и не вякать, мразь позорная, пока башку не прострелил! – проговорил Веселый уже без дежурной улыбки.
Грыжа хотел было возмутиться, но сдержался и примирительно объявил, что Смятый, мол, не может сам ходить – плохо ему, инвалид он.
– Хорош мне тут эту шнягу нести! – заорал Веселый. – Где музыкант? Тащи его сюда, иначе всех постреляю и начну с этой коровы ряженой! – И Веселый тюкнул дулом пистолета барменше в шею.
И тут же Грыжа как ошпаренный дернулся вправо, прыгнул с крыльца и побежал, но Веселый моментально среагировал – отстранил Свету и первым же выстрелом уложил Грыжу. Второго выстрела, а за ним и третьего, он уже не слышал. А это были выстрелы Смятого, от которых Веселый как-то неуверенно пошатнулся и упал замертво с пробитой грудной клеткой и башкой. Тамаз, сразу определив, откуда стреляли, упал на живот и выпустил туда всю обойму. Он был хорошим и опытным стрелком, а деревянные двери и стены не спасают от пуль. У Смятого не было шансов. И Сергей это понял сразу, глянув на бесчувственное тело его через дверной проем комнатушки. Он быстро подполз в своему окну, сделал выстрел в Тамаза и переполз в другую комнату, думая на ходу: «Как бы в Светлячка не пальнуть в суматохе!»
Но Светлячок в это время уже была в кабинете Демидыча и накручивала «02» на неработающем телефоне, пытаясь вызвать милицию. А пожар на Майском уже полыхал в полную силу, и было слышно, как на втором этаже рушатся стены и падают перекрытия.
Сергей огляделся и решил уходить. Прополз по дымному, горящему коридору до комнаты с секретом, отодвинул кровать, открыл люк в подземный ход и прыгнул туда.
Подземный ход этот (а лучше сказать – лаз) был прокопан лично Грыжей – как он полагал, на случай кипеша. За все эти годы кипеша не случилось, и лазом никто не пользовался. Это была обычная круглая дыра в земле, ведущая из подпола общежитской комнатушки в теплокамеру, которые сооружают вдоль всей теплотрассы для технического обслуживания и проветривания с помощью двух обязательных люков с тяжелыми круглыми крышками. Сергей с помощью этого лаза быстро оказался в теплушке и в полной темноте.
Первой проблемой стало для него – в какую сторону ползти по этой магистрали? Но главное было не это. Главное было – можно ли вообще пролезть взрослому человеку по этой магистрали? Все, что говорил Грыжа, обычно было пропитано какой-то авантюрной романтикой и детской нереализованной фантазией. Сергей зажег спичку, нашел какую-то бумажку и подпалил ее. Толстые трубы, обмотанные гидроизолом и стекловатой, расходились в разные стороны, и над ними был достаточный просвет, чтобы пролезть, но развернуться назад не было уже никакой возможности. Сергей даже решил вначале, что лучше отсидеться в этой теплушке до конца заморочки. Но страх за то, что этот лаз найдут и его застанут здесь врасплох, пересилил здравый смысл. Спасение собственной жизни часто не поддается здравому смыслу, и Сергей пополз по трубам направо. После ада горящего дома, из которого он только что выбрался, Сергей даже не подумал, что трубы горячие. Он полз и полз вперед, не обращая внимания ни на что, но с каждым метром жара становилась все нестерпимее и нестерпимее, а воздуха оставалось все меньше и меньше. Он было остановился отдышаться, но какая-то жуть погнала его дальше. Тело его, все мокрое и липкое от пота, страшно чесалось и горело огнем. Крысиное дерьмо, которое было повсюду, теперь не имело никакого значения; его запах дурил голову и застилал ничего не видящие глаза. К такой кромешной темноте, которая царила тут, невозможно было привыкнуть, и тут на него накатилось что-то тяжелое и страшное.
«КЛАУСТРОФОБИЯ!» – мелькнуло у Сергея в голове. Он перестал ползти, попытался успокоиться, собраться с мыслями, взять себя в руки, но ничего из этого не вышло, а началась паника. Он стал задыхаться и нервно рвать на себе одежду, принялся царапать горло и лицо. Попытался развернуться, чтобы ползти обратно.
– Да лучше уж сгореть, погибнуть, чем оставаться тут! – закричал он зачем-то. И гулкое слабое эхо откликнулось: «Тут-тут-тут».
«Да уж», – подумал как-то уже спокойнее Сергей. И рядом с ним будто послышался голос Грыжи: «Да я же пролез тут, грыжу мне в бок, и ты пролезешь, не ссы, Серега!»
Сергей горестно хмыкнул и повернулся на правый бок. И сверху послышался другой голос – голос Василины: «Вот видишь, Сережка? Здесь можно повернуться, но развернуться нельзя и вывернуться нельзя. И вернуться невозможно, и не надо».
«Ага», – подумал с каким-то безразличием Сергей.
И вдруг заговорила мама. Заговорила, как всегда, спокойно и с веселыми нотками в голосе: «Ползи, Сереженька, ползи! Надо ползти, сынок, надо».
Сергей с невообразимым усилием перевернулся на живот, стиснул зубы и пополз. Он полз, глотая слезы и пот, градом катившиеся с его лица. Он полз, кусая губы в кровь и чувствуя ее соленый вкус во рту. Он пробивался своей головой сквозь мрак, сквозь страх, сквозь боль, сквозь горе, по чреву бытия. Иногда ему казалось, что ползет не он сам, а его измученное тело, которое страстно хочет выбраться наружу. Главное – вырваться наружу! Хоть на том свете, хоть в потустороннем мире, но наружу, на воздух, на свет!
И вдруг воздуха стало как будто больше и ему стало легче дышать. Где-то далеко впереди по магистрали будто бы стало чуть светлее. У Сергея прибавилось силы, и он пополз быстрее – и вскоре вывалился в широкую яму теплушки, как изнеможенный младенец из материнской утробы во время родов: беспомощный, обессиленный, ничего не понимающий и почти без чувств. Он свалился на земляной пол теплушки, задышал полной грудью, заревел и тут же уснул.
Проспал Сергей, вероятно, совсем недолго. Все тело немыслимо чесалось, царапины на лице и на шее жутко ныли, мокрая от пота голова сильно болела. Он встал на колени и стал водить руками перед собой, пытаясь нащупать хоть какую-то опору. Нащупал на стене скобы – вероятно, служившие лестницей – и полез, осторожно ступая и прислушиваясь, наверх. Буквально через три-четыре скобы он уперся головой в чугунный люк. Попробовал приподнять его головой чуток, но не вышло. Уперся спиной и сдвинул тяжеленный круглый блин немного в сторону. Свежий воздух снаружи буквально потек в теплушку, и у Сергея аж закружилась голова от великолепного, прохладного кислорода и от счастья. Он внимательно прислушался – все было тихо. Сергей поднатужился, отодвинул люк полностью и выбрался наружу, под звездное весеннее небо, даже не пытаясь определить, где он находится. Уселся на бетонную конструкцию теплокамеры, обхватил ноги руками и заулыбался сквозь слезы.
Сергей сидел и думал: как это все могло с ним случиться? Почему это происходит с ним? Откуда свалились все эти невероятные события на его голову? Как его обычная жизнь обычного музыканта вдруг превратилась в какой-то нереальный кромешный ад, из которого он только что вырвался с таким трудом? За что ему такие страшные испытания? Кто мог так жестоко наказать его, в один миг отняв самых любимых, самых родных, самых дорогих ему людей? И на все это множество вопросов не было ни одного ответа.
Сергей замерз, и это оторвало его от раздумий. Он поднялся, поежась, огляделся и понял, что находится на пустыре перед окнами своего пэтэушного мастера производственного обучения Спиридоныча, у которого они когда-то давным-давно жили с Пралей, а после, совсем немного, – с Файкой-Франческой.
«Грыжу ей во все места!» – подумал Сергей, вспомнив Грыжу, и улыбнулся грустно.
Сергей задвинул крышку люка и направился к дому, в котором когда-то была квартира мастера, а ключи от нее всегда висели на гвозде под лестницей. Это может показаться неправдоподобным, но ключи там и оказались. Сергей взял их, поднялся на второй этаж и вошел в квартиру с покатыми полами. В двух комнатках осталось все так, как и было когда-то в другой жизни. Та же мебель, те же люстрочки с зелеными плафонами на потолке. Те же обои. Те же шторки на окнах в красный квадрат. Даже будто и воздух здесь остался прежним, с прежними запахами.
Сергей сел на стул у круглого стола и чуть опять не заревел. Потом огляделся, поднялся, нашел таз-шайку – такую же, как у Смятого с Грыжей, – налил туда воды из-под крана и поставил его на табуретку. Отыскал засохшее хозяйственное мыло, разделся догола и принялся мыться. Вымылся, простирнул в тазу всю одежду, белье и носки, развесил все на веревке сушиться и рухнул спать на застеленную кровать.
Спал он долго, очень беспокойно, и проснулся от дикого желания поесть. Не открывая глаз, попробовал вспомнить, когда же он ел в последний раз, и вдруг услышал шаги в коридоре. Сергей резко вскочил, схватил пистолет, снял с предохранителя и присел за кровать, готовый к стрельбе. Дверь в комнату отворилась, и на пороге показался Спиридоныч – мастер производственного обучения, хозяин квартиры. Сергей быстро опустил пистолет, сдернул с постели простыню и, накинув ее на себя, встал со словами:
– Здорово, Спиридоныч, а я вот здесь у тебя разместился без спросу. В передрягу я попал – надеюсь, ты не прогонишь старого постояльца?
– Здорово, Серега! – заговорил удивленный и малость испуганный Спиридоныч. – А я смотрю: ключей нет – значит, думаю, гости какие здесь, ведь сейчас много разного народа бездомного шастает, но не хулиганят, нет. Только перекантуются, но не хулиганят. Кого угодно ожидал увидеть, только не тебя, Сергей! Ну и удивил ты меня, даже и напугал маленько.