Утром я был уже в Москве и отправился в метро на Неглинку. Было еще рановато – фарцовщики собирались там с открытия магазина. Я зашел в пирожковую на углу и сразу увидел Спиртуса – фарцовщика на Неглинной. Взял на раздаче пирожки мясные с бульоном и подошел к его столику. Мы поздоровались и стали хавать – завтракать.
– Спиртус, а ты не знаешь случайно, в каком музее Сафрон трудится? – спросил я.
– Знаю, – ответил тот, – в Русском.
– Но Русский же в Питере? – удивился я.
– Ну, значит, в Пушкинском. Да вот Слон идет, ты у него спроси.
Подошел Слон, тоже известный фарцовщик на Неглине, с тарелкой жареных пирожков и стаканом кофе.
– Привет, Слон, – поздоровался я и задал тот же вопрос про Сафрона.
– В Пушкинском принимает, с 10 до 18, – ответил Слон, с аппетитом уплетая пирожки и запивая их кофейком. – Но ты к нему не попадешь.
– Почему это? – спросил я.
– У него запись на полгода вперед, все к нему прут, – прочавкал Слон.
– А как быть? Мне надо, – снова спросил я.
– Напиши записку, что ты меломан Славик с Неглинки: от Слона, мол, очень надо. Передай ее через того, кто по записи, и сиди жди, – вытирая мясной рот и руки бумажной салфеткой, ответил Слон. А потом повернулся к Спиртусу и добавил: – Ну что, двинули в забой?
И они ушли трудиться, а я направился в Пушкинский, по дороге прикупив у знакомого чувака неизвестный мне диск Джимми Хендрикса. Добрался до музея, с трудом отыскал на задах вход на комиссию и вошел. Там на стульях сидели солидные дяди и тети с дипломатами и сумочками на коленях.
– Кто к Сафрону? – спросил я, не зная фамилии.
– Все! – ответил крупный мужчина.
Я уселся рядом с ним на стул, достал из дипломата бумагу, написал записку и стал ждать. Через некоторое время из двери вышла женщина в бусах, с большими клипсами в ушах, и, сказав «Следующий», отправилась к выходу. Мой сосед встал и пошел к двери комиссии.
– Вы не могли бы передать записочку? – обратился я к нему.
– Пожалуйста, – ответил он безразлично и исчез за дверью.
Пока я ждал, выяснилось, что Сафрон принимает только два раза в неделю – по вторникам и четвергам.
– Повезло, – мелькнуло у меня в голове, и я даже не мог представить, как мне, действительно, повезло.
Мужчина вышел, сказал «Следующий» и протянул мне мою же записку обратно. Поблагодарив, я развернул ее и прочитал: «Обед с 13 до 14, ожидайте. Сафрон». На часах было 12:30. Через полчаса из двери вышла женщина, а за ней совсем еще молодой мужчина выше среднего роста, модно одетый шатен, с кожаным ридикюлем в руке, как у доктора, и сказал: «Перерыв на обед, товарищи, извините, придется подождать, – потом посмотрел на меня, как будто мы были знакомы, и добавил: – Идемте со мной».
Я бросился за ним. Выйдя на улицу, Сафрон спросил:
– Что, меломан Славик, вас привело ко мне?
– Я привез лик старинный, хотел бы у вас проконсультироваться, уважаемый Сафрон, – сказал я и собрался открыть свой дипломат.
– Не торопитесь так, Славик, у нас еще 55 минут, – произнес Сафрон.
Мы вышли на Пречистенку и подошли к кафе.
– Вы голодны? – весело спросил он.
– Нет, я пирожков наелся на Неглине, – ответил я.
– С бульончиком? – опять весело спросил Сафрон.
– Да, – ответил я, и мы зашли в кафе.
– Зравствуйте, Сафрон Евдокимович, сюда пожалуйте, – встретил нас официант и повел куда-то.
Пройдя по коридору, мы оказались в маленьком уютном кабинете, с сервированным белоснежным столом.
– Как обычно, – сказал Сафрон. – А гость пирожков наелся. Ему чай. Или кофе?
– Мне бы кофейку, – ответил я.
Официант ушел, а мы уселись за стол.
– Ну, вот. Теперь показывайте свой лик, Славик, – с доброй улыбкой сказал Сафрон.
Я достал икону и, развернув, протянул ему. Наступила тишина. Сафрон молча смотрел на икону, а я – на него.
– Невероятно! – вымолвил взволнованный и даже потрясенный увиденным Сафрон.
С трудом оторвав взгляд от лика Спасителя, посмотрел мне прямо в глаза и спросил:
– Что вы хотите узнать об этом шедевре?
– Ну, я даже не знаю. Сколько он примерно стоит? – ответил я, заметно волнуясь.
Не отводя взгляда своих умных глаз от моих, Сафрон произнес:
– Бесценен! Этот лик бесценен! Ему нет цены!
И опять наступила тишина (ни наш Славик, ни Сафрон и предположить не могли, что точно те же слова были сказаны в забытом уже 1939-м году отцом Сафрона, заключенным Евдокимом Васильевичем Опетовым начальнику Тобольского Губчека Семену Оскаровичу Забегай – деду Славика из Харькова).
– Понимаете, Сафрон, – взволнованно, путано заговорил я, – у меня очень больна мама. Встал вопрос жизни и смерти. Я простой хоровик, дирижер из Харькова, руковожу там камерным женским хором. Я должен ей как-то помочь, спасти ее. Я обязан.
– Этот лик, скорее всего, времен расцвета Византийской империи, выполненный, предположительно, венецианскими мастерами не менее тысячи лет тому назад, – тихо проговорил Сафрон, глядя на икону. – Ему нет цены.
В дверь постучали, Сафрон накрыл белой крахмальной салфеткой икону и сказал: «Войдите». Вошел официант, принес заказ и ушел.
– А как же мне быть, Сафрон Евдокимович? – вдруг вспомнив отчество, спросил я.
– Вы дирижер-хоровик, а интересуетесь, я смотрю, рок-музыкой, – вдруг неожиданно, глядя на дно моего дипломата, произнес Сафрон.
– Да, интересуюсь, – ответил я. – Этот диск Хендрикса я не знаю и еще не слушал, а очень хочется. Как-то этот альбом остался для меня неизвестным. Даже странно.
Достал пластинку и протянул Сафрону.
– Не совсем странно. Этот альбом собран из студийных, забракованных Хендриксом вещей и выпущен уже после его смерти звукачом студии, который сохранил материал. Это незаконный, но не менее ценный альбом, – проговорил Сафрон, разглядывая диск.
– Я про него слышал, но у меня его еще нет, – задумчиво продолжил он.
– Возьмите, – вдруг ни с того ни с чего сказал я.
– Нет-нет, зачем же? Я не об этом, мне привезут, – ответил Сафрон и через паузу, подняв глаза на меня, спросил: – Вы мне доверяете, Вячеслав?
– Конечно, – ответил я.
– Вы же меня совсем не знаете, как вы можете доверять незнакомцу? – опять тихо спросил Сафрон.
– Вы же коллекционер, как и я, вас все знают на Неглинке, вся Москва вас знает, и я знаю это откуда-то, – опять волнуясь и глядя на Сафрона, ответил я.
– Откуда-то… – произнес тихо Сафрон, а потом добавил: – Вы можете мне оставить Лик на неделю? Я попытаюсь что-то сделать для вас и вашей мамы.
– Конечно, могу, – ответил я и уставился на Сафрона.
– Тогда через неделю здесь же, в час дня, Ваше превосходительство. А теперь ступайте. Мне надо еще отобедать – я же не ел пирожков на Неглинной.
Мы пожали руки, я неуверенно положил пластинку в дипломат и ушел. Странно, но я нисколько не волновался, не переживал все это время. И через неделю в районе часа дня стоял возле кафе с дипломатом. Сафрон появился на тротуаре все так же элегантно одетый, с саквояжем в руке и в красивом шелковом шарфе на шее. Подошел, улыбнулся и сказал: «Здравствуйте, Вячеслав». Пожал мне руку, и мы вошли в кафе. Уже в кабинете, заказав официанту еду, а мне кофе, он произнес:
– Пятьдесят тысяч за минусом моих 10 процентов комиссионных вас устроят?
– Сколько? – промолвил я осипшим голосом, чуть не свалившись со стула.
– Пятьдесят тысяч советских рублей за минусом комиссионных, – ответил спокойно Сафрон.
– Вы шутите? Это же неслыханная сумма! Это же целое состояние! Это же… – и я замолчал, глядя с испугом на него.
– Это спасение вашей мамы. Купите кооперативную квартиру где-нибудь в Ялте, перевезете ее туда, а там санатории, врачи толковые из кремлевки, климат хороший, воздух морской – там Чехов лечился, – сказал он весело.
– Какой Чехов? – ошарашенно промолвил я.
– Антон Павлович, писатель и драматург наш великий, – чуть улыбнувшись губами, ответил Сафрон. – А если там нет камерного хора, купите аппаратуру у Слона, поставите в кабак, соберете лабухов и будете жить буквально припеваючи. Дирижировать оркестром, исполняя «Мясоедовскую», не обязательно. Для дыхов и так сойдет. Согласны?
Ничего не понимая и не веря в происходящее, я вымолвил:
– Согласен.
– Тогда вечером, в 19 часов, здесь же. А сейчас ступайте, Славик, за большой сумкой в ГУМ. Мне же, как видите, надо перекусить – обед все же, – сказал он весело и встал.
Я тоже встал и спросил:
– А за какой сумкой, Сафрон Евдокимович?
– За большой, Вячеслав, за большой. Наличности много будет, в дипломат не войдет. Ступайте – до вечера.
И я ушел, забыв и про свой дипломат, который на выходе мне, обалделому, сунул в руки официант из уютного зала. А дальше, Василина, все было в точности, как он сказал.
Слива встал со стула, на котором сидел во время своего рассказа, подошел к столу и со всех бутылок, без разбора, что остались на столе в оркестровке, слил остатки спиртного в один бокал. Потом взял другой бокал, отлил в него чуток и, протянув Василине, сказал: «Это сливки – напиток богов и музыкантов. С Новым годом, Лина!»
Они чокнулись, выпили коктейль странного вкуса, и Василина произнесла:
– Невероятно, Слава, но ты практически рассказал мне всю свою жизнь.
– Да, пожалуй, самые важные моменты своей жизни, – ответил Слива.
Немного помолчав, Василина робко спросила:
– А как же насчет подготовки к экзаменам?
– Это потом, утро вечера мудренее, Лина, – проговорил в ответ Слива и посмотрел на нее с любовью.
– Так уже утро, Слава, поехали домой… – ответила тихо она, и они пошли к выходу. Он подвез ее до дома, они попрощались, и она пошагала к калитке, подумав: «Он мог бы быть моим четвертым. Но, видно, не хочет сам. Зачем ему четвертая ценность в его жизни?» Вошла в дом, посмотрела с улыбкой на спящую Мамашулю, прошла в свою комнату, разделась и с удовольствием забралась в постель.
Слива доехал до дома, нешумно зашел в квартиру, посмотрел на спящую болезную, но живую, слава богу, маму свою, тоже улыбнулся ей, спящей, и ушел в свою комнату. Раздеваясь, он думал: «Ведь она могла бы быть моей, но не так, как другие, а по правде – с венчанием, со звоном колоколов, с регистрацией в ЗАГСе, с большим банкетом в нашем ресторане, с мамой и ее Мамашулей во главе стола, с музыкантами со всего города. Мы бы с Василиной пели на сцене, все бы нам громко хлопали, кричали бы „Горько!“, а мы бы с ней целовались. Да только вот Василина так не захочет со мной, а я по-другому не хочу с ней». Он л