Василина вздрогнула и спросила:
– Что у меня будет хорошо, Иван Тимофеевич?
– Все! Все будет хорошо, Василина! – ответил весело Иван. – У тебя чистая душа. А тот, который нам дает такие души, оберегает их и нас заодно, ведь придется возвращать душу-то. Желательно не испачканной. Хочешь чаю?
– Да, – ответила Василина.
– Тогда нарезай бутерброды. Хлеб – в хлебнице. Колбаса и масло – в холодильнике. А я заварю свеженького, – проговорил Иван и направился к плите.
Вскипятил свой никелированный чайник со свистком. Заварил свеженькой ароматной заварки и разлил чай по стаканам.
– А как это – писать картины? – спросила Василина.
– А я и не знаю, – весело ответил Иван.
– А как же вы будете меня учить? – снова спросила она.
– А я и не буду тебя учить. Этому не научишь. Я буду смотреть, как ты будешь писать, и немного подсказывать, вот и все.
– Но надо же знать основу письма, технику, как краски разводить, – улыбнувшись, проговорила Василина.
– А твоя бабушка умеет краски разводить? – спросил Иван.
– Раньше не умела, а сейчас научилась, – ответила она.
– И ты научишься. Это самое простое. А зачем ты хочешь научиться рисовать? – вдруг спросил Иван.
– Мне хочется умножить красоту этого мира, если получится, – тихо проговорила девушка.
– Получится, Василина. На вот ватман и карандаш и нарисуй что-нибудь, желательно – веселое. Грусти же и так хватает, – мягко проговорил Иван.
– Я зверушек разных люблю рисовать, они смешные, – ответила Василина.
– А медведя тоже можешь смешным нарисовать? – спросил Иван.
– Да, когда он лапу сосет или мед ею поедает с аппетитом, – ответила она.
– А ты знаешь, Василина, что медведь и правда лапу сосет, когда спит в берлоге? Он так поддерживает пищеварение, вырабатывает желудочный сок, когда впадает в анабиоз зимой, – сказал Иван.
– Нет, я не знала этого. Я думала, что это шутка, – ответила Василина, и ее глаза заискрились.
– Вот что, Василина. Здесь сколько угодно ватмана и карандашей. Ты порисуй, что тебе хочется, а я пойду на мужскую половину и поработаю там. А потом подумаем, как нам выстроить обучение, – сказал Иван, поднялся и ушел в свою маленькую спаленку.
Лег на кровати на живот, подложил руки под голову и заулыбался. Он пролежал так с час, а потом вернулся к Василине. На обеденном столе лежали листы ватмана с очень даже неплохими рисунками разных животных, написанные нетвердой девичьей рукой. Он посмотрел все рисунки и сказал: «Ну вот. Я же говорил, что не буду тебя учить, а буду только подсказывать. Вот здесь объема добавить надо штрихами. Здесь нужно ракурс изображения поменять для пущей выразительности. Кошке голову не мешает наклонить, кстати, кошечка-то на мою Дымку похожа». Лежавшая на соседнем с Василиной стуле Дымка подняла голову на Ивана. «У зайца уши развалились, как ножницы. Может, и весело, но не правдоподобно. А вообще ты молодчина, Василина, я не ожидал».
И он посмотрел на девушку удивленными глазами, полными любви и восхищения. Василина поняла этот взгляд и чего-то напугалась. Она поднялась и проговорила:
– Спасибо, Иван Тимофеевич, за незаслуженно высокую оценку. Я ведь хотела сегодня просто согласовать расписание занятий с вами, да вот задержалась. Извините, но мне пора.
– Расписания никакого не будет. Ты можешь приходить в любое время и работать. Только, пожалуйста, позвони предварительно. Вдруг куда умотаю, – ответил Иван и проводил девушку.
Он был на седьмом небе от счастья. Видеть ее, говорить с ней, чувствовать ее запах и девичье волнение. Не убирая со стола, Иван принялся за новый портрет Василины – по свежим ощущениям.
Через два дня она позвонила. Он убрал новые портреты в загашник, сел на стул, положил руки на стол и стал ее ждать. Она приехала через час в модной укороченной дубленой куртке, в джинсах, теплых ботиночках и с рюкзачком через плечо, из которого торчал черный тубус.
– Здравствуйте, Иван Тимофеевич, вот и я. Не очень быстро приехала? – весело проговорила Василина.
– Мне кажется, Василина, ты опоздала на занятие. Я тебя час назад ждал, – ответил так же весело Иван, помог раздеться и проводил в зал.
Там негромко пел свои песни Высоцкий.
– Что-то новенькое у Владимира Семеновича? Я не слышала этих записей, – спросила Василина.
– Новеньких песен у него, к большому сожалению, больше не будет. А запись действительно, редкая, нью-йоркский концерт 72-го года. А тебе нравится Высоцкий? – спросил Иван.
– Да, безумно нравится, Иван Тимофеевич. Я знаю, что некоторым музыкантам он не очень, типа гитара постоянно расстроена, текста много – говорят, фиг запомнишь. А мне очень нравится и Сливе тоже, – проговорила Василина и поправилась: – Славику то есть, руководителю ансамбля, где я пела.
Иван внимательно посмотрел на Василину и произнес:
– Я знал одного Славика когда-то, руководителя. Он из Харькова?
– Да, из Харькова, – ответила она, удивленно глядя на Ивана.
– Так ты у него в ансамбле пела? – снова спросил Иван, все так же внимательно глядя на Василину.
– Да, в ресторане «Интурист», в Ялте, – ответила она.
– Тогда, наверное, не тот Славик, тот руководил камерным хором в Харькове, – произнес задумчиво Иван.
– Так и наш Славик руководил камерным ансамблем в Харькове, он ведь хоровик-дирижер. А потом у него мама заболела, и они переехали в Ялту. Ему очень Сафрон Евдокимович помог тогда. Он, Славик, нас и с Сафроном Евдокимовичем познакомил, – как-то грустно закончила Василина.
– Да, Сафрон Евдокимович всем помогает, и мне вот помог. Я думаю, он вообще святой и на Землю послан всем помогать, – так же грустно проговорил Иван.
И вновь наступила неловкая пауза. Василина, чтобы разрядить ее, тихо произнесла:
– Иван Тимофеевич, а я вот акварели свои притащила. Может, посмотрите?
– Акварели? – встрепенулся Иван, отогнав задумчивость. – Конечно, посмотрю. Где они?
Василина вынула из рюкзака тубус и вытряхнула из него листы бумаги. Иван развернул листы, разгладил их и уселся за стол. Долго и внимательно разглядывал акварельные рисунки, а потом проговорил негромко: «Вот так сюрприз…» Он собрал все акварели, перевернул их и лицевой стороной положил на стол. Потом взял первый лист и снова стал внимательно рассматривать.
На крутом берегу моря стояла одинокая девушка. Легчайшее белое платье облегало красивую фигуру. Лица девушки не было видно из-за развевающихся на ветру волос. А далеко на горизонте полным ходом шла белоснежная яхта под парусом. Блики на голубых волнах играли солнечным сиянием. Сюжет банальный, но ощущение было такое, что, если прислушаться, можно было бы услышать скрип канатов на реях и хлопки парусов на ветру. Акварель была настолько выразительна, свежа и гармонична по пропорциям, лаконичности и композиции, что Ивану невольно захотелось спросить, с какой картины она была скопирована. Он и спросил:
– Василина, это оригинальное произведение или копия с неизвестной мне картины большого мастера?
Василина улыбнулась и ответила:
– Я не очень поняла, Иван Тимофеевич, про оригинальность, но я рисовала эту картину сама, сидя на берегу в Крыму.
– А Сафрону ты показывала эти рисунки? – тихо спросил Иван.
– Нет, – ответила Василина, а про себя подумала: «Не успела».
Иван отложил первую работу и взял другой лист. Крепкий русоволосый парень в тельняшке и черных трусах стоит на волнорезе и смотрит куда-то в морскую даль, а на него смотрит худенькая девочка снизу вверх, сидя на теплом бетоне волнореза, прикрывая ладошкой глаза, придерживая непослушные на ветру волосы. Лица ее тоже не видно, но чувствуется, что она ему что-то говорит, может, даже ругает. И они, безусловно, родные люди, может, даже брат с сестрой.
– Как так можно остановить время? Остановить мгновение, отобрать его у вечности? Это ты тоже, Василина, на пленэре рисовала, ну, с натуры то есть? – спросил Иван, не поднимая головы.
– Нет, Иван Тимофеевич, эту картинку я по памяти рисовала. Миколька это. Мы с ним все детство провели, – ответила Василина с грустной улыбкой.
– Ничего себе у тебя память, – произнес Иван и взял другой лист.
На покосившемся крыльце стоит медсестра в белом халате, с распущенными волосами и сигаретой в правой руке. Свободно расставив стройные ноги, удлиненные ракурсом изображения снизу и туфлями на высоком каблуке. Высокую грудь выделяет падающая тень от крыши над крыльцом. Девушка, сильно похожая на Джину Лоллобриджиду, смотрит с веселой ухмылкой на уходящую блондинку в джинсах, майке и кроссовках. Будто говоря ей на прощание: «Давай, подруга, до скорого».
– А эту красавицу ты тоже по памяти рисовала, Василина? – спросил Иван, все так же глядя на нее.
– Да, Иван Тимофеевич, по памяти. Это моя подруга, Лариса Ивановна из санчасти в Ялте, – ответила Василина.
Иван отложил акварель и произнес:
– Нечему мне тебя учить, Василина. Я столько жизни, сколько ее в твоих акварелях, во всех своих псевдоисторических полотнах не написал. Тебе впору свои персоналки делать. Акварели твои замечательны. Весь спектр жизни в них. И печаль, и радость, и правда, и чувственность – все в них есть. Человеку, который так точно видит жизнь, никакая маска и не нужна. Ни бородка, ни усики. Ты настоящий художник, Василина, и эти акварели нужно срочно показать Сафрону Евдокимовичу. Он гуру. Он знает, что нужно делать и куда идти. А я – простой деревенский парень из Усолья Пермской области. Фантазер и мазила, пачкающий холсты. И знаешь что, Василина? Давай выпьем с тобой. У меня «старочка» есть.
Василина была так тронута простотой и искренностью Ивана, что сразу и ответила: «Давайте, Иван Тимофеевич, „старочка“ мне и правда понравилась у вас в прошлый раз».
Иван поднялся и принес «Старку» из холодильника, а вместе с ней и все, что там было: колбаску «московскую», полукопченую, сыр, икорку, оставшуюся от командировки на Север, и так далее. А потом спросил: