– А ты любишь яичницу с колбаской и лучком? Я излажу.
– Да, люблю, Иван Тимофеевич, мне Мамашуля жарит такую на сливочном масле, – ответила Василина.
– Знаешь что, Василина, давай без отчеств. У художников отчеств не бывает. А мы с тобой коллеги, – объявил весело Иван.
– Хорошо, Ваня, обойдемся без отчеств, коллега, – смеясь, проговорила Василина.
Ее последние дни были сплошным кошмаром. Ей было даже хуже, чем тогда, когда обормот Цезарь-целка заразил ее всякой венерической мерзостью. Ей было так тошно на душе, как после той ночи с Кузей-Артистом, который принудил ее мастурбировать и… Да ладно, проехали. Она стала не нужна человеку, которого любила всем сердцем, которого боготворила, перед которым преклонялась. Она не планировала никуда уезжать на каникулы, думала и мечтала провести их с Сафроном: каждый день, каждый час, каждую минуту вместе. А тут вдруг такое: «Останемся друзьями». Ей необходимо было вынырнуть из своего кошмара, оглядеться, отдышаться и разобраться – а что же дальше делать?
Она случайно наткнулась в сумке на визитку «Член Союза художников России Иван Тимофеевич Кошурников» и решила позвонить. И вот она у него уже второй раз. И ей здесь очень комфортно. И ей здесь очень спокойно, уютно и хорошо. И ей здесь легче, чем одной в съемной квартире. Так думала про себя Василина, нарезая хлеб, колбасу, сыр и все, что нужно было порезать, пока Иван жарил яичницу с лучком и колбаской. Через пятнадцать минут яичница была готова и они уселись за стол. После того, как Иван скинул с себя что-то наносное, он стал обычным парнем, почти ее ровесником, ну, конечно, чуть старше. Он оказался интересным рассказчиком, умел создать непринужденную, даже веселую атмосферу. Они говорили о живописи, о кино, о музыке, о литературе, в общем, об искусстве и о жизни в искусстве. И обо всем у него были свои, нестандартные суждения, оригинальные взгляды и умозаключения. Когда человек постоянно находится один на один с собой, у него есть время подумать обо всем. А уж если появилась возможность высказаться, да еще такой очаровательной, внимательной и умной собеседнице, как Василина, то тут только держись. В общем, им было по-настоящему хорошо вдвоем в этот вечер. Двум отвергнутым, одиноким сердцам. Да тут еще «старочка» сделала свое дело и молодые, страстные, зовущие к себе тела. В общем, они оказались в одной постели.
У Василины не было никаких намерений мстить Сафрону или еще чего подобного, придуманного. Она просто отдалась, скорее, возникшим обстоятельствам, а не конкретно Ивану. Ночь была бурной, бешеной, и они уснули только под утро. Оба счастливые, изможденные и потрясенные случившимся. Но счастье длилось недолго, как и сон. Василина проснулась раньше Ивана и поначалу даже не поняла, что это не Сафрон. Осторожно высвободившись из объятий, она села на кровати и ужаснулась тому, что наделала. Она смотрела на спящего Ивана и проклинала себя последними словами: «Господи боже мой! Что же я наделала-то? Идиотка проклятая. Сволочь я последняя, зассанка вонючая. Тварь, дура, скотина, надо будет как-то упросить его, чтобы не говорил никому. Убедить, что этого не было на самом деле, что этого никогда не могло быть. И больше никогда не будет. Прости меня, прости меня, Господи!»
Иван неожиданно открыл глаза и встретился с ее взглядом. Он снова будто прочитал ее мысли и произнес: «Я никому, никогда, ничего не скажу. Не бойся». Резко встал с кровати и ушел в душ. Василина быстро оделась, собрала рюкзак и уселась с ним за неприбранный стол. Иван вышел в джинсах и рубашке из душа, босой и хмурый. Уселся напротив и стал смотреть на Василину, не зная, что сказать, что сделать.
– Прости меня, пожалуйста, Иван, но этого больше никогда не будет между нами. Прости. Мне нужно идти, – произнесла негромко Василина, глядя прямо в глаза Ивану.
Поднялась и пошла на выход. Иван произнес: «Угу», – и пошел следом – провожать. Помог надеть куртку и уже перед дверью проговорил: – И ты меня прости, Василина. Я птица не твоего полета. А разные птицы в одной стае не летают».
Он открыл дверь и выпустил девушку наружу. Она ушла, облегченно вздохнув, а он надел поверх рубахи свой старый кожаный плащ, солдатские ботинки на босу ногу и пошел в магазин-гастроном. Купил там ящик «перцовки», «Старку» он больше не будет пить никогда, да и перцовка эта будет последней. Приволок ящик в мастерскую, поставил на стол и принялся уничтожать спиртное, как врага народа.
А Василина приехала на квартиру, снятую Сафроном, собрала вещи в рюкзак, взяла документы, деньги, позвонила маме Даше, что уезжает в Ялту, и поехала в кассы за билетами. На самолет билетов, как всегда, не было, купила на поезд, плацкарт, и уехала в Симферополь. Через десять дней вернулась и прямо с вокзала направилась в институт. Занятия уже начались. Она зашла в деканат, объяснила, что бабушка заболела. Мамашуля и правда прихворнула. Ей выговорили, что надо оповещать заранее: «У нас тут институт, а не богадельня какая!» Сходила на пару лекций. Переписала расписание занятий и направилась на квартиру в Чертаново. Выходя из института, она вроде мельком увидела Ивана. Она даже испугалась немножко, но, видно, показалось, раз не подошел, и слава богу. В метро ей опять показалось, что в соседнем вагоне едет Иван. Она вышла из своего вагона, растерянно огляделась, но его не увидела, народу было много. Поднялась по эскалатору и направилась к дому. И вдруг у пруда точно увидела Ивана. Взлохмаченного, в черном кожаном плаще и больших солдатских ботинках на босу ногу. Василина остановилась в нерешительности, не зная, что ей делать. А Иван посмотрел на нее и убежал в тоннель под дорогой. Она была уверена, что это Иван, но какой-то странный, дерганый и улыбающийся во весь рот. Она снова испугалась, и что-то тревожное, страшное промелькнуло у нее в голове. Она быстро прошла к своему дому, поднялась в квартиру и позвонила Сафрону. Слава богу, он взял трубку и произнес: «Алло».
– Здравствуй, Сафрон Евдокимович, – взволнованно произнесла Василина, – я только сегодня вернулась из Ялты и сейчас видела Ивана Тимофеевича около своего дома на пруду. С ним что-то произошло. Он, по-моему, не в себе. Я хотела подойти и поговорить с ним, а он убежал от меня.
– Здравствуй, Василина, здравствуй, дорогая. А я уже потерял и тебя, и Ивана. Звоню ему каждый день, не отвечает, и ты не отвечаешь. Уже не знаю, что и думать. Я собирался завтра ехать к нему, но отправляюсь прямо сейчас. Я тебе перезвоню оттуда, – проговорил встревоженный Сафрон и повесил трубку.
Он быстро оделся, взял ключи от машины. Запер дверь как следует. Спустился во двор. Сел в машину и помчался в Замоскворечье, думая по дороге: «Запил, наверное, с радости Иванушка. Видно, работу завершил успешно. „От Карелии до Курил“ – замечательное название, и тема интересная. И эскизы потрясные. Но что он в Чертаново-то делал?»
Сафрон подъехал к дому, припарковался и быстро вбежал по лестнице в мастерскую. Дверь была не заперта. Он осторожно вошел. Все тихо. Пошел в зал, не раздеваясь, и увидел Марию Ивановну, сидевшую в одиночестве за столом. Она увидела его и испугалась. А потом опознала, встала и произнесла: «Сафрон Евдокимович, слава богу, что вы пришли. Я вот сижу и не знаю, что и делать. Ивана-то уже неделю, а может, и больше нет дома. Ко мне Дымка прибежала на площадку, как и выбралась-то, может, через форточку? Так она мне весь дерматин на двери разорвала, бедная. Я дверь-то открыла, смотрю, мяукает, сидит, вся трясется. Ой, думаю, что-то случилось. Хорошо, что ключи-то у меня есть от мастерской, когда Иван уезжает, я всегда кошечек-то кормлю. Поднялась, открыла, а тут погром, как в революцию.
Прибралась, стала Ивана ждать. А его нет и нет, уже неделю с лишним. Мужики во дворе говорят, что он гулять ушел в народ, но, говорят, как-то по-новому ушел. С ними не пил, а достал упаковку червонцев, им отдал да наказал помянуть Ивана Кошурникова-Брагина, которого больше нет и не будет. Мужики деньги-то мне отдали, вон в шкафу лежат. Правда, червонец взяли со смехом, на помин».
Мария Ивановна выговорилась, наконец-то, и присела обратно за стол.
– А вы бы, Марья Ивановна, мне позвонили, я бы раньше приехал, – проговорил душевно Сафрон, чтобы успокоить женщину.
– Да куда же звонить, Сафрон Евдокимович, я телефона вашего не знаю. Да и аппарат телефонный вон стоит да не работает. Я ведь в милицию собиралась звонить, а зуммера нет.
Сафрон подошел к телефону, поднял трубку. Тишина. Взялся за провод, а он оборван. Нашел другой конец. Соединил. Аппарат заработал.
«Хорошо, провода не замкнули, а то пришлось бы на телефонную станцию ехать», – подумал Сафрон.
А вслух проговорил:
– Дорогая Мария Ивановна, вы не беспокойтесь и идите отдыхать, спасибо вам. А я тут подежурю. Найдем мы Ивана нашего, все будет нормально. Я, если буду уходить, забегу к вам и ключи занесу. Еще раз спасибо и от меня лично, и от Ивана, и от кошечек наших.
– Да уж, пойду. Слава богу, что вы приехали, а то я уж к участковому собралась. Как же так? Человек взял да и пропал, – проговорила Мария Ивановна, встала и тихо ушла.
А Сафрон взял трубку и набрал номер Василины, которая моментально ответила. Он процитировал ей слова Высоцкого: «Ну, здравствуй, это я», и замолчал.
Василина, облегченно вздохнув, произнесла: «Я ведь не успела тебе сказать, Сафрон Евдокимович, что была у Ивана перед отъездом. Мы с ним занимались живописью, и я, кажется, говорила ему, что живу в Чертаново, может, он меня здесь и ищет?»
И Василина рассказала подробно Сафрону о двух встречах с Иваном Тимофеевичем (разумеется, без постельных сцен). Сафрон выслушал рассказ и сказал: «Успокойся, дорогая, с Ваней и раньше такое бывало. Наверное, ушел гулять в народ. Так у него запои именуются. Ему собутыльники требуются, вот, наверное, и поехал тебя искать. Он ведь к тебе неравнодушен, и ты, наверное, это заметила».
– Заметила – не заметила, но он был не пьяный у пруда, это я точно заметила, – проговорила тревожно Василина.