– Да, по-другому не бывает, – ответил Сафрон.
Взял палку, помешал золу и бросил палку в контейнер с мусором.
– Вот и все, – сказал он. – Не знаю, поможет ли человечеству такой способ справиться с этой заразой? А вам, капитан, спасибо за службу, за бдительность. И счастливо оставаться.
Сафрон пожал руку участковому и отправился обратно в мастерскую.
Ивана не нашли и через месяц, и через полгода, и через год, когда кончалось право вступления в наследство. Сафрон все это время уговаривал отца Ивана прописать кого-нибудь из братьев или сестер художника в квартиру, убеждая его резонными аргументами. Но Тимофей Иванович отверг все эти аргументы, сказав, что и Ваньке не нужна была эта квартира: «Вон у него дом какой в Усолье». И ему, старику, не надо чужого: «Ванька же не квартирами жил, а картинами. А что касаемо картин, то вы распоряжайтесь ими, Сафрон Евдокимович, по своему усмотрению. Ваня же вас любил как родного и доверял во всем. Вот и я доверяю. А будут вести какие о сыне, дайте знать».
Сафрон сдал мастерскую в Замосквореье и квартиру Ивана в Черемушках Союзу художников, а картины, Дымку и эскизы ненаписанного цикла увез к себе. Еще через год, проезжая по Москворечью в центр, Сафрон завернул к Ивановой мастерской, остановился, вышел из машины, и у него защемило сердце. Хотелось подняться по лестнице и найти там Ваню, но он не сделал этого, зная, что не найдет его там, не найдет он там и той удивительной, прекрасной, неповторимой атмосферы творчества, счастья, которую умел создавать только он, Ваня Кошурников. Не найдет там безвозвратно ушедшего, счастливого времени их жизни.
Сафрон решил сходить в соседний Иванов храм, увидеться с батюшкой. Служба закончилась, и отец Нил обихаживал со служками храм. Увидев Сафрона, батюшка строго посмотрел на него и проговорил нараспев: «Ну, здравствуй, Сафрон Евдокимович, сын блудный. Что-то совсем забыл меня, смотри, так и веру забудешь Христову, хоть вера и не во мне, а в Христе. Пошли чай пить, и не говори, что спешишь». Взял Сафрона под руку и повел к себе. Они посидели, попили чаю, побеседовали о том о сем, и вдруг отец Нил проговорил не к месту: «Ты знаешь, Сафрон Евдокимович, а наши говорят, что в Сибири объявился мастер большой. Иконы пишет на загляденье, храмы расписывает по-древнему, по-рублевски. Большой мастер, говорят, от Бога пришел на Русь. Я поинтересовался: как звать-величать того мастера? Говорят, Василий-немой. Сказали, что и не говорит вовсе ни с кем, вроде как говорить-то может, да не говорит – Молчун. Были и такие на Руси-матушке молчуны – дадут обет и молчат. Придет такой умелец к храму, напишет на бумаге, что умеет за харчи и за угол делать, а денег не берет. Так и этот Василий-немой ходит от храма к храму по России нашей, веру утверждает своим леполепием, денег не берет, а слава о нем бежит впереди него. Спросил я тогда у наших, а отчество-то как у него, у мастера этого богового, бескорыстного. Отвечают, что пишет, будто Василий-немой, сын Сафронов».
Сафрон ехал по Пятницкой, мимо Третьяковской галереи, и по его красивому, благородному лицу катились слезы…
Глава 19. Княжин
Валентин учился в седьмом классе московской школы-интерната для детей артистов и сотрудников Госцирка СССР, когда его родители – воздушные гимнасты Александр и Александра Княжины, заслуженные артисты, звезды советского цирка, погибли. Упали из-под купола цирка на арену на глазах у потрясенной публики. Они сорвались вниз как по команде, синхронно, и на огромной скорости унеслись в вечность. Были многочисленные комиссии по расследованию происшествия, но никто так и не смог объяснить, как и из-за чего это произошло. Княжины были настоящими профессионалами. Хорошо подготовленными, дисциплинированными, работавшими мастерски, слаженно, четко. И вот те на: сорвались и погибли. А сын остался круглым сиротой.
Сообщили директору школы-интерната. Директриса собрала педсовет и сообщила о случившемся. Парня надо было отдавать в детский дом или искать какие-то варианты и оставить в школе до выпуска. И вариант вдруг неожиджанно нашелся. Учитель химии Рутберг Андрей Карлович, обычно тихий, незаметный, худенький, невысокий человек с лысинкой посреди седых кучерявых волос, произнес: «Я мог бы Валика усыновить, если он не будет против».
Все замолчали, а директриса поднялась из-за стола, подошла к Рутбергу и проговорила наставительно: «Андрей Карлович, вы же понимаете, что усыновление – дело серьезное и ответственное, нужно обладать характером». Про характер она заикнулась неслучайно, над Рутбергом все смеялись, чуть ли не в лицо, и издевались над ним. И ученики смеялись, и учителя-коллеги, и даже уборщицы издевались, обзывая всякими словами. Андрей Карлович поднялся, будто извиняясь, съежился и тихо проговорил: «Мария Зигмундовна, уважаемая. Жилплощадь у меня позволяет, я одинок. Валика я учу химии с пятого класса. Мы с ним даже подружились, мне кажется. А характер? Ну что – характер? Когда человеку жить негде, пойти некуда, сиротой остался? Здесь любовь и терпимость нужны, а не характер».
Мария Зигмундовна понимала, что это единственный вариант не поломать парнишке жизнь окончательно. И она поставила предложение Рутберга на голосование. Проголосовали, естественно, единогласно. Так у Валентина Княжина, ученика 7 «В» класса, появился приемный отец. Валентином его назвала мама Александра еще когда он не родился, будто знала, что носит под сердцем сына. Объявила об этом мужу Александру, и все. Вообще-то маму звали не Александра – это был ее сценический псевдоним. Маму звали Валентиной, может быть, это и повлияло на выбор имени сыну. Валентин – парное имя: и мужское, и женское. Означает – здоровый, сильный: почему бы и нет? К слову сказать, мама принимала решения по всем вопросам и в семье, и на работе, она была лидером в их связке. Они начали дружить еще в цирковом училище, потом эта дружба незаметно переросла в любовь и семейный союз.
Отца Валентина, Александра, нельзя было назвать подкаблучником лишь потому, что он молча и даже с охотой соглашался со всеми решениями жены. Он просто по природе своей был покладистым, добрым, отзывчивым парнем, и при этом обладал недюжинной силой, ловкостью, невероятной выносливостью и работоспособностью. И у него был талант – талант актера цирка. Этим талантом обладал даже не он, а его тело. Великолепно сложенный атлет сразу обращал на себя внимание всех, а особенно, женщин, как только он появлялся на арене. Его тело было настолько выразительно, что, глядя на него со стороны, каждый говорил про себя: «Этот может все, этот главный, этот мастер».
Мама тоже была превосходно сложена и смотрелась великолепно, но на фоне папы она казалась подручной мастера. Хотя на деле все было наоборот, но кто это может видеть со стороны? Мама придумывала все трюки, ставила номера, шила костюмы и вела их связку на Олимп успеха. Папу любили все, а маму побаивались за холодное отношение к окружающим, за твердость характера, за прямоту и силу духа.
У папы были две слабости: женщины и алкоголь. Ну, с первым понятно: какая дама могла пройти мимо такого Аполлона? А со вторым совершенно непонятно. Он не был пьяницей, и, как говорят, за рюмкой не тянулся. Но если ему удавалось выпить больше ста грамм, он становился неудержим, агрессивен, неукротим, он становился Александром Македонским. И вот тут его уже не побаивались, а реально боялись все. Во всех цирках Советского Союза. Он мог зацепить кого угодно, невзирая на звания, должности и титулы. Он мог драться до победного конца с двумя, тремя, четырьмя противниками, да хоть с двадцатью. А противники-то тоже не слабаки, это же цирк. Там люди далеко не слабаки. Тренированные атлеты, эквилибристы, акробаты, гимнасты. Единственным человеком, который мог остановить папу, была мама. И если случалась заваруха, визжащие цирковые актрисы бегали по этажам, гримеркам, гостиничным номерам и общагам в поисках мамы, и та мчалась его усмирять. Она смело подходила к дерущимся, расталкивала их, брала папу за руку и молча глядела на него. И папа начинал остывать, небрежно смахивая кровь от побоев. Потом, также за руку, мирно, шел домой и ложился спать. После того, как произошла трагедия, и они погибли, цирковые поговаривали меж собой, что у Княжиных накануне была какая-то ссора в гостинице, там ведь ничего ни от кого не утаишь. Может быть, эта ссора и стала причиной трагедии, кто его знает?
Все детство до школы Валентин провел в цирке. К семи годам он освоил спортивные снаряды, ходил по канату, жонглировал, стоял часами на полном шпагате. В общем, он был готов к будущей жизни циркового артиста, а про поступление в училище цирковое – да хоть на выпускной курс. Но пришла пора идти в школу, его и отдали в ту самую школу-интернат. А как по-другому? Родители ведь все время на гастролях.
Смерть родителей потрясла его и изменила. Он держался как мог, стойко. Плакал, конечно, но не на людях, переживал глубоко, но не показушно. Он как-то разом повзрослел, замкнулся в себе и перестал шалить. Так говорили между собой учителя, а ученики стали с ним более дружелюбны, а ученицы принялись оказывать ему различные знаки внимания. Один Андрей Карлович, приемный отец, остался по отношению к нему прежним. Дождется, бывало, после занятий, и предложит пойти в зоопарк или в кино: «А не хочешь, как хочешь, я и один схожу». Все его звали по имени – Валентин или Валька, как это принято у пацанов. Андрей Карлович называл его Валик. Он не стал забирать своего приемного сына Валика из интерната в первый год: «Пусть парнишка оправится, в коллективе оно легче». Но каким-то образом увлек парня химией. И парень оказался очень способным к этой, на первый взгляд, муторной науке. Его сначала увлекли опыты практические, а как стал разбираться в сути происходящего, да у него стало все получаться, Валик увлекся и теоретической частью – формулами и решением задач.
За первый год сиротства они крепко подружились, стали близкими людьми, не то что родными душами, но близкими. У них появился свой язык жестов, понимание друг друга с полуслова, взаимное уважение. Но главное – общее