Все это я рассказал своему новому приятелю Толику, который со временем стал моим лучшим другом и товарищем на всю жизнь. Приятелей-то у меня было много, а вот друзей настоящих до Толика не было. Толик мне рассказал, что он занимается круглый год в спортивном обществе «Локомотив» – всю зиму играет в хоккей, а все лето в футбол, – и тут же пригласил меня в свою команду, сказав, что во время школьных каникул они поедут на сборы, а там дают талоны на доппитание. Когда же я ему сказал, что не умею играть ни в футбол, ни в хоккей, он мне весело ответил: «Фигня! Научишься».
И я научился. К концу зимы уже играл в хоккейной команде «Локомотив» в нападении, вместе с Толиком, который стоял на воротах. Тренер хвалил меня за скорость и точность броска, но случилось непредвиденное. Меня сильно бортанул нападающий команды «Метеор» Зыбарь – и сломал мне три ребра. Я долго валялся в постели, а когда пришел к отцу, у которого бывал регулярно с тех пор, как мама ушла к Борису, он мне сказал:
– Что же делать, Сережа, это спорт. И знаешь что еще? Не иди туда, куда не ведут способности.
На что я ответил отцу удивленно:
– Папа, как же так? Ведь у меня есть способности и все получается, а ты говоришь «куда не ведут способности?»
Отец подумал, улыбнулся и сказал:
– Значит, не иди туда, куда не ведет тебя судьба.
Он дал мне деньги для мамы, которые та все эти годы как бы стеснялась брать, но брала, говоря со вздохом: «Эх, Сережка, хороший у тебя папа. Мне так неловко брать у него деньги, но как же вас вырастить-то без них?» – и грустно улыбалась. Правда, когда появился Байрон, она категорически отказалась от денег, но я тайком клал их в ящик комода, приходя от отца.
Ну, это потом, а когда мы переехали к Нине Васильевне Сусловой, где-то перед Новым годом Байрон как-то пришел с работы навеселе с «красненьким». Погулял с Фифой, и все уселись за стол ужинать. Он открыл «красненькое», налил маме, Нине Васильевне, себе и рассказал, что хозяин, у которого мы снимали дом и сожгли его, приходил сегодня к нему на работу с угощением и благодарил его и нас за то, что дом сожгли, и от денег, положенных за дом, отказался. Оказывается, ему, как погорельцу, выделили отдельную квартиру, и он туда скоро въедет, несмотря на то что у них уже есть квартира, оформленная на жену.
– Я же вам говорил, – объявил Байрон весело, – хоть Пупс-Глупс, но все у нас будет хорошо!
И выпил с аппетитом до дна. И все присутствовавшие за столом видели и понимали, что Байрон радуется не тому, что ему не придется отдавать деньги за сгоревший дом, а тому, что люди получили по справедливости, как погорельцы, квартиру. И тут Нина Васильевна, которая уже открыто называла Владимира Николаевича Байроном, произнесла, с интересом глядя на него:
– Байрон, а ты не мог бы мне дать почитать свои стихи?
– Почему же не дать? По такому случаю можно и дать! – ответил Байрон, поднялся, принес толстую общую тетрадь и положил ее перед Ниной Васильевной со словами: – Только не сейчас читайте, Нина Васильевна, дорогая! Музы не терпят суеты!
Я ушел гулять, а мои родители еще долго сидели за столом, о чем-то разговаривая и допивая «красненькое».
Дня через два я услышал разговор Нины Васильевны и мамы на кухне, Байрон был еще на работе.
– Нелька-мать, а ведь Байрон-то и вправду настоящий поэт! – говорила Нина Васильевна. – Только его никогда у нас в Союзе не напечатают. Больно у него стихи-то чувственные – эротические, что ли. А у нас в стране секса нет – значит, и эротики тоже, значит, и не напечатают никогда.
– Ну и что? – отвечала мама весело. – А ему это не важно. Напечатают, не напечатают… Он ведь скромный и стеснительный. Может, и хорошо, что не напечатают, дорогая Нина Васильевна, не все ведь для славы да для денег пишут.
Как же ошибались тогда и мама, и Нина Васильевна! В начале 90-х, когда у нас в стране появились и секс, и эротика, Байрона будут печатать такими тиражами, какие не снились и Леониду Ильичу Брежневу с его «Малой землей»! Но это потом, а тогда меня очень заинтересовали стихи Байрона. Ну, пусть не сами стихи, а эротика, о которой шепотом говорила Нина Васильевна. Эротика эта стала донимать меня еще с седьмого класса, когда я перестал, как и другие пацаны, дергать девчонок за косички, а пытался, катаясь с горок, ухватить их за буфера, наливающиеся соком, которые чувствовал через любой толщины пальто или шубу. Я подсмотрел, куда мама убрала тетрадь Байрона, и, когда была возможность, стал ее почитывать. Стихи и правда были возбуждающими фантазию, только, по моему мнению, в них было много лишнего и мало конкретики. Особенно меня поразило стихотворение «Белая лилия, красная роза» – настолько оно было чувственное, как говорила Нина Васильевна, и образное, что мне казалось, будто я вижу происходящее как в кино, и меня это сильно волновало. Две обнаженные девушки (одна – блондинка, другая – брюнетка) ласкают одна другую и беседуют, улыбаясь, о чем-то непристойном, но очень волнующем. Это стихотворение так меня озадачило! Интересно, что впоследствии оно стало судьбоносным и как бы пророческим в моей жизни. Это невероятно, но факт! Такая удивительная прозорливость может быть только у настоящего поэта, как я понял позже. Таким настоящим поэтом и был наш Байрон – Владимир Николаевич, мой отчим.
Вскоре моя мама застукала меня читающим его толстую тетрадь и убрала ее куда-то от греха подальше, но, как говорится, осадок остался. И этот осадок крепко подпудрил все мое уже самостоятельное будуще творчество. Но это потом, а тогда я заканчивал восьмой класс.
– Ну, Сережа, что будешь делать-то после восьмого класса? – спросил как-то Байрон, подсев ко мне на диван, когда я смотрел телевизор.
– А что тут думать, Владимир Николаевич, – пойду в девятый, – ответил я, посмотрев на него удивленно.
– Ну и напрасно, – произнес Байрон возвышенно. – Жизнь нужно познавать эмпирически, а не теоретически! На практике познание жизни истинное, а в теории – иллюзорное.
– А зачем ее познавать-то, Владимир Николаевич? Живи и живи себе, – спросил я у Байрона.
– Да как же зачем, Сережа? Да если не знаешь, зачем живешь, – не знаешь своего предназначения. А человек зачем-то ведь приходит на эту землю? Значит, у каждого есть свое предназначение. Думать надо! – опять возвышенно произнес Байрон.
– А я вот не думаю пока, – ответил я нерешительно.
– Ну и напрасно, Сережа. Нужно думать и думать. Нужно действовать! – проговорил уверенно Байрон. – Пошел бы в профессионально-техническое училище, например на электрика. Знаешь, как интересно! Получишь специальность, которая всегда поможет в жизни. Позже можешь и в техникум поступить, а там и до института недалеко, если захочешь.
– А я и после десятого класса могу в институт поступить, если захочу, – ответил я.
– Конечно, поступишь, а вот жизнь не познаешь – просидишь в школе два лишних года и все! Нужно действовать, Сережа, нельзя жизнь терять понапрасну! А вдруг ты потом станешь писателем – о чем писать-то будешь? О девятом и десятом классе твоей школы? Но это же неинтересно. Интересны общечеловеческие проблемы, судьбы. Интересно о жизни, о смысле жизни. А вообще думай сам, Сережа, решай сам, – закончил Байрон, похлопал меня по коленке, встал и пошел, что-то напевая себе под нос.
А я задумался. Впервые в жизни я подумал: а кем я вообще хочу быть, чем бы мне хотелось заниматься?
На следующий день вечером я отправился к отцу и спросил у него:
– Пап, а что мне делать после школы?
Тот улыбнулся и ответил:
– Искать свою дорогу в жизни, Сережа. Искать свое дело, искать себя. Большое счастье – делать то, что тебе нравится, что у тебя получается лучше всего. За что тебя люди уважают и ценят. За что тебе еще и деньги платят. Но самое главное – интерес, увлеченность. Когда тебе интересно, любая, даже самая тяжелая работа тебе в радость.
– А может, мне в ПТУ пойти на электрика после восьмого класса? – спросил я неожиданно для себя.
– А смысл? Закончи десять классов, поступи в институт, станешь инженером, и – ко мне на завод. Нам молодые толковые специалисты очень нужны, – ответил отец, улыбаясь. И добавил: – Хорошие специалисты всегда востребованы, всегда в цене, всегда при деле!
– А как же познание жизни? Практический жизненный опыт? – спросил я снова.
– Главное, Сережа, – получить хорошее базовое образование. У образованного человека и жизненный опыт образован – не тыкается он в каждый угол, как слепой котенок, а идет прямо своей дорогой к поставленной цели. Да и уважения к образованным-то больше. Не за дипломы их уважают, а за знания, за силу воли уважают, с которой они обретают эти знания в вузах. За разум, в конце концов, которому их там учат, – ответил отец, приобнял меня, дал денег для мамы, и я ушел.
Когда я стал обсуждать эту тему с другом Толиком, он вдруг сосредоточился и произнес:
– А что? ПТУ – это интересно, там степу платят.
– Какую степу? – спросил я.
– Стипендию – двадцать три рубля пятьдесят копеек каждый месяц, – ответил он.
Вечером я спросил у мамы:
– Может, мне в ПТУ на электрика пойти учиться после восьмого класса?
– Какой ты у меня молодчина, Сереженька, – сказала мама, – что о будущем стал задумываться! Обязательно нужно учиться, специальность получить! Только почему же на электрика-то? Поступил бы лучше в наше Культпросветучилище, хоть на библиотечный. Какая разница, где книги-то читать: в цеху, как Байрон, или в библиотеке? Но в цеху шумно, отвлекают постоянно, а в библиотеке светло и не шумно. А лучше все же окончи десять классов, а там видно будет.
– Я подумаю, – ответил я маме, но все мои думы почему-то были обращены к «степе» в двадцать три рубля пятьдесят копеек, о которой сказал друг Толик.
В общем, после восьмого класса мы с Толяном забрали документы из школы и отнесли в ПТУ № 19 при машиностроительном заводе моего отца. Осенью пришли на занятия – и сразу же столкнулись с суровой правдой жизни. Училище это оказалось тюремной зоной в миниатюре для малолетних преступников всех мастей. Абсолютно все первокурсники, старшекурсники и преподаватели ботали только по фене – говорили, значит. Поголовно все, д