– Это стихи твоего великого тезки. И хотя ты в стихах ничего не понимаешь пока, может быть, он и откроет тебе глаза на настоящую поэзию! На мысли и смыслы! На истину! С Новым годом, Сережа!
Потом поднялась мама и достала из кармана вязаной шерстяной кофты маленькую керамическую птичку. «Будто знала, что я приду, и ждала», – подумал я.
– Эта невзрачная серенькая птичка – соловей, Сереженька. Он поет не из-за денег, а от любви. Соловей – соловушка, Сереженька, – это голос самой любви. И для него нет ничего важнее любви. Здоровья тебе, сынок, и счастья, – проговорила мама так же, как Наташка, чмокнула меня в обе щеки и ушла на кухню варить пельмени.
– Ладно уж! Тогда и я! – произнесла Нина Васильевна, грациозно поднялась, подошла к серванту и достала оттуда новенькое кожаное портмоне. – Это тебе, Сережка, как единственному человеку из вашего «святого семейства», который кинулся познавать реальную жизнь! А в реальной жизни материальный аспект немаловажен, – проговорила Нина Васильевна Суслова и протянула мне кошелек.
Я поблагодарил всех от души и уселся уплетать пельмени, которые мама уже принесла.
Вскорости концерт мастеров советской эстрады закончился, и все разошлись. Я улегся на разобранный мамой диван и сразу уснул мертвецким сном.
На следующий день, отоспавшись как следует – на репетицию было не нужно, – мы собирались в клубе в 17:00, за два часа до бала. Я пообщался с Байроном.
– Владимир Николаевич, а что такое Бугор? – спросил я его.
– В каком смысле, Сережа? – переспросил он меня.
– Меня ребята в ансамбле Бугром зовут, а я, к своему стыду, не знаю, что это такое, – ответил я.
Байрон посмотрел на меня внимательно и ответил:
– Это означает лидер. Человек, которого люди сами себе выбирают в начальники, в командиры, что ли. С древних времен это идет. Есть у людей чуйка, кого себе в командиры-то выбрать. На кого можно положиться, кто не подведет. Того, кто знает, куда вести людей. Того, кто знает дело и болеет всей душой за него. Кто имеет ум, смекалку и волю. Тут главное – не сила, а воля, Сережа. У нас же на фабрике и на других заводах и производствах буграми называют бригадиров. Но бригадиров назначают, а бугров – нет. Их выбирает народ.
Я был удивлен услышанным, и мне хотелось пообщаться с Байроном, но надо было уже двигать в клуб – пока доедешь, то да се. Я поблагодарил его и пошел на улицу, переваривая сказанное.
В клубе я застал своего друга Толика с Любашей. Они сидели в оркестровке и с аппетитом ели одной ложкой тушенку из банки с ароматным хлебом.
– О, привет, голубки, вы уже здесь? – обрадовался я.
– Угу, – ответил Толик. – Видишь, как проголодались?
И у меня возникло подозрение, что они никуда и не уходили, а ночевали здесь.
Вскоре подошли Палыч со Светланой Ивановной, за ними подтянулись Лиса с Дятлом, а за ними появился Яков Михайлович, директор Дома культуры. Он весело поздоровался со всеми и поставил на стол бутылку армянского коньяка «Арарат», дорогущего до невозможности и нам недоступного. Яков Михайлович оглядел всех и произнес:
– Сегодня продано приблизительно семьсот билетов. Это абсолютный рекорд! Никто до вас не делал таких сборов! А это – влажные премиальные от дирекции Дома культуры «Строитель», от слова «строить».
Палыч медленно зааплодировал, а мы его тут же поддержали. Дятел шустро подскочил к столу и разлил коньяк по стаканам. Яков Михайлович неодобрительно посмотрел на него, но промолчал. После столь щедрого угощения мы переоделись и в прекрасном настроении отправились лабать первое отделение, а сильно прибавившаяся публика, тоже в прекрасном настроении, принялась дружно отплясывать.
Надо сказать, что в каком-то смысле вытрезвитель пошел мне на пользу. Поэтому я, выпивая, стал половинить, то есть отпивать чуток и ставить недопитый стакан обратно, поглядывая на Толика. Он заметил это и тоже стал половинить. Палыч со Светланой Ивановной совсем почти не пили – так, пригубят и все. Лису спиртное не брало совсем, он говорил, что у него генетика хорошая, батя – алкоголик-тракторист. А вот Дятел, после того как отец ушел, оторвался по полной и дубасил по барабанам со всей дури. Но, как ни странно, это очень нравилось публике, и она тащилась от Дятла, как моль от нафталина. Чем громче он дубасил, тем сильнее народ заводился.
– Это в них доисторический инстинкт просыпается, – объяснил спокойно Палыч, глядя на разбушевавшегося Дятла и дергавшуюся в конвульсиях публику.
После второго отделения в оркестровку подкатили пацаны из нашей группы в училище, а с ними Рыжий, и приволокли пару бутылок водки. От водки я тактично отказался, сославшись на то, что закусить нечем, а портвешку усугубил с ними. Рыжий был уже на кочерге и нес какой-то бред, будто собирается грабить банк и подломить крутую хазу, но его никто не слушал.
– Время, пацаны, пошли лабати! – крикнул Толик, и мы пошли долбить третье отделение. И только я запел «Дом восходящего солнца», как в зал вошла ОНА.
Глава 22. Праля
Она вошла в зал в легкой, очень красивой расстегнутой шубе до пят. Осенила народ приятной улыбкой и направилась в центр танцплощадки. За ней шли не торопясь еще две симпатичные девушки, тоже в верхней одежде, и два здоровенных парня в дорогих дубленках нараспашку. Народ, танцевавший медленный танец, как-то невольно расступился, и вся эта «великолепная пятерка» остановилась в центре зала, слушая песню. После того, как я допел, удивленно глядя только на нее, ОНА сбросила шубу на руки стоявших сзади парней, не оглядываясь, и направилась прямо к эстраде. Вернее, прямо ко мне. Девушки тоже сняли пальто, отдали парням и подошли вслед за ней. Она, глядя прямо, вдруг спросила красивым мягким голосом и с улыбкой:
– А у вас есть еще что-нибудь приличное?
– А у нас все приличное, – растерянно ответил я.
– А что-нибудь из цеппелинов, роллингов, «Дип Перпл» есть? – спросила она опять, улыбнувшись моей растерянности.
– Нету, – честно ответил я. И продолжил: – А где бы послушать? Мы бы сделали!
ОНА опять улыбнулась и произнесла:
– Хорошо. Как-нибудь занесу вам что-нибудь, – произнесла, отвернулась к подругам и стала с ними что-то весело обсуждать.
Лиса запел: «О, гипи шейк, о гипи, гипи, гипи шейк…» А я играл на автомате и смотрел на нее. ОНА была в коротком черном платье, которое, как женская комбинация из журналов, облегало каждый изгиб ее изумительно сложенного тела. Длинные черные сапоги на каблуках типа ботфорты только подчеркивали короткость ее платья и стройность ног. А ее черные, чуть волнистые волосы были подстрижены аккурат под вырез платья на красивой спине. От нее исходил какой-то невероятно приятный аромат, который я чувствовал даже на сцене.
Вскоре подошли парни в одинаковых синих джинсовых костюмах и в сапожках типа «казаки». Они раскованно остановились возле девушек и начали им рассказывать что-то смешное. А мне стало почему-то неловко смотреть на них, неловко за свою цветастую рубаху, завязанную узлом на животе, неловко за свои вельветовые брючки ядовито-желтого цвета и даже за фантастические, крутые ботинки на платформе. Я вдруг ощутил себя малолетним шпаненышем из ПТУ, каковым я и был на самом деле. И вдруг понял: во что бы то ни стало, чего бы мне это ни стоило, я должен купить себе синий джинсовый костюм фирмы «Левис», сапоги типа казачки на скошенных каблуках и белую майку!!! «Господи боже мой, – думаю я сейчас, – как хорошо, что эти парни вовремя сняли свои дубленки-то югославские!»
Мы отыграли отделение, и я в подавленном состоянии духа вернулся в оркестровку. Хлопнул недопитый коньяк и закурил.
– Что с тобой, Серега? Ты какой-то подавленный, что ли, – вон, даже побледнел, – спросил меня мой друг Толик.
– Ты знаешь, что это за девушка была, которая разговаривала со мной, а потом стояла перед сценой, пока мы играли? – спросил я его, не ответив на вопрос.
– Эта красотка в длинных сапогах и в коротком платье? Не знаю, – ответил Толик.
– Жаль, – проговорил я и налил себе портвешка.
Пошли играть последнее отделение. Я зачем-то надел на себя шапку Деда Мороза, которую он забыл по пьяни накануне, и двинулся за всеми, обещая себе не обращать больше внимания на таинственную незнакомку, но ее нигде не было и компании след простыл. Мне почему-то стало грустно, но легче, и мы на кураже в жестком драйве отлабали последнее отделение.
На следующий день народу пришло еще больше – примерно, как говорил директор клуба, семьсот пятьдесят человек, но ее не было. На последний наш бал пришло еще больше людей – опять же, примерно восемьсот человек, но ее опять не было. Кстати, и Тани тоже.
После выступления пришел директор Яков Михайлович, опять выкатил армянский коньяк и объявил:
– Ну что, господа лабухи? Вы молодцы! Завтра наступит день расплаты! Ха-ха-ха! Значит, все приезжают к четырнадцати часам, а ты, Бугор, к двенадцати. Посчитаемся, пока все подтянутся, и говно вопрос! – Директор посмотрел в мою сторону и ушел, даже не прикоснувшись к своему коньячку.
Я подсел к Палычу и тихо спросил:
– Юрий Палыч, может, вы Бугром будете и завтра поедете к двенадцати?
– Нет, Сергей, я Тормоз, а Бугор у нас ты – тебя народ выбрал. Так что поезжай завтра к двенадцати и разбирайся с этим шустрым жучком-паучком Яковом Михайловичем. Да поосторожней с ним, повнимательней. А лучше возьми-ка с собой своего друга Толика – он парень смышленый и лишен патологической доверчивости к людям, как ты. Вместе и посчитаетесь, – ответил мне не спеша и мягко Палыч, сидя в расслабленной позе на диване и положив свои длинные ноги на столик.
Назавтра в 11:30 мы с Толиком уже стояли у клуба «Строитель» и курили.
– А как считаться-то будем, Толяша? Я ведь не умею, – произнес я, затягиваясь «Шипкой».
– Да фигня это! – ответил мне весело Толик. – Вот слушай. Двадцать девятого декабря – триста человек. Тридцатого – четыреста. Тридцать первого – пятьсот. Первого января – семьсот. Второго – семьсот пятьдесят. Третьего – восемьсот. Итого три тысячи четыреста пятьдесят человек. Делим пополам – тысяча семьсот двадцать пять рублей. Приплюсовываем к ним десять процентов – сто семьдесят два рубля – и получаем тысяча тридцать четыре рубля. Итого: тысяча тридцать четыре рубля наши, остальные шестьсот девяносто «рыжиков» его, значит, Михалыча. – И Толик, довольнешенек, закурил новую сигарету «Прима».