– Моя мама работает библиотекарем в Доме культуры «Красный факел». Она у меня очень хорошая, добрая и веселая.
– А я очень люблю музыку, – как-то невпопад проговорила Праля. Помолчала, опустила голову, потом подняла глаза, посмотрела на меня и произнесла: – Ты знаешь, Сережа? Мне категорически нельзя это говорить, но ты мне так нравишься, что я просто ничего не могу с собой поделать. Иди ко мне.
Я поставил стакан на стол, не отрывая взгляда от НЕЕ. Поднялся и подошел. Она поставила свой фужер рядом и обняла меня за шею. Я, как умел, нежно поцеловал ЕЕ в губы, и… И эта фантастическая, невероятная ночь закончилась только в семь утра, когда она мне сказала:
– Бугорик, мой хороший, тебе пора идти. У меня сегодня во второй половине дня торжественный прием какой-то. Будут иностранцы, и я должна хорошо выглядеть. Пожалуйста, не приходи ко мне и не ищи встречи. Я сама тебя найду.
Я не совсем понял, что она хотела мне сказать, но быстро оделся, поцеловал ее в прихожей и тихо удалился. Я не шел домой по улице, а летел над ней от необыкновенного счастья, свалившегося на меня. И много позже, когда я увидел необыкновенные картины Шагала, я очень хорошо понял, что он хотел ими сказать!
Праля всегда каким-то необъяснимым образом находила меня везде, в самых непредсказуемых местах. То в учебно-производственных мастерских у Спиридоныча, то на хоккейной коробке, где я смотрел матч своей бывшей команды «Локомотив», в которой до сих пор на воротах стоял Толик, то в боксерском зале «Спартака», куда я ходил в секцию, одним словом – везде! Дожидалась, пока я закончу свои мужские дела, как она говорила, и мы ехали, быстро шли и даже бежали в ее квартиру, скидывали на ходу одежду и отдавались друг другу без остатка, до умопомрачения, до обморока. Потом слушали музыку, смеялись, что-то ели, пили и снова отдавались друг другу, и снова, и снова, и снова…
Я никогда не спрашивал ее ни о чем и ни о ком. Ни о тех двух амбалах, с которыми она приходила к нам на танцы, ни о ее дяде. Да я и забыл уже о них. Но вспомнил! Когда однажды выходил от нее и увидел одного из амбалов на скамейке около ее подъезда. Глянул на него и пошел дальше.
– Эй, музыкант, постой-ка! – прозвучал сзади низкий, спокойный голос.
Я почему-то догадался, кто это говорит, и подумал: «Сейчас начнутся сцены ревности». Остановился, повернулся и неожиданно обнаружил амбала прямо перед собой. «Какой шустрый и бесшумный!» – промелькнуло у меня в голове.
– Слушай сюда, певец, – произнес негромко амбал. – Еще раз увижу здесь или около нее – ноги переломаю! Понял?
– Понял, – ответил я.
– Тогда вали отсюда, раз понял! – спокойно, с ухмылочкой произнес амбал и резко двинул мне под дых. Я успел среагировать, сжал пресс и даже подставил локоть, но удар был такой силы, что мой локоть провалился в мое же солнечное сплетение. Я сложился от боли пополам и не мог дышать. Амбал присел на корточки, посмотрел на меня все с той же ухмылкой и сказал:
– Это тебе на первый раз – думаю, второго и не надо.
Мне так не понравилась его ухмыляющаяся рожа, что я (не знаю, откуда только взялись силы) двинул ему коленом по ней. Верзила уселся на задницу, а я бросился убегать. Бегун из меня был неважный, и он, наверное, легко догнал бы меня, судя по его физподготовке, но, видимо, не захотел или передумал – и слава богу! Я забежал в соседний двор и спрятался за углом дома, за водосточной трубой, наблюдая через щелочку за преследователем. Отдышавшись и не дождавшись никого, двинулся со двора, думая на ходу: «А что, если бы я кого-то у Прали застал? Убил бы из ревности, из ненависти или нет?» И приходил к выводу, что, наверное, убил бы. А может, и нет – она ведь решает, с кем ей быть, а с кем не быть. Вот пусть и решает сама. Я шел и злился на себя, что не смог сдержать удар, на амбала, здорового больно, и на Пралю: уж сильно красивая – вот все и липнут!
На следующий день у своего подъезда я увидел «жигули» седьмой модели. «Семерка» тогда была большой редкостью, да еще у нашего подъезда! Вот я и уставился на нее. Вдруг из этой «семерки» резко выскочили уже знакомые два амбала, неожиданно подхватили меня под руки и в прямом смысле отнесли за угол нашего дома, в маленький садик перед школой, где я учился. Там улыбчивый амбал обрушил на меня длинную серию ударов – грамотно и обстоятельно. Он бил, как по тренировочной груше, проверив печень, дых, почки и пересчитав все ребра. А второй амбал держал меня за шиворот. Я беспомощно обвис у него в руках, как та безответная груша, и корчился, задыхаясь от жуткой боли. Больно уж удары были поставлены, отработаны и точны у улыбчивого. Он взял меня своей крепкой рукой за длинные волосы, намотал их на кулак и подтянул ухо к своей пасти:
– Ты, видно, плохо расслышал, глухой музыкант? Не лезь к Прале! Это последнее предупреждение!
И я оказался на раскисшем снегу ничком. Немного охладившись и отдышавшись, подумал: «Неужто весна уже, а я и не заметил? Здоровые ребятки, тренированные. А ведь им не выехать из двора нашего дома, не развернувшись!» Кое-как поднялся, вырвал кол, поддерживавший какое-то деревце, и поволок его за собой, согнувшись в три погибели.
«Семерка» и правда доехала до конца дома, развернулась и поехала с включенными квадратными фарами в мою сторону. Я встал за дерево у самой дороги и стал ждать, тяжело дыша. Когда «жига» поравнялась со мной, выскочил из-за дерева и со всей дури двинул колом по лобовому стеклу. Раздались треск битого стекла и визг тормозов. Из «жиги» выскочили как ошпаренные амбалы и заорали по очереди в один голос:
– Ну, псих, крышка тебе! Стекло расшиб, падла, машину изувечил!
От эмоций они быстро перешли к делу и двинулись на меня. Я поднял кол двумя руками над головой, кинулся навстречу и заорал:
– Чтоб я вас, козлов, рядом с моей Пралей не видел, хана вам, падлы! – И двинул дубиной по первому – улыбчивому. Тот технично увернулся и лупанул мне в челюсть. От таких ударов не уворачиваются – их принимают и падают в нокаут. Я рухнул, но остался в мутном сознании. Улыбчивый амбал перевернул меня на живот, закрутил руку назад и сказал другому своим спокойным басом:
– Вань, принеси шпагат из багажника.
Тот принес, а этот методично, не спеша связал мне руки за спиной, потом ноги, а потом стянул их веревкой.
– Упакован, придурок. Сдалась нам твоя Праля! Служба такая, парень. Есть приказ – надо выполнять. Отлежишься немного, охладишься, успокоишься. Кто-нибудь найдет и развяжет. А нам из-за тебя, дуралея, стекло лобовое менять, – проговорил негромким басом улыбчивый, таща меня по грязи волоком ближе к подъезду.
На следующее утро, без единого синяка на лице, но с сильно отбитым телом и больной скулой, я звонил в ее квартиру, стоя на площадке у лестницы на чердак. Звонил долго, но мне никто не открыл. Тогда я поехал в мединститут. Кое-как нашел ее группу, но Прали на занятиях не было.
Вечером она сама пришла ко мне домой. Кто-то позвонил в дверь – я открыл и увидел ЕЕ. Увидел и остолбенел. За мной к двери подбежала сестренка Наташка, отодвинула меня и произнесла весело:
– И правда – принцесса! Как я давно хотела тебя увидеть и познакомиться! – Взяла Пралю за руку и провела в квартиру.
Как назло, все были дома и сидели за праздничным столом. У Нины Васильевны был день рождения. Взрослые пили «красненькое», Наташка уплетала торт, а я ел манную кашу, потому что не мог жевать. Маме я сказал, что пропустил удар на соревнованиях, – вот она и сварила мне кашку. Наташка помогла Прале снять пальто, дала дежурные тапочки и так же за руку привела в большую комнату, где сидели все. Мне ничего не оставалось делать, как представить ее.
– Познакомьтесь, это моя девушка – Праля, – произнес я.
Все устремили на нее изумленные взгляды, а она весело проговорила:
– Здравствуйте, и с праздником (правда, не знаю с каким)! Меня Сережа не предупредил.
Все по-прежнему безмолвно не отрывали от нее взгляда и, кажется, любовались Пралей. Особенно мама. А Нина Васильевна театрально-красиво произнесла:
– Какое замечательное, артистическое имя! И фактура подходящая! Сережка! А ну-ка, быстро тащи стул с кухни, усаживай гостью!
Я пошел за стулом, заодно прихватил тарелку, вилку и фужер, а когда вернулся, все уже говорили с Пралей весело и непринужденно. Праздник затянулся допоздна. За это время она умудрилась подружиться с каждым, даже с Фифой. А когда сказала, что завтра рано вставать в институт и ей пора, все очень огорчились. Она попрощалась со всеми персонально, включая Фифу, пообещала передать подарок имениннице через меня и пошла в прихожую одеваться. Я тоже оделся и пошел ее провожать. Спустившись до первого этажа пешком, она подошла к батарее у выхода, развернулась, села на нее и проговорила:
– Не надо меня провожать, Сережа.
– Почему это? – спросил я.
– Мы должны расстаться, – грустно проговорила она и опустила голову.
– Почему это? – опять повторил я дурацкую, прилипшую вдруг фразу. Проговорил совсем уже удивленным голосом.
– Потому, что это опасно. Нам опасно встречаться, очень опасно.
Я почувствовал настоящий испуг в ее голосе и спросил:
– Опасно из-за тех амбалов, которые приходили с тобой на танцы?
– Нет, – ответила она. – Они – никто, просто сопровождающие. Им сказано сопровождать – они и сопровождают. Опасно из-за моего дяди. Он узнал о нас с тобой и сегодня меня крепко отчитал.
– Не понимаю: при чем тут твой дядя? – спросил я.
– Когда я поступала в институт, он мне помог, но поставил одно условие: чтобы я ни с кем не встречалась, – ответила она, опустив голову. И добавила: – До тех пор, пока не окончу институт.
– Это как монашка, что ли, в монастыре? – отчего-то спросил я.
– Да, как монашка. Сегодня я пообещала ему, что мы расстанемся, и он меня простил. Вот я и пришла к тебе, чтобы сказать, – проговорила она твердо.
– Но ведь я люблю тебя, – тихо сказал я и приблизился к ней.
– И я тебя очень люблю, Бугорик ты мой хороший! Но сейчас мы должны расстаться. Может быть, потом, после института?.. – сказала она с какой-то тоской в голосе.