Я еще приблизился и тихо шепнул ей на ухо:
– Я тебя никому не отдам. Ни дядям, ни тетям, ни амбалам этим! Слышишь – никому! Потому что очень люблю тебя.
Наклонился к ней и поцеловал. И мы в какой-то бешеной страсти отдались друг другу тут же, на маленькой площадке под лестницей, у теплой батареи. Никого уже и ничего на свете не боясь. Но провожать себя мне моя Праля все же запретила. Даже запретила выходить из подъезда, проговорив:
– Бугорик ты мой милый, Бугорик! Оставайся здесь – не будем гусей дразнить. Не ходи за мной, я тебя сама найду, где бы ты ни был, найду обязательно! Мой хороший, любимый и единственный – ты же знаешь?
Она вышла из подъезда, а я, сказав ей вслед «ладно», поднимался по лестнице и думал: «Ни фига себе дядя у нее! Тиран какой-то, сатрап чокнутый! Наверное, он и натравил на меня этих амбалов!»
Вошел в квартиру. Все уже улеглись – было тихо. Прошел в большую комнату и увидел маму, сидящую на краю разложенного дивана, на котором я спал. Мама посмотрела на меня, улыбнулась и тихо проговорила:
– Что-то ты быстро, Сереженька.
Я присел рядом и ответил:
– Да, мама, сегодня я быстро.
– А мне понравилась твоя Праля. А Праля – это, правда, имя? Что-то я такого не слышала, сколько живу, – спросила меня мама и погладила по больной спине.
– Не знаю я, мама. Наверное, имя, – ответил я, чуть поморщившись от боли.
– Она удивительно красива, просто удивительно, и очень-очень хорошая. И мне кажется, Сереженька, она любит тебя, – тихо и ласково проговорила мама.
– Не знаю, мама, наверное, – ответил я и отвернулся, чтобы скрыть боль.
– Ну ладно, Сереженька, отдыхай. А может, ты бросишь этот бокс? Боли-то сколько он приносит! Челюсть-то болит? – спросила мама, вставая с дивана.
– Нет, мама, бокс я не брошу. Спокойной ночи, – ответил я тихо. И подумал: «И Пралю свою не брошу никогда и никому не отдам!» Лег на диван и тревожно уснул, ворочаясь.
Праля не нашла меня. Я ждал ее весь долгий май в какой-то тоске и с надеждой. Много раз порывался пойти к ней, но всякий раз останавливался – вроде слово дал! И когда надежда почти растаяла, в начале июня, когда мы сдавали выпускные экзамены в училище, ОНА пришла. Я вышел на крыльцо с Толиком, собираясь перекурить, и сразу увидел ее на скамейке под цветущей, дурманящей сладким запахом сиренью. Я хотел броситься к ней, но сдержался, подошел не спеша и спросил:
– Как же долго ты меня искала? – спросил без укоризны, правда, немного грустно.
– Так получилось, Сережа. А как твои экзамены, пэтэушник?
– Нормально, – ответил я, присел рядом и сразу почувствовал ее неповторимый запах, перебивающий даже аромат цветущей сирени.
– И у меня нормально. Еще пара экзаменов и сессии конец, – продолжила она разговор. – Как мама, как сестренки, как все «святое семейство»? Они у тебя хорошие.
– Да все в порядке. Как ты-то?
– И у меня все в порядке, Сереженька: я беременна, и у нас с тобой будет маленькая лялька, – ответила она, глядя на меня своими прекрасными, искрящимися глазами.
Я чуть со скамейки не свалился и произнес:
– Как – лялька?
– Так, мой милый Бугорик, лялька. Мальчик или девочка у нас будет – одним словом, лялька, – ответила она, пододвинулась ко мне и, как любила делать моя сестренка Наташка, положила голову мне на плечо.
Я, потрясенный новостью, сидел как истукан, боясь шелохнуться, и вдруг брякнул:
– У нас правда будет лялька?
– Правда будет. Я тебя старше почти на два года, Сережа, – значит, мне и решать, будет у нас лялька или нет. Вот я подумала хорошенько и решила: у нас будет лялька, что бы ни произошло, что бы ни случилось, и даже если ты не захочешь этого, у нас будет лялька. То есть тогда – у меня.
Я видел, что Праля как-то изменилась, но внешне, а не изнутри. Было видно, что она приняла очень важное решение и будто сияла от этого. Медленно придя в себя, я проговорил:
– А я хочу, чтобы у нас была лялька. Это значит, что мы будем всегда вместе и тебе не надо будет меня искать, а мне – ждать тебя. Может, мы поженимся?
– А кто же нас поженит, если тебе нет восемнадцати? – беззаботно ответила она.
– Мне в феврале восемнадцать будет, и поженят, – ответил я.
– У меня в феврале уже живот будет, как большой барабан у Дятла, – так же беззаботно и весело сказала она.
– А что, с животами не женят? – спросил я удивленно.
– Да женят, женят, Бугорик ты мой, женят. Что вот с дядей делать? – спросила она как бы себя. И сама же ответила: – Да ничего с ним не делать! Вот приеду с каникул и все ему выложу! Да он тогда и сам все увидит. Пусть идет к черту со всеми его условиями! – Она поднялась со скамейки, взяла меня за руку и увела к себе.
Сдав сессию, она собралась домой – к родителям. Я предложил поехать вместе, познакомиться, но она помолчала, подумала и сказала:
– Не сейчас, Сережа, позже познакомимся.
И уехала до сентября, а я снова ждал ее и ждал…
В самом конце августа я встретил ее на железнодорожном вокзале – с заметным животиком, но все такую же веселую и сияющую. Взял чемодан, и мы пошли к автобусу, чтобы ехать к ней. Но вдруг перед нами появились те самые два амбала, которые меня отмутузили. На меня даже не взглянули, а ей сказали:
– Привет, Праля. Поехали, тебя дядя ждет.
Она посмотрела на них снизу вверх и ответила:
– Поехали, орлики. Сережа, отдай им чемодан, я тебя позже найду.
Я собрался что-то ответить, возразить, но она повторила с улыбкой:
– Отдай, отдай. Все будет хорошо.
Я отдал чемодан улыбчивому. Они уселись все в ту самую «семерку», у которой я раскроил лобовое стекло, и уехали. А я остался в какой-то пустоте.
Поздно вечером я лежал на диване и что-то читал, когда раздался одиночный звонок. Я сразу почувствовал, что это ОНА. Быстро соскочил с дивана, натянул трико и побежал открывать дверь. На пороге стояла Праля. Я выскочил на площадку и прикрыл дверь.
– Давай присядем, Сережа, – сказала она спокойно и уселась на ступеньки. Я присел рядом и спросил:
– Как дядя?
Она, немного помолчав, ответила:
– Он выгнал меня из квартиры. И сказал, что я свободна, что он больше меня не знает и видеть не хочет. Я не знаю, куда мне пойти.
И в первый раз я увидел на ее лице слезы. Я встал, решительно не зная, что мне делать, и тут же вспомнил, что у Толика мать уехала по путевке в санаторий на лечение.
– А где твой чемодан? – спросил я.
– Ниже, на площадке, – ответила Праля, не поднимая головы.
– Подожди минутку, я сейчас, – произнес я. Вернулся в квартиру, быстро оделся, взял деньги и вышел назад.
Толик долго не отворял дверь, а когда открыл, то одновременно удивился и обрадовался, увидев нас. Мы вошли в квартиру – там на диване сидела испуганная Любаша и смотрела телевизор. Я позвал Толика на кухню, вкратце объяснил ситуацию, и он проговорил, улыбаясь во весь рот:
– Фигня какая! Пока мамки нет, поживете у меня, а за это время что-нибудь придумаем.
Приютил нас с Пралей Спиридоныч, наш мастер производственного обучения в ПТУ. Он жил в двухэтажном деревянном доме барачного типа. У него были две комнатки с косыми полами, а кухня общая, как в коммуналке. Вода только холодная, сортир на улице. Но мы были счастливы, особенно я, сильно довольный своей находчивостью. Праля стала ездить на лекции в институт, а я вскорости должен был выходить на работу. Меня определили электриком все на тот же завод тяжелого машиностроения, где мой отец в то время был уже заместителем генерального директора по производству.
Пошли дожди, похолодало и тут выяснилось, что у Прали совершенно нет осенне-зимней одежды и обуви. Я, опять довольный собой, достал все скопленные на новые клавишные деньги, заработанные на танцах, и предложил ей съездить в ЦУМ на Компросе и купить все. Она грустно посмотрела на меня и произнесла:
– Бугорик, да там можно купить одежду только для ритуальных услуг.
– Для каких ритуальных услуг? – спросил я, не поняв.
– Для жмуриков, которых провожают в последний путь на кладбище, – ответила мне Праля почти весело и добавила: – Завтра после занятий позвоню маме с переговорного пункта – она что-нибудь придумает.
Пока ее мама что-нибудь придумывала, на улице стало совсем холодно, и выпал снег. Моя Праля перестала ходить на занятия и сидела дома у обогревателя, потому как в квартире тоже сильно похолодало. В конце концов посылка от мамы все-таки пришла, и я помчался ее получать, довольный тем, что хоть что-то могу сделать для нее. Мать прислала Прале новую шубу, зимние сапоги на «манке», перчатки, шаль и еще всякие вещи. Она наконец смогла выйти на улицу и ездить в институт.
Подошел декабрь, и у Прали сильно вырос живот, что не мешало нам страстно греть друг друга в сильно прохладной комнате. Спиридоныча дома почти не бывало – с раннего утра и до позднего вечера он пропадал в мастерских, иногда оставаясь там и ночевать. Так что нам он особо тоже не мешал. Денег он с меня категорически не брал, но, зная его слабость к спиртному, я частенько ставил в комод его комнатки «чебурашку» пол-литровую, и чувство долга мое успокаивалось. На завод работать электриком я так и не вышел – собирался все, да откладывал. Со «Светофорами» мы долго репетировали, готовя новую программу на «Новогодние балы», афиша о которых уже висела на дверях клуба «Строитель».
Буквально перед Новым годом к нам с Пралей приехали моя мама с Наташкой. Они были не в курсе, что Праля беременна. Я не давал маме адрес и до сих пор не знаю, как она нашла нас, но когда она увидела Пралю, то громко охнула и уселась на табуретку в нашей обшарпанной, холодной комнатухе с грязным окном за выцветшей шторой.
– Господи боже мой! – заговорила моя мама нежно, но не очень весело, как обычно. – Девочка моя милая, да на каком же ты месяце?
– На восьмом, – ответила моя Праля и грустно улыбнулась.
– Да тебе же скоро рожать, Пралечка дорогая! – проговорила мама и тоже растерянно улыбнулась. А Наташка, сильно подросшая за это время, подошла