к Прале, погладила животик, поцеловала его и сказала:
– Какой хорошенький, красивый – девочка будет.
Она обняла Пралю и тоже поцеловала в щеку. Праля была явно тронута таким участием и, улыбнувшись, произнесла:
– Здравствуйте, Неля Ивановна, здравствуй, Наташа… А почему девочка?
– Потому что девочки красивые, а вы очень красивая, и Сережка красивый, и животик красивый. Значит, девочка, – проговорила Наташка и опять чмокнула Пралю.
– Сережка, пойди-ка с Наталкой пообщайся, о чем-нибудь поговорите. А мы здесь посекретничаем по-женски с Пралей нашей, красавицей, – проговорила мама с улыбкой.
И я отправился показать Наташке свои картины, которые рисовал от нечего делать, дожидаясь Пралю. Наташа посмотрела на мои художества и произнесла тихо:
– Сережа, какой же ты молодец! У меня так никогда не получится.
– А так и не надо, сестренка. Надо по-другому – как только у тебя получается, чтобы ни на кого не похоже было. Это называется самобытность или собственный стиль, почерк. Но чтобы найти собственный стиль, нужно изучить опыт и стили предшественников, научиться технике письма, овладеть всеми премудростями мастерства. Именно этим ты сейчас и занимаешься в художественной школе. А я так просто малюю от фонаря, – закончил я и приобнял сестренку.
Вышла мама и обняла нас обоих.
– Наталка, – сказала она сестре, – теперь ты иди посекретничай с нашей Пралей, а я с Сережей поговорю.
Наташка ушла к Прале, а мама сказала мне негромко:
– Сережа, тебя вызывают в суд, вот повестка – участковый принес. Если ты не устроишься на завод работать до пятнадцатого января, тебя будут судить за тунеядство и за то, что ты не прибыл по месту распределения после училища. Так мне участковый сказал. Ты должен немедленно пойти на работу. Или сразу после праздников – иначе будет плохо. Это первое. Второе. Прале скоро рожать, но сюда нельзя привозить младенца. Здесь нет никаких условий. Надо что-то решать. Я поговорю с Ниной Васильевной, хоть мне и неудобно, – может, она пустит в большую комнату. Почему ты так долго не говорил мне, Сережа, что у вас будет ребеночек? Ты ведь у меня не скрытный? – спросила меня мама.
– Я не знал, как тебе сказать об этом, мама, – честно признался я. – Но как только мне исполнится восемнадцать лет, мы поженимся, ты не сомневайся. А какие условия нужны, чтобы младенца привезти?
– Ой, Сереженька! Младенцу нужно, чтобы тепло было, чисто. Горячая водичка нужна, чтобы купать. Но главное – ему, ребеночку-то, нужно, чтобы мама была устроена, спокойна, в любви. Чтобы у мамы молочко было. Питание нужно хорошее маме, уют, забота о ней, и опять же – любовь.
Я бы всей душой желал привезти Пралю и младенца в такую же шикарную квартиру, из которой ее выгнал дядя, но где взять? Сейчас я думаю: хорошо еще, что я не видел, в каких условиях жила Праля в Москве! И светлая память Нине Васильевне Сусловой за ее милосердие к нашему «святому семейству». За ее неподдельную доброту, милосердие, дерзкий нрав и юмор.
Так я думаю сейчас, а тогда Нина Васильевна сказала маме:
– Да пусть приезжают и живут! И с прибавлением тебя, Нелька-мать, в твоем «святом семействе»! Наташка-то еще не надумала рожать?
Сразу после Нового года мы с Пралей переехали жить ко всем моим в квартиру Нины Васильевны. А когда съезжали от Спиридоныча, он мне признался, что уже смастерил себе выгородку в мастерских и собирался туда на днях переехать от нас.
– Не люблю я, Серега, писки да визги этих новорожденных – вот и хотел перебраться подальше.
Мы разместились в большой комнате, где стояли телевизор и раскладной диван, на котором я спал.
Моя Праля поначалу находилась в какой-то безразличной задумчивости и была равнодушна ко всему. Живот ее стал совсем большущим, и она мало двигалась. Все время сидела или лежала и глядела на него.
– Сережа, а лялька опять пинается, – говорила она мне, – ты посмотри, посмотри, пяточкой водит…
Я прикладывал руку к животу и ощущал движение.
Восьмого января я вышел на работу на завод тяжелого машиностроения помощником дежурного электрика. Целыми днями напролет мы с моим наставником в основном играли в карты, шашки и шахматы, а когда что-то ломалось из электрооборудования, шли ремонтировать. Там мой наставник начинал важничать.
– Учись, студент, как надо делать, – это тебе не на балалайке бренчать! – говорил он и начинал мне нудно что-то объяснять. Наставник немного злился на меня, что я его обыгрывал постоянно и играл в каком-то ансамбле «Самоцветы». Вообще, он был мужик ничего, но недалекий.
Пятнадцатого января я явился в народный суд по указанному адресу со справкой с места работы, и мое дело о тунеядстве прекратили. Байрон к этому времени где-то по блату прикупил цветной телевизор «Электроника» и установил его в маленькой спальне Нины Васильевны, на что она сказала:
– Вот спасибо, Байрон! Наконец-то я увижу жизнь во всех цветах радуги, а то так бы и прожила без тебя в черно-белом спектре. Сплошная серость!
В начале февраля, почти накануне моего дня рождения, Праля родила девочку.
– Это тебе мой подарок на день рождения, Бугорик, – ласково проговорила она, бережно передавая мне дочь на ступеньках роддома, когда мы с Толиком и его знакомым с машиной «москвич» встречали их через неделю после родов.
Все наше «святое семейство» и Нина Васильевна были безумно рады пополнению. Толик с Любашей подарили нам детскую кроватку. Палыч со Светланой Ивановной – коляску. А Лиса с Дятлом – мини-стиральную машину «Снежинка». Все нам что-то дарили и поздравляли с рождением дочери. Я ходил, куда меня постоянно посылали, – веселый, счастливый, радостный и удивленный. Удивленным я был потому, что только сейчас, случайно, отвозя паспорт и личную карту роженицы в роддом, узнал настоящее имя Прали. Ее звали Лаврентия. Пралянская Лаврентия Станиславовна.
«Ничего себе имечко! К Прале-то кое-как привык, а тут – Лаврентия! Где они таких имен-то набрали?» – думал я, совершенно не подозревая тогда, что удивляться необычным женским именам мне предстоит еще долго. Думал я тогда и о том, как назвать нашу дочку. Думал-думал, да и поделился своей думой с Пралей.
– А что тут думать, Бугорик? – спросила она меня в ответ. – Назовем дочку Маришкой. Как солистку группы «Шокен Блю» Маришку Вериш, – проговорила она весело.
– Красиво звучит «Маришка», необычно, – рассудил я вслух. – Маришка Сергеевна – клево!
Так наша дочурка стала Маришкой. Правда, ее до сих пор все зовут Мария, но по документам она Маришка.
Все наше «святое семейство» и Нина Васильевна окружили Маришку-малышку какой-то нереальной заботой и отдавали ее Прале только на время кормлений. Может быть, поэтому она вела себя хорошо, не капризничала и всем давала спать.
Как-то быстро пришла весна, распустились листочки, зазеленела травка, пригрело солнышко, прилетели птицы и запели. И тут нежданно-негаданно прилетела из военкомата повестка с вестовым. Мне предписывалось явиться на сборный пункт с вещами для призыва в ряды Советской армии. Я был в полном шоке. Потому что совершенно забыл, что призывной возраст начинается в нашей стране с восемнадцати лет. Да у меня и планы-то были совсем другие! Я подумывал о свадьбе с Пралей, о новых клавишах «Вермона», о новом репертуаре для нашей группы «Светофоры», о том, как свалить мне с завода тяжелого машиностроения. Одним словом, я подумывал обо всем, кроме армии! А тут на тебе – либо армия, либо тюрьма! Байрон посоветовал мне сходить в военкомат и объяснить там, что у меня только что родился ребенок – дочка Маришка. И быть может, мне дадут отсрочку на время.
Я помчался в военкомат. Но дежурный офицер сказал мне, что я мудила! Во-первых, для отмазки от службы я должен был настрогать двоих детишек. Во-вторых, незарегистрированные дети все равно не считаются.
– Хоть десять пусть будет, один хрен налог за бездетность будешь платить – налог за яйца. Иди, – сказал мне офицер, – и собирай манатки, раз годен к строевой, иначе на кичу загремишь.
И я выбрал между армией и кичей армию. А когда много лет спустя мне представилась возможность сравнить эти два учреждения, я понял, что тогда сделал правильный выбор! Толику и Лисе тоже пришли повестки. Толика забрили одиннадцатого мая, Лису – тринадцатого, а меня – шестнадцатого. У Палыча в институте была военная кафедра, и он был офицером запаса, а Дятел как-то открутился, отмазался.
Меня призвали служить Родине в Дальнюю авиацию. Определение «дальняя» абсолютно соответствует смыслу этого слова. От моего города до места службы оказалось так далеко, что даже и представить невозможно. Девять тысяч километров! Пять часов мы летели на огромном самолете ИЛ-76 до Воркуты, там заправились и еще пять часов тащились до пункта назначения под названием Тикси (не путать с Дикси). Тикси – это что-то уникальное! Это поселок городского типа на краю Земли – в прямом смысле! Далеко за полярным кругом, на берегу моря Лаптевых. Дальше – только Северный Ледовитый океан и Северный полюс под вечными льдами. Зимой – полярная ночь полгода и сильный минус с бешеным ветром, летом – полярный день полгода и слабенький плюс с дождями, туманами и опять же с холодным ветерком. Местные жители там – якуты и эвенки. Олени и белые медведи в изобилии. Повсюду развалены гигантские кости мамонтов, доисторических обитателей этих мест, что ярко свидетельствует о том, что и раньше в Тикси была жизнь.
Мне определили почетную должность электромеханика дизельной установки на аэродроме и сказали, что так редко кому везет! Обычно все салаги заносят хвосты самолетам и дохнут от неразведенной «массандры».
– Разводить надо, зеленый, а то снежные человеки придут! – объяснил мне доходчиво мой предшественник, дембель.
Наша военно-воздушная база Дальней авиации в Тикси была совершенно уникальна своей взлетно-посадочной полосой. На эту невообразимо длинную полосу могли садиться, а значит, и взлетать с нее, все виды летательных аппаратов, включая космический «Буран». Как такую могли построить на вечной мерзлоте? За полярным кругом – и так далеко?! Ни одна страна в мире не построила, а мы построили! Да где построили-то? Рядом с Северным морским путем! Все шпионы вражеских разведок, которым повезло добраться до Тикси на подводных лодках или на самолетах, умирали от разрыва сердца, глядя на нашу взлетно-посадочную полосу, и не верили своим глазам. Хотя у моего предшественника-дембеля было вполне логичное и правдоподобное объяснение: