Глава 24. «НЭО Профи-Бэнд»
Меня распределили в какую-то тьмутаракань, где я должен был отработать не менее двух лет. Я приехал на очередную репетицию в наш клуб «Строитель» и рассказал об этой нерадостной новости директору Якову Михайловичу.
– Говно вопрос! – ответил он, доставая рюмки под коньяк, принесенный мною. Я первый раз в жизни услышал это чудное выражение именно от него. И тогда еще не знал, что мне предстоит его в дальнейшем слышать много-много раз от своего будущего поклонника, благодетеля и почитателя без всякой тени иронии – Олега Владимировича Курноярова. А сейчас директор клуба «Строитель» Яков Михайлович хмуро посмотрел на мой коньяк «Солнечный берег», взял его в руки, посмотрел и произнес еще раз:
– Говно вопрос! Поехали!
И мы с ним поехали на трамвае в наш сногсшибательный институт. Там Яков Михайлович нашел проректора по хозяйственной части Зиновия Александровича, они с ним удалились, выпили коньячку и о чем-то потолковали. На следующий день меня перераспределили методистом-организатором культурно-просветительной работы в наш родной клуб «Строитель» при заводе тяжелого машиностроения, где я уже успешно играл на танцах много лет. Играл с удовольствием, но в последний год чувствовал и все отчетливее понимал, что время наших танцевальных вечеров подходит к концу.
Пришло другое поколение, которому было уже неинтересно слушать наши слабые копии «под фирму», наши подделки под всемирно известные рок-группы. Новое поколение хотело слушать своих кумиров… ну, или хотя бы оригинальные записи в хорошем качестве, через хороший аппарат. Пришло время дискотек.
Первым об уходе из группы «Светофор» заговорил Дятел, разумно мотивируя свой переход в кабак тем, что там клиенты подгоняют бухло на халяву и «парнас» в виде денег за заказ песен. Лису тоже позвали в ресторан «Вечерний», и он вроде дал добро. Честно говоря, меня тоже приглашали в рест «Центральный», обещали даже денег дать на новые клавишные (естественно, с отдачей), но я отказался. У Палыча со Светланой Ивановной родился второй ребенок, и он подумывал завязать с музыкой совсем и перейти работать в свой институт на кафедру.
– И денег побольше, и студенты поумнее, да и меня что-то на науку повело, – вещал мне не спеша в трамвае наш ритм-гитарист и вокалист.
Мой друг Толик по-прежнему зимой гонял шайбу, а летом играл в футбол, и ему было пофиг, распадется наша группа или нет.
И наша рок-группа «Светофор» развалилась. Все когда-то кончается. В свое время мы сменили на эстрадных подмостках постаревших джазменов – теперь пришло и наше время уходить. Мы сильно выросли из наших замечательных вельветовых штанишек. Итак, время танцевальных вечеров под оркестр закончилось и началось время дискотек и безденежья для меня и моего друга Толика.
И тут случилось ужасное, будто гром прогремел среди ясного дня: Толик умер. Умер неожиданно, прямо на тренировке. Абсолютно здоровый парень, который не болел ни разу в жизни, даже простудным заболеванием, вдруг умер. Диагноз врачей – гипертрофия миокарда, в простонародье эта болезнь называется «бычье сердце». Его неутомимая натура заставляла сердце работать на пределе – оно и работало, да выросло сильно и лопнуло, не выдержав нагрузок.
Прощались с Толиком в нашем клубе «Строитель». На прощание пришли все наши «светофоры», обе его команды, в которых он играл, – и футбольная, и хоккейная. И вся наша группа из ПТУ № 19, и все посетители наших танцевальных вечеров, и весь рабочий поселок. Яков Михайлович произнес прощальную речь, и Спиридоныч хотел что-то сказать, да не смог. Палыч, я, Лиса и Дятел отстояли скорбно в почетном карауле у гроба, рядом с которым одиноко сидели две женщины в черном – мама Толика Вера Власовна и Любаша в положении. Похоронили мы Толика под звуки духового оркестра, и я будто осиротел. Мне никогда до этого не приходилось задумываться о роли друга в моей простой жизни. А эта роль оказалась столь огромной, столь важной и столь необходимой, что мне даже сейчас очень тяжело писать эти строки. С годами я только утвердился в этой мысли и думаю, что встретить настоящего, верного, преданного друга на жизненном пути очень трудно, как и настоящую любовь. И то и другое – большая редкость на Земле, как и большое счастье.
Через неделю после похорон я вышел на работу в клуб «Строитель». Яков Михайлович, мой старый-новый шеф, положил мне оклад согласно штатному расписанию – в семьдесят три рубля шестьдесят копеек. Ровно в два раза меньше, чем я получал, играя на танцах, но почти в два раза больше стипендии, которую мне платили в нашем замечательном Институте «культуры и отдыха».
До осени я от нечего делать понемногу писал песни и брякал на пианино в клубе. Осенью меня как-то вызвал директор Яков Михайлович и сказал:
– Слушай, Серега, ко мне тут какая-то банда обормотов приходила. Говорят, что они супер, но по прикиду – полные обормоты. Ты бы послушал их вечером.
– Хорошо, – ответил я и стал поджидать банду.
Обормоты пришли ровно в семь. Все с длинными, давно не мытыми и не видавшими расчески волосами. Прикид их был столь вызывающе непотребным, что я подумал: «Да как они по нашему городу-то ходят без охраны?» Двое длинных парней держали в руках гитары, завернутые в клеенку, а третий, маленький, держал под мышкой барабанные палочки.
– Привет, – сказал первый длинный, судя по всему, лидер. – А мы тебя знаем. Ты клавишник из «Светофора», полный отстой! – Он сказал это как-то очень брезгливо и неподдельно нагло.
– А я вот вас не знаю, – ответил я на удивление спокойно.
– Я Фикс, – произнес первый длинный. Тут же за ним представился второй длинный:
– А я Шланг. – И заржал.
Третий, маленький, вынырнул из-за них и весело провозгласил:
– А я Хряк, барабанщик.
– А я… – хотел было представиться я, но меня перебил Фикс:
– А ты – чувак из отстойной команды «Светофор» – клавишник. Пошли лабать, хватит болтать!
Я посмотрел на него и подумал: «Да, это уже не веселые, добрые, улыбчивые, тихие хиппи, на которых мы стремились походить. Это уже просто настоящие панки, отрицающие все, хоть и не очень настоящие». Улыбнулся и произнес вслух:
– Ну, пойдем лабать, коль не шутишь, а умеешь. Хватит болтать.
Они врубили гитары – кстати, неплохие – в клубный аппарат. Малость подстроились. Проверили микрофоны: «Раз, раз, раз». Хряк погремел на ударной установке, уставился на Фикса, и тот сказал: «Погнали». Хряк дал счет, и «банда обормотов» на полной громкости завопила самопальный панк-рок – что-то в стиле Тома Уэйтса, только Фикс гундел писклявым голосом.
В зал вбежал испуганный Яков Михайлович, постоял растерянно с минуту, махнул рукой и ушел, закрыв дверь.
Пытка продолжалась примерно час. Сначала они хайлали какие-то несуразные тексты на русском языке, потом перешли на английский, что меня несколько удивило. С первого такта было понятно, что этой «банде» никогда не играть на танцах, но меня уж сильно удивило, с каким огнем в глазах, с какой уверенностью и самоотдачей они играют свою лабуду. «Может, я чего-то не понимаю? Может, надо как-то по-другому слушать эту фигню, вникнуть в нее?» – подумалось мне, и я стал пытаться вникнуть. Но из этого ничего не получилось. Они как будто издевались надо мной, над Яковом Михайловичем и над всеми окружающими! Они отрицали все мое понимание оркестра, его звучания. Они отрицали само представление о музыке. Они отрицали красоту музыки. Они отрицали культуру. Для них все было лицемерием и фальшью, пошлостью и мерзостью. Они принимали только свою, новую культуру, новую правду, мораль, эстетику – истину бунта! Их бунт – это протест против всего закостенелого, застойного, мертвого! Они хотят жить так, как им хочется, как они считают нужным. «Они хотят быть СВОБОДНЫМИ!» – вдруг пришло мне в голову.
Я видел, что Фикс неплохо владеет гитарой. Было понятно, что он близко знаком с манерой игры Джимми Хендрикса и других потрясных гитаристов всего мира. Но он умышленно коверкал все их представления о музыке – играл нелогично, безалаберно, некрасиво, нестандартно! Я видел, как самозабвенно, яростно дубасит по барабанам Хряк. Он играл так смело, как наш Дятел не играл даже после армянского коньяка своего отца. Один только Шланг стоял в неестественно отстегнутой позе, задрав голову вверх, и ржал. И ему было все пофиг, как моему другу Толику: что в футбол играть, что в хоккей, что на бас-гитаре – лишь бы тусоваться, лишь бы кайфовать, лишь бы радоваться жизни, молодости, всему – лишь бы перло!
Я оторвался от этих своих мыслей, лишь когда этот грохот, этот шквал звуков, этот обжигающий сплав неомузыки неожиданно смолк. Сидел в зале и молчал.
Вдруг микрофон усилил голос Фикса:
– Ну, чувак, че скажешь-то?
Мне нечего было сказать им, этим молодым бунтарям, этой «банде обормотов», – и я молчал.
– Ты чего там, слезу пустил, что ли, чувак? Че молчишь? – снова раздался голос Фикса.
– Да, всплакнул немного, – ответил я. – По поводу того, что вам не играть у нас на танцах.
– Валим отседова, чуваки! И тут одно верзо, как везде! – проговорил Фикс и стал заворачивать свою гитару в клеенку. Басист Шланг принялся весело делать то же самое.
– А знаете что? Приходите завтра поиграть еще, часов в восемь-девять вечера. Гитары можете оставить, чтоб не таскать, – неожиданно для себя произнес я.
– Ага, щас! – ответил мне Шланг и показал средний палец.
– А чего? Можно и полабать. Куда нести гитары? – несколько растерянно произнес в микрофон Фикс.
– Идите за мной, – сказал я и повел «банду» к нам в оркестровку. Они положили инструменты и пошли на выход. А я отправился к Якову Михайловичу и уже в последний момент спросил уходящего Хряка:
– А вы случайно не из нашего ПТУ № 19 нарисовались?
– Нет, – ответил весело Хряк. – Мы из универа, с иняза, чувак.
Я был опять удивлен, и, надо сказать, сильнее прежнего. Пришел к директору, а он мне задает тот же вопрос, что и Фикс.