выживание в моменте, и ничто другое. Духовные «ценности» не несут для него никакого смысла. Когда некое чудо или случай освобождает тебя от хватки мысли и культуры, ты остаёшься лишь с естественными функциями тела и ничем другим. Тогда оно функционирует без вмешательства мысли. К сожалению, слуга, коим является мыслеструктура, завладел домом. Но он не может контролировать хозяйство и управлять им. Так что его необходимо выгнать. Вот в каком смысле я использую термин «естественное состояние», без какого-либо подтекста относительно духовности или просветления.
В.: Будучи учёным, я могу позволить себе интересоваться только такими вещами, которые я могу прогнозировать и контролировать с помощью экспериментов. Я должен быть в состоянии повторить результаты другого учёного; если же нет, я должен, во имя безупречности науки, отвергнуть то, что он говорит и его так называемые доказательства. Итак, мне хочется спросить, может ли кто-то продемонстрировать мне это состояние, можно ли его воспроизвести.
У. Г.: Я как раз против этого. Природа не использует моделей. Как не бывает двух одинаковых листьев, так нет и двух одинаковых людей. Я понимаю твою проблему. Ты не первый учёный, который приходит сюда, требуя «научных доказательств» и задавая мне вопросы типа «Почему мы не можем подвергнуть проверке заявления, которые ты делаешь?» Во-первых, я ничего не продаю. Во-вторых, и ты, и они заинтересованы в том, чтобы использовать это естественное состояние в своих ошибочных попытках изменить или «спасти» человечество. Я говорю, что нет необходимости в изменениях, и точка. Ваше испорченное общество вложило в вас это понятие изменений, что якобы ты такой-то, а должен быть таким-то. Всё, что убеждает тебя быть не тем, кем ты на самом деле являешься, как раз и водит вокруг пальца тебя и весь мир. Я каким-то образом наткнулся на это естественное состояние сам по себе, и я ни при каких обстоятельствах не могу передать его другим. Оно ни для кого не представляет ни общественной, ни политической, ни коммерческой, ни трансформирующей ценности. Я не толкаю речи с трибун, требуя, чтобы вы изменили мир. При сложившихся обстоятельствах вы и мир — а это совсем не две разные вещи — не можете быть другими. Все эти попытки со стороны человека изменить себя идут абсолютно вразрез с тем, как действует природа. Вот почему мне это не интересно. Извини! Либо да, либо нет. Тебе решать. Меня ничуть не интересует, превозносишь ты меня или оскорбляешь. Это твоё дело. Я совершенно не вписываюсь в картину [научного исследования]. Я говорю об этом лишь в ответ на твои вопросы. Ты бросаешь мяч, и он отскакивает. Я не испытываю стремления высказываться перед тобой или кем-то ещё.
В.: Хотя Вы не говорите о проектировании совершенной культуры или совершенного общества, как это делает Б. Ф. Скиннер в его книге «За пределами свободы и достоинства», вы, по-видимому, тоже подчёркиваете важную роль культуры в определении судьбы человечества…
У. Г.: А я говорил такое в своей книге? Я даже не знаю, что там в этой книге… Культура — это способ жизни и способ мышления народа. Для меня культура заключается в том, как мы развлекаемся, как мы рассуждаем о реальности, чем мы интересуемся, какое у нас искусство и т. д. Восточная культура или западная, по своей сути это одно и то же. Я не вижу большой разницы между ними, кроме акцента, подобно тому, как мы говорим по-английски с разными акцентами. Все люди совершенно одинаковы, будь они русские, американцы или индийцы. Происходящее в голове вон того человека, который идёт по улице, не отличается от того, что творится в голове человека, идущего по улице в Нью-Йорке. По сути это одно и то же. У него может быть другая цель. Но инструмент, который он использует для достижения своей цели, точно такой же, а именно — стремление стать другим, чем он есть.
Мне не интересно кому бы то ни было помогать… Всё зашло слишком далеко. Взять хотя бы один пример, если всё более и более изощрённые технологии генной инженерии будут монополизированы государством, мы попались. Та малая степень свободы, что пока открыта человечеству, попадёт под контроль государства, и государство сможет безнаказанно создавать селекционных людей, любого типа, какие только ему понадобятся. Всё это весьма вероятно. Человечество будет роботизировано в масштабах, о которых и не мечталось раньше. Что можно сделать, чтобы предотвратить эту катастрофу? Да ничего. Уже слишком поздно. Можешь назвать меня скептиком, циником, ещё кем-то, но это суровый реализм. Твоё право думать, как тебе угодно, но я не вижу никакого выхода, пока человек остаётся таким, а он почти наверняка таким и останется. Я не представляю, как мы можем повернуть вспять этот процесс.
Этот кризис наступил вовсе не внезапно. Он нарастал в течение долгого времени, с того самого дня, как человек почувствовал самосознание в себе и решил, что мир был создан для того, чтобы он владел и правил им. В тот день он заложил основу для тотального разрушения всего, что природа создавала и выстраивала многими тысячелетиями.
В.: Но за изменениями природы как будто стоит какой-то план или замысел, Вам не кажется?
У. Г.: Я не вижу совершенно никакого плана или замысла! Есть процесс — я бы не стал непременно называть его эволюцией — но когда он затихает, за этим следует революция. Природа пытается собрать что-нибудь и начинает всё заново, лишь для того, чтобы творить. Это единственное настоящее творчество. Природа не использует моделей или прецедентов и, таким образом, не имеет ничего общего с искусством как таковым.
Художники находят утешительным думать, что они творцы: «творческий подход», «творческие идеи», «творческая политика». Это бессмыслица. В них нет ничего по-настоящему творческого в смысле создания чего-то оригинального, нового или свободного. Художники подбирают кусочки там и сям, складывают их вместе и думают, что они создали нечто бесподобное. Они используют то, что уже есть; их работа состоит в имитации. Только они недостаточно порядочны, чтобы признать это. Все они имитируют что-то, уже существующее. Имитация и стиль — вот и вся наша «креативность». У каждого из нас свой собственный стиль, в соответствии с тем, в какую школу мы ходили, какой язык учили, какие книги прочли и какие экзамены сдали. И в рамках этого, опять же, у каждого из нас есть свой собственный стиль. Усовершенствование стиля и техники — вот и всё, что играет здесь роль.
В.: И всё же мы должны признать, что некоторые художники создают нечто прекрасное и сильное…
У. Г.: Обрамление умом того, что существует, — вот что вы называете красотой. Красота — это рамка. Рамка создаёт вывод, мысль, которую она потом называет красотой. Иначе красоты просто не существует. Красота не в объекте. Но она и не во взгляде смотрящего[7]. Утверждать, как Упанишады, что красота — в абсолютном отсутствии «я», это же полный бред! Фиксирование и обрамление, которые совершает для нас мысль, — вот то, что мы называем красотой. Может быть, я ухожу от темы…
В.: Нет, нет, Вы очень мне помогаете. То, что Вы говорите, очень полезно для меня. Я интегрирую Ваши утверждения внутри себя по мере того, как мы продвигаемся… Не думайте, что то, что Вы говорите, бесполезно.
У. Г.: Ты хочешь выстроить нечто из того, что я говорю, как-то это использовать для содействия твоим собственным целям. Ты можешь сказать, что это ради человечества, но на самом деле тебе плевать на общество. То, что я говорю, не может пригодиться ни тебе, ни твоему обществу. Оно только может положить конец тому тебе, каким ты знаешь себя сейчас.
Да и мне никак не пригодится то, что я говорю, потому что я не могу открыть святой бизнес и делать на этом деньги. Это просто невозможно для меня. Мне не интересно освобождать кого-то или уводить от их гуру. Можете ходить в храмы и молиться там. Вы, конечно, получаете какое-то успокоение. Вам нужно, чтобы вас утешили: вот чего вы хотите. И они дают вам это. Здесь не то место. Идите куда хотите. Мне совсем не интересно освобождать вас. Я даже не верю в то, что вас можно как-то изменить, или спасти или реформировать общество, или сделать что-то для человечества.
В.: Но кажется, что есть некая основная мотивация, всеохватывающая потребность, которая как будто искажает и расстраивает попытки общества навести порядок.
У. Г.: Неизменная потребность в постоянстве — вот что калечит общество. Оттого что все мы ищем постоянства внутри, мы требуем, чтобы вещи, которые мы воспринимаем как находящиеся снаружи нас, — общество, человечество, нация, мир — тоже были постоянны. Через них мы ищем своё постоянство. Все формы постоянства, будь то личные или коллективные, созданы самим тобой. Все они — продолжение этой самой потребности в постоянстве. Но ничего постоянного нет. Наши усилия сделать какие-то вещи неизменными идут совершенно вразрез с природой. Ты каким-то образом знаешь, что тебе не удастся преуспеть в твоём стремлении к постоянству. И всё же ты упорствуешь.
В.: Всё-таки для большинства из нас остаётся множество вопросов. Мы хотим как-то выяснить, что такое жизнь, есть ли у неё какой-то смысл.
У. Г.: Жизнь — нечто такое, что нельзя схватить, удержать и выразить. Энергия — это выражение жизни. Что такое смерть? Это всего лишь состояние человеческого тела. Нет такой вещи, как смерть. Есть твои идеи о смерти, идеи, которые возникают, когда ты ощущаешь отсутствие другого человека. Твоя собственная смерть или смерть твоих близких — это нечто, чего ты не можешь испытать. На самом деле ты ощущаешь пустоту, возникшую из-за исчезновения другого человека, и неудовлетворённую потребность поддерживать непрерывную связь с этим человеком мнимую вечность. Ареной продолжения всех этих «постоянных» отношений является завтра — небеса, следующая жизнь и т. д. Эти вещи изобретены умом, который заинтересован лишь в своей нерушимой, неизменной непрерывности в «я»-генерированном, фиктивном будущем. Основной способ поддержания непрерывности состоит в беспрестанном повторении вопроса «Как? Как? Как?». «Как мне жить? Как я могу быть счастлив? Как я могу быть уверен, что буду счастлив завтра?» Это превратило нашу жизнь в неразрешимую дилемму. Мы хотим