– Ну понятно, – обречённо вздыхали мы.
Третьим вариантом было зайти. Заходили, как правило, всей гурьбой, но в дверь звонил самый смелый, остальные прятались под лестницей. Обычно парламентёром выбирали того, кто не боялся взрослых и мог общаться с ними свободно, почти на равных, не терялся и не мямлил.
– Кто там? – звучало из-за двери.
– А Дима выйдет? – спрашивал через дверь парламентёр.
После этого обычно подзывали товарища, и через щель в приоткрытой двери можно было поговорить.
– Сейчас я, математику доделаю и сразу выйду, подождите меня на площадке, – шептал друг.
– Это долго, мы собрались на речку, – внезапно звучало снизу – ожидающие держали ухо востро и живо участвовали в разговоре.
– Пацаны, я пластмассовый щит вынесу, вчера родители с дачи забрали, – пытался подкупить нас товарищ.
– Ладно, ждём полчаса, – одобряло «вече», и компания шумно выбегала на улицу.
Однажды мы с Максом покоряли иву, раскинувшую свои ветви недалеко от детской площадки. Ещё стоя на земле, я посмотрел наверх и почему-то подумал: «Не повезёт тому, под кем обломится этот ствол, он полетит вниз и что-нибудь себе сломает». Не зря говорят, что мысль материальна: через несколько минут я услышал под собой треск, земля и небо, вращаясь, дважды поменялись местами, и я внезапно ощутил резкую боль в левой руке.
Мне повезло, что падение с высоты третьего этажа пришлось точно в яму, в которую дворники каждый год сбрасывали собранную листву. Это смягчило удар, однако рука оказалась снизу и кость не выдержала.
– Ты в порядке? – спросил меня быстро спустившийся с дерева друг.
– Смотри, какая жесть. – Я аккуратно придерживал пострадавшую руку здоровой.
Прямо над кистью образовалась внушительная опухоль, такое впечатление, что под кожей выпирала наверх сломанная кость.
Макс побледнел:
– Тебе надо домой, и в больницу, наверное.
– Один я не дойду, ты ведь меня проводишь? – спросил я.
Ужас промелькнул в глазах друга. Я понял, что Макс представил, как ему тоже достанется от моих родителей.
– Давай так, – сказал он в лифте, когда мы поднимались. – Я позвоню в звонок и убегу, не хочется слушать, как твои предки будут меня отчитывать. Я ведь старше.
Вскоре мы уже ехали на троллейбусе в Морозовскую больницу. Родители потом долго упрекали себя, почему не поймали машину – тогда стоило лишь вскинуть руку у обочины, как рядом с визгом оттормаживалась «шестёрка» или «Москвич», но, увидев мою травму, они пришли в ещё большее замешательство, чем я сам.
Через час высокий доктор с засученными рукавами халата вправил мне перелом под экраном рентгена, наложил гипс и отправил в палату, перед этим намазав на кончик моего носа большую каплю вязкого, как замазка, гипса.
– До выписки не думай смывать, а то кость не срастётся, – подмигнул мне травматолог на прощание.
Удерживая в здоровой руке пакет с вещами, я открыл дверь в шестиместную мужскую палату. На меня разом обернулись пять пацанов, у каждого из них на кончике носа застыла крупная капля гипса. Я прошёл к единственной застеленной кровати и положил вещи на тумбочку.
– Миша, – протянул мне не загипсованную левую руку коренастый парень, на вид моего возраста. – Старший по палате.
– Лёша, – пожал я здоровой правой рукой его левую. – Новенький.
– Давай обживайся, у нас тут весело, – подмигнул мне новый знакомый. – Во вкладыши рубишься?
– Конечно! – ответил я.
– Я уже левой наблатыкался переворачивать, – сказал он и посмотрел на перекинутую через шею верёвочку, на которой висела облачённая в гипс правая рука. Окинув меня хитрым взглядом, добавил: – С собой-то есть?
– Н-н-н-нет, я же в больницу не собирался, – промычал я озадаченно.
– А как играть будешь? – Миша вдруг посмотрел на меня холодно.
– Даже не знаю, может, попрошу родителей привезти, хотя вряд ли они найдут. – Я начал было придумывать выход из ситуации, но Миша меня перебил:
– Есть один вариант. – Он опустил глаза на тапок, которым шаркал по старому линолеуму больничной палаты. – Тебе вот что родители на гостинцы привезут?
– Ну не знаю, обещали вроде яблоки, суп куриный. – Я говорил первое, что приходило в голову.
– Пока холодно. – Миша сплюнул через зубы прямо на пол.
– Хотя… – начал вспоминать я наш разговор с родителями в приёмном, – обещали достать бананы.
– А пепси-колу что, не привезут? – с надеждой поднял глаза Миша.
– Колу точно не привезут, – расстроил я нового знакомого.
– Ладно, бананы тоже канают, – подумав, согласился он. – Меняю пять вкладышей на один банан. Тебе для игры нужно минимум десять. Согласен?
– Согласен, – кивнул я.
Миша подошёл к своей кровати, поднял матрас, извлёк из потёртого конверта десять вкладышей от жвачки «Турбо» и протянул мне.
– Так у меня же ещё нет бананов, – удивился я.
– Сегодня нет, завтра будут. Накинешь один банан типа как проценты, делов-то, – подмигнул мне Миша.
Началась больничная жизнь. С утра мы ходили гурьбой на завтрак, потом делили родительские гостинцы, получали свои уколы, рубились во вкладыши.
Как-то ближе к вечеру дверь в палату широко распахнулась. Вместо медсестры к нам зашёл взъерошенный парень в красной байковой рубашке, с загипсованной рукой и желтеющим фонарём под глазом, за ним семенили четыре пацана поменьше.
– Здорово, пацаны, – нагло сказал пришелец.
– Вован с шестёрками заявился, – шепнул мне мой тёзка Лёха, обитавший на соседней койке. – Сейчас мзду будет брать.
– Чё, как дела, никто не обижает? – поинтересовался он у Миши, который завтра собирался на выписку.
– Всё спокойно, Вован, можешь не переживать. – Голос у Миши слегка ослаб.
– Чё по конфетам? – Вован окинул взглядом обитателей палаты и, разглядев во мне новенького, подошёл к моей кровати.
– Вован, – протянул он руку, на которой я увидел сбитые костяшки – признак дворового хулигана.
– Лёха, – пожал руку я.
– Конфеты есть, Лёха? – спросил, заглядывая в глаза, Вован.
– Есть немного, родители привезли, а что? – озадаченно ответил я.
– Надо бы поделиться, а то к нам родители не приезжают. – Он кивнул в сторону пацанов: – Моя братва конфеты видит очень редко.
– Это не просто так, а за безопасность, – пискнул из-за спины своего пахана один из его помощников.
– А что, в больнице опасно? – удивился я.
– А ты как думал, – нагонял убедительности Вован. – Видишь? – завёрнутой в гипс рукой показал он на свой правый глаз. – Защищал честь нашего отделения от беспредельщиков из четвёртой травмы. Если не я, они у вас все передачи отожмут.
Я посмотрел на Мишу, тот утвердительно качнул головой – надо. Ну и порядки в больнице, прям как в чужом районе, подумал я и достал из тумбочки крепко завязанный мамой пакет с моими любимыми конфетами «Кара-Кум».
– Возьму не больше половины, – радостно улыбнулся Вован и, действительно, отсчитал лишь восемь штук.
– По две на брата, – подмигнул мне уже от двери, и процессия направилась дальше.
Перед сном Миша рассказал мне историю Вована. Парень оказался из неблагополучной семьи, отчим пил, бил мать, мешавшего им жить Вована несколько раз хотели отдать в интернат, но каждый раз заступалась бабушка. А месяц назад отчим среди ночи зарезал Вованову маму. Вован, бросившийся на её защиту, получил сложный перелом предплечья.
Возвращаться Вовану было некуда, да и не хотелось. Тут как нельзя кстати врачи сказали ему рукой в гипсе не ударяться, иначе произойдёт смещение отломков, придётся заново вправлять кости и гипсовать руку.
– Поэтому каждый раз перед контрольным рентгеном Вован ночью бьётся гипсом о стену. Врачи смотрят на снимок, пожимают плечами и перекладывают повязку, оставляя Вована в больнице ещё на неделю. А потом всё повторяется, – открывал мне шокирующие подробности Миша.
– Получается, он долго здесь лежит? – спросил я.
– Вован здесь уже почти месяц, сколотил банду из таких же отморозков и контролирует все палаты нашего отделения, – шептал мне в ночи Миша. – А ещё, – он на секунду задумался, – только, чур, я тебе этого не говорил, ночью он иногда вспоминает о маме, накрывается одеялом с головой и кричит в подушку.
Ближе к утру сквозь сон я расслышал несколько гулких ударов, будто чем-то твёрдым били о стену, а через несколько минут по отделению пронёсся глухой, сдавленный крик.
Словечки
Считается, что свой язык есть у каждого поколения. Жаргон, словечки, сокращения, понятные только нам, родившимся в одно время на определённом участке суши. Нас иногда не понимали родители, а бабушки и дедушки и вовсе раздражались – говори, в конце концов, по-русски. Теперь и я оказался в их положении, порой с трудом понимаю, о чём говорят мои дети. Вслушиваясь в их речь, я признаю, что многие из наших слов умерли, не найдя своего места в быстро меняющемся мире. Их заменили новые, модные, в большинстве своём англицизмы. В наше же время почти все жаргонные слова были выходцами из лагерного прошлого, адаптацией фени к «цивильной» жизни. Как говорил безногий сосед дядя Серёжа: «Треть России сидела, треть сидит, треть готовится сесть». Наверное, это даже к лучшему, что современные московские дети так не говорят.
Вот, например, зыко. Спроси современного тинейджера, что означает зыко, он удивлённо пожмёт плечами. Если надо, погуглит и узнает, что это слово происходит от уголовного «зыкать» – смотреть. Удивится, что никогда не слышал подобного выражения. А мы этим словом обозначали всё, представляющее интерес. «Пошли гулять, на улице зыко» – значит, распогодилось, из-за туч выглянуло солнце. «Зыкинский у него велик» – это про мечту большинства из нас, велосипед «Аист», подаренный родителями кому-то из друзей. «Зыковский вид с этой крыши» – значит, ты стоишь на вершине двадцатипятиэтажной бетонной коробки, и у тебя от высоты внезапно перехватило дыхание. «Зыко, зыко, зыко», – постоянно звучало вокруг, и так удивительно, что сейчас услышать это слово практически невозможно.