— Внимание! — зычным голосом объявил Бекешчабский Бегемот. — Кто не забыл, что завтра рождество Христово, послушайте господина обер-лейтенанта, — и выставил на середину прохода табурет, предварительно шаркнув по нему рукавом. Несколько солдат лениво поднялись с нар и подсели поближе. Но остальные не вняли фельдфебельскому приглашению. Бекешчабский Бегемот пошел вдоль нар, заглядывая во все закоулки барака. Он остановился возле Гомбаша, лежавшего на своем месте на нижних нарах с местной городской газетой в руках — Гомбаш старательно учился читать по-русски.
— Что вы лежите? — спросил фельдфебель. — Почему не хотите послушать слово божие?
— Слово обер-лейтенанта, вы хотите сказать?
— Это все равно!
— Ну, для меня обер-лейтенант не равен господу.
Фельдфебель отошел, зная: с этим грамотеем лучше не затевать словесного состязания. Но с тем же вопросом он обратился к солдатам, которые сидели на нарах и перекидывались в карты. Те ответили, что услышат и без отрыва от своего занятия.
— Вы скоты или христиане? — вскипел Бекешчабский Бегемот.
— Считай, что мы скоты, и оставь нас в покое, — ответил один из картежников.
— И будешь блажен! — добавил другой.
— То есть? — не понял фельдфебель.
— Блажен тот, кто скотов милует, — так сказано в библии.
— Будь моя воля, я бы вас помиловал! Насиделись бы у меня на гауптвахте!
Гомбаш оторвался от газеты:
— Мы благодарим бога, господин фельдфебель, что ваша воля в русском плену не может быть обращена в действие.
— Да? — разозлился фельдфебель. — Ну погодите, вернемся на родину, вы еще увидите, Гомбаш, какая на вас найдется управа!
— А ты нас не пугай, Бекешчаба! — вступились за Гомбаша солдаты.
— Напрасно вы ссоритесь! — послышался голос с дальнего конца нар. — Скоро рождество, и надо помнить о боге. Только он может помочь нам вернуться к нашим детям…
В конце концов в проходе собралось порядочно солдат, и Варшаньи торжественно, словно актер на авансцену, выступил из-за занавески. Он прошествовал к приготовленному для него табурету, уселся и, раскрыв евангелие, начал душеспасительное чтение, предварив его словами:
— Знаю, среди вас есть и католики и лютеране. Но все мы чтим господа Иисуса Христа, и евангелие — единая святая книга для нас всех. Оно — утешение нам в наших горестях здесь, на чужбине, источник надежд и веры в то, что мы после победы нашего оружия вернемся на родину с чистой совестью, сохранив в наших сердцах верность отечеству и присяге, данной богу и императору…
Свою душеспасительную беседу Варшаньи вел довольно долго. Наконец он закончил ее и удалился обратно за занавеску. Надев там шинель, прошествовал к выходу из барака.
На нарах разговаривали:
— Немножко от сердца отлегло, как послушал святую книгу. Дай бог доброго здоровья господину обер-лейтенанту.
— Все-таки жаль, что на нем нет божьей благодати.
— Благодати?
— Ну, которую имеют священники. Той, что дает право вести церковную службу.
— А вы думаете, обер-лейтенант и за это бы взялся?
— А что? Похоже, он настоящий богослов.
— Не богослов, а учитель физики, — поправил Гомбаш. — Я же вам говорил, это мой гимназический классный наставник.
— Такой молодой? Он всего лет на пять старше вас.
— Правильно. Он окончил университет и получил назначение в наш город. И я еще успел побыть в его учениках.
— А мы-то думали — не был ли обер-лейтенант в духовном звании?
— Почти что был, — ответил Гомбаш. — Он сначала учился в духовной семинарии, как того пожелал опекун-настоятель. Но потом умер дядя, владелец двух пивоваренных заводов и открылось завещание — по нему Варшаньи мог получить весьма кругленькую сумму, но при условии, что он будет учиться не в семинарии, а в университете: дядюшка вел разгульную жизнь и ненавидел попов. Племянник выполнил условие. Но в душе он остался таким, каким хотел его видеть опекун. Наш Варшаньи — это, так сказать, духовный пастырь не по званию, а по призванию.
— Неплохо бы нам иметь настоящего пастора…
— Увы, друзья! — Гомбаш обвел взглядом своих собеседников — их, оказывается, было уже не двое-трое, как в первые минуты, а значительно больше. — Откуда здесь взяться настоящему пастору? Вот если бы русские взяли в плен хотя одного полкового священника. Но взять в плен фельдкурата не легче, чем генерала. Фельдкураты и генералы посылают нас в бой, а сами остаются в тылу. Их не увидишь даже в обозе второго разряда.
— Что верно, то верно!
— Кто, друзья, видел фельдкурата в бою?
— Увидишь его, как же!
— Его дело — благословить тебя на убой и отпеть, когда тебя убьют.
— Генерал посылает, фельдкурат благословляет…
— Мор бы какой на них — глядишь, и война сразу бы кончилась…
— Суть не в фельдкуратах и не в генералах… — заметил Гомбаш.
— А в ком же? В министрах?
— И даже не в них. Есть повыше.
— Император?
— Еще выше.
— Господь бог?
— Чуть пониже.
— Так кто же?
— Денежные мешки, хозяева всего. Они повелевают — министры исполняют. Приказано объявить войну — объявили. А чтобы прекратить — надо сначала принудить к этому хозяев. Министры же исполнят их волю. У каждого имперского министра есть тайная веревочка, за которую его можно дергать.
— Откуда вы это знаете?
— Сам додумался. Сначала я тоже многого не понимал. Но в плену есть время поразмышлять об этой дерьмовой войне.
— Ох, камрад Гомбаш, вы говорите такое, что, пожалуй, опасно и слушать…
— Опасно? Но ведь здесь нет австрийских жандармов.
На следующий день утром, после завтрака, к Гомбашу подошел Бекешчабский Бегемот, считавшийся кем-то вроде старшего по бараку, и сказал:
— Вас просили прийти в офицерский барак. Сейчас же. Со мной.
— Ого! Кому я так срочно понадобился там?
— Вас приказал позвать майор. Старший среди офицеров.
— Интересно…
Когда Гомбаш вошел в офицерский барак, он увидел, что его ждут в некотором роде даже торжественно. В проходе между рядами железных кроватей — которыми и отличался офицерский барак от солдатских, где спали на трехъярусных нарах, — вдоль длинного стола чинно сидели офицеры, с десяток, если не больше, все в звании не ниже капитана. Остальные, чинами поменьше, располагались на ближних кроватях или стояли в проходе. Среди офицеров Гомбаш сразу же приметил Варшаньи — тот скромненько пристроился в стороне.
— Унтер-офицер Гомбаш! — провозгласил сидевший в центре стола майор, полноватый, с заметной сединой на висках. — Мы хотим серьезно поговорить с вами.
— К вашим услугам, господа! — учтиво наклонил голову Гомбаш, но не удержался, чтобы не добавить: — Только не знаю, чем я заслужил такую честь?
— Вы прекрасно знаете, Гомбаш. И давайте говорить начистоту. Вы человек образованный и все поймете.
— Постараюсь.
— Казалось бы, — продолжал майор, — ваша принадлежность к просвещенному кругу общества и ваш чин, наконец, обязывают вас с особой ответственностью относиться к своим словам…
— Прошу прощения, господин майор, но какие мои слова стали предметом вашего беспокойства?
— Я имею в виду разговоры с нижними чинами. Уже давно замечено, что, вместо того чтобы укреплять в них верность присяге, престолу и отечеству, вы, наоборот, расшатываете ее.
— Расшатываю не я, господин майор!
— А кто же?
— Ход истории.
— Не морочьте нам голову своей ученостью! — выкрикнул кто-то из офицеров, но майор предупреждающе поднял руку:
— Спокойно, господа!
— Да что с ним разговаривать! — перебил майора еще чей-то раздраженный голос. — Ясно, что это за фрукт!
«Моя персона уже давно предмет внимания господ офицеров, — сделал для себя вывод Гомбаш. — Кто же это, интересно, доносит о моих разговорах с солдатами? Уж не Бекешчабский ли Бегемот?»
— Спокойно, господа! — повторил майор. — Мы должны обсудить все без запальчивости. Сколько вам лет, Гомбаш?
— Это что — допрос, господин майор?
— Отвечай, если тебя спрашивает офицер! — снова крикнул кто-то. — Как стоишь, мерзавец!
— Но, господа, господа! — майор даже приподнялся. — Прошу соблюдать порядок! — И снова обратился к Гомбашу: — Нет, это отнюдь не допрос. Я спрашиваю из самых добрых чувств к вам. Мне важно выяснить некоторые обстоятельства…
— Мне двадцать три, господин майор.
— Ну вот, видите, — майор снисходительно улыбнулся. — Он еще молод, господа, хотя и выглядит значительно старше. И возможно, только легкомыслием следует объяснить его поведение. Иногда в молодости ради красного словца бывает сказано такое, о чем потом приходится очень жалеть… Скажите, Гомбаш, вам никогда не приходило в голову, что ваши разговоры с солдатами на политические — да! — как бы вспомнил майор и при этом бросил мимолетный взгляд на Варшаньи, — на политические и на религиозные темы могут оказать на них вредное воздействие, ослабят их дух?
«Понятно! — догадался Гомбаш. — Кто-то доносит обо мне обер-лейтенанту Варшаньи, а он вынес на этот офицерский синклит…»
— Нет, не считаю, — ответил он твердо. — Разве правда может быть вредной?
— Смотря как и кому она преподносится! — майор посмотрел на Гомбаша строго, но без зла. — Бывает, меж собой мы высказываем недовольство чем-то. Но одно дело — в кругу, где есть определенная степень понимания. Другое же — простым людям… Они могут понять слишком упрощенно, а то и совсем превратно.
— Простые люди, как вы их называете, не глупее нас с вами, прошу прощения, господин майор! И наш долг, людей образованных, — помочь им познать истину, а не держать их в неведении и заблуждениях.
— Это вы вводите их в заблуждения, отвращая от устоев, на которых держится наше общество, государство, армия!..
— Да что вы его увещеваете! — вскинулся сидевший слева от майора капитан — высокий, с угловатым лицом. — С этим отступником от законов чести надо говорить другим языком!
— Минуточку, капитан! — остановил его майор. — Мы собрались здесь, чтобы выслушать унтер-офицера Гомбаша и в зависимости от того, как он себя поведет, принять решение. Гомбаш, вы имеете еще что-либо сказать?