— Я не знаю, чего вы от меня хотите?
— Вы не считаете себя виновным?
— Вы же сказали, господин майор, что это не допрос. И тем более, полагаю, не суд? Но я отвечу вам. Нет, я ни в чем не виновен перед моей совестью.
— Гм… — пожевал губами майор. — Вы больше ничего не желаете добавить?
— Нет. И вообще я не понимаю…
— Если не понимаете, то, надеюсь, все же поймете. Господа, кто просит слова?
— Позвольте мне, — протиснулся между другими высокий обер-лейтенант с тонким смуглым лицом, на котором чернели небольшие, аккуратно подбритые усы.
— Ференц? — недовольно поморщился майор, видимо, ему не очень хотелось предоставлять слово этому офицеру. Но он сказал: — Пожалуйста.
— Уважаемые господа! — обер-лейтенант Ференц подошел к столу вплотную. — Я с самого начала был против этой затеи — устраивать какое-то самочинное судилище над унтер-офицером только за то, что он что-то там говорил солдатам. Да пусть говорит кто угодно, что угодно и кому угодно. Можем же мы между собой здесь допустить полную свободу слова? Лагерь военнопленных, по-моему, для этого идеальное место. Единственное, что в этом смысле запрещает нам здешний закон — так это ругать русского царя.
— А о своем императоре вы считаете возможным отзываться непочтительно? — снова дернулся нервный капитан, сидевший рядом с председательствующим майором.
— Речь сейчас идет не обо мне, а о нем, — Ференц движением головы показал на Гомбаша. — Кончайте с этой не очень-то продуманной затеей.
— Нет, позвольте, господин Ференц! — побагровел председательствующий. — Вы хотите представить нас всех глупцами? Вы забываетесь!
— Прошу прощения, господин майор, я не имею намерения кого-либо обидеть. Но наше разбирательство все-таки не имеет никакого, ни юридического, ни практического, значения. Что мы можем сделать? Запретить унтер-офицеру Гомбашу разговаривать с солдатами? А если он нас не послушает? Можем ли мы принудить его? Ведь русский комендант не посадит его за это, даже если мы попросим, в карцер.
— Вы выступаете, как хороший адвокат, обер-лейтенант! — усмехнулся майор. — Но вы не убедите нас, что мы не должны обсудить поведение унтер-офицера Гомбаша. Кто еще желает высказаться, господа?
— Я! — подал голос один из сидевших за столом офицеров и, когда майор кивнул ему, заговорил, то и дело срываясь на высокий тон, торопливо выбрасывая слова: — Когда наше дорогое отечество переживает столь суровое время! Когда наши соотечественники проливают кровь в сражениях, а мы здесь томимся во вражеском плену… — оратор даже задохнулся от негодования. В те секунды, пока он переводил дух, Гомбаш успел подумать, взглянув на его упитанную физиономию: «Видно по тебе, как ты томишься! Втайне-то, наверно, рад, что от войны спасен!» — …Мы здесь томимся во вражеском плену! — продолжал экспансивный оратор. — А в это время такие люди, потерявшие честь, сеют ядовитые семена неверия и критиканства в душах доверчивых простаков! И тем побуждают их, честных солдат нашей армии, к измене! Я предлагаю — судить его!
— Судить!
— Изменник!
— Господа, господа! — изо всех сил старался утихомирить страсти майор. — Говорите по порядку.
— Прошу позволения… — медленно поднялся молчавший до этого офицер, сидевший по правую руку майора. Плотный, с широкой, лысоватой головой, словно вдавленной в непомерно высокий воротник мундира, опираясь о стол толстыми пальцами, он неспешно, как бы присматриваясь, поглядел на Гомбаша, затем повел взглядом по сторонам, призывая к вниманию.
— Мы слушаем вас, — повернулся к нему майор.
Все утихли, что Гомбаша даже удивило — до этого его самочинные судьи вели себя очень несдержанно. Очевидно, этот пожилой офицер, собравшийся говорить, пользуется у них особым уважением. И Гомбаш, поглядев на него, вспомнил: кто-то из солдат говорил ему, что этот короткопалый до того, как попасть в плен, служил в военном суде.
Выдержав паузу, пока все утихли, судейский заговорил размеренно и веско:
— Господа! Я очень сожалею, что мы не обсудили предварительно процедуру рассмотрения данного дела…
— Послушайте, какого дела?..
— Прошу не перебивать меня, обер-лейтенант Ференц!
— Ференц, я призываю вас к порядку! — приподнялся председательствующий. — Продолжайте! — благосклонно кивнул он оратору.
— Продолжаю, — вновь заговорил тот — Я должен обратить ваше внимание, господа, на то, что здесь, в плену, мы не обладаем юридическими возможностями для привлечения унтер-офицера Гомбаша к ответственности за инкриминируемые ему, наказуемые имперскими законами действия. Это прекрасно понимает сам Гомбаш. Именно поэтому он держит себя дерзко, рассчитывая на полную безнаказанность. Это понимает и защищающий его обер-лейтенант Ференц, причем я не могу не высказать своего удивления — нет, смею сказать — даже возмущения, что господин Ференц вместо того, чтобы, как подобает офицеру, пресекать нарушения порядка, сам допускает их. Это свидетельствует о том прискорбном факте, что даже в нашу среду проникают тлетворные влияния…
— Да какой он офицер! Он из запаса, штафирка!
— Господа, господа! — укоризненно покачал головой председательствующий. — Не переходите границ!
Судейский продолжал:
— О Ференце, вернее, с ним мы поговорим особо, как офицеры с офицером. А сейчас нас интересует унтер-офицер Гомбаш. Повторяю, мы не имеем возможности наказать его сейчас. Но мы должны предупредить его, что в имперском военном кодексе найдутся статьи, по которым ему могут быть предъявлены обвинения, — судейский поднял палец, — а — в оскорбительных высказываниях в адрес священной особы его величества; б — в подстрекательстве военнослужащих к невыполнению их воинского долга; в — в нарушении присяги, то есть в явном нежелании упомянутого Гомбаша нести военную службу. Все эти требования могут быть подтверждены свидетельскими показаниями. Указанные воинские преступления влекут за собой, согласно соответствующим статьям закона, по совокупности, лишение воинского звания и тюремное заключение на длительный срок. Как я уже объяснил вам, сейчас, в условиях плена, мы не можем привлечь Гомбаша к суду. Но можем оформить свидетельские показания. Данные согласно порядку судопроизводства под присягой, они явят полные основания для предания унтер-офицера Гомбаша суду, разумеется, после окончания войны и по возвращении всех нас в пределы отечества. И пусть тогда все мы будем пожинать плоды нашей победы, а Гомбаш будет в военной тюрьме пожинать плоды своего преступного поведения. Я предлагаю, господа, оформить эти свидетельские показания с тем, чтобы потом предъявить их куда следует.
— Правильно!
— Пусть его сразу же, как вернемся, заберут жандармы!
— Пусть уже теперь знает, что ему будет!
Судейский обвел взглядом шумное сборище, подождал, пока утихнут голоса, и продолжил:
— Ваши слова я понимаю, господа, как полное согласие со мной…
— Мы попросим вас, — повернулся к нему председатель, — как сведущего в таких делах, заняться оформлением показаний. Вы согласны, господа?
— Согласны!
— Мы запишем такое, что он сядет на тридцать лет!
И вдруг выступил вперед доселе не произнесший ни слова Варшаньи:
— Разрешите мне сказать слово, господин майор!
— Прошу.
— Вероятно, многим из присутствующих известно, что я знаю Гомбаша давно. Это мой бывший ученик в вашварадской гимназии. Гомбаш издавна склонен к критиканству, за что и поплатился в свое время. Но он — разумный человек и, я думаю, не безнадежно испорченный. Давайте поступим по-христиански и гуманно. Тем более, что сегодня святой день, рождество господа нашего. Дадим Гомбашу, он еще молод, возможность исправиться. Не будем сейчас оформлять показаний для будущего суда. Даже более того — забудем о том, что мы собирались это сделать…
— Если преступление совершено, оно должно быть наказано! — перебил Варшаньи судейский. — Так требует закон!
— Да, — согласился Варшаньи. — Но кроме норм закона есть еще нормы христианской морали. И вы напрасно перебиваете меня. Я еще не высказал свою мысль до конца. Я предлагаю забыть о проступках Гомбаша и более не подымать вопроса о них при одном непременном условии: Гомбаш вот сейчас, здесь, смиренно, как подобает христианину, попросит прощения у всех нас за то, что он внушал солдатам непочтение к нам, офицерам армии, к которой имеет честь принадлежать и он. Кроме того, — и это, я бы сказал, главнейшее условие — Гомбаш должен поклясться, — при этом Варшаньи поднял знакомый Гомбашу черный томик евангелия, — что он впредь никогда и нигде не будет вести с рядовыми предосудительных бесед, а, наоборот, явит для них пример верноподданности и дисциплины, каким и должен быть для низших чинов унтер-офицер.
— Господа! — протестующе взмахнул рукой обер-лейтенант Ференц. — Ну что мы тут будем устраивать церковное покаяние! Пусть господин Варшаньи сам принимает исповедь у своего бывшего ученика, если тот, конечно, захочет. Но ведь не заставите же вы человека думать иначе!
— Можно заставить!
— Выбить у этого унтера дурь из головы!
— Но, может быть, обер-лейтенант Ференц прав!
— Кто это сказал? Еще один заступник нашелся!
— Заступников тоже к ответу!
— Нечего потакать!
— Господа, господа! — простер руки майор, вставая. — Я понимаю и разделяю ваше негодование. Но умерим наши страсти, гнев плохой советчик. Давайте сначала выслушаем Гомбаша… Унтер-офицер Гомбаш! Вы внимательно слушали все, что о вас было сказано здесь. Надеюсь, вы сделали для себя выводы. Какие? Скажите нам.
Гомбаш сначала несколько растерялся, оказавшись на неожиданном для него судилище. Но постепенно пришел в себя и уже довольно спокойно смотрел на офицеров. Все глядят с неприязнью. Нет, есть сочувственный взгляд — обер-лейтенанта Ференца. И еще один офицер, рядом с ним, смотрит по-доброму, понимающе…
— Ну, мы ждем, Гомбаш! — поторопил председательствующий.
— Отвечай!
— Трус!
На какую-то долю секунды Янош остолбенел. Он — трус?! За мгновение перед тем он еще раздумывал, как повести себя, чтобы и не отступиться от своих убеждений, и вместе с тем не озлобить еще более своих самозваных судей. Но — трус! Это слово хлестнуло его, как пощечина. Он потерял самообладание, его словно горячим вихрем подбросило.