— Сами вы трусы! — выкрикнул он. — Это вы боитесь моих слов!.. Того, что говорю солдатам…
— Он еще дерзит!
— Да как ты разговариваешь со старшими?! — подскочил к Гомбашу сидевший рядом с майором капитан с угловатым лицом, оно было багрово от ярости. — Как ты должен стоять перед старшими, наглец! — он взмахнул рукой перед Гомбашем, и тот, инстинктивно защищаясь, оттолкнул руку, да так энергично, что капитан пошатнулся.
— Он ударил меня! Ударил офицера! — завопил капитан.
— Ах, негодяй! — вскрикнул еще один офицер и, подбежав, схватил Гомбаша за рукав. Вырываясь, тот ладонью оттолкнул офицера, но тут же кто-то кулаком двинул Гомбаша в щеку так, что он чуть не полетел на пол.
— Проучить его, мерзавца!
— Бейте его!
— Остановитесь, остановитесь, что вы делаете! — взлетел чей-то голос, но его заглушили вопли:
— Бей!..
— Дайте, я ему!
— Господа, господа, имейте терпение!.. — тщетно взывал председательствующий. Его голос тонул в криках, в топоте.
На какой-то миг накинувшиеся на Гомбаша офицеры отпрянули: их энергично расталкивал Ференц, крича:
— С ума сошли, господа?! Оставьте, оставьте!
Но уже через секунду-другую Ференца отбросили в сторону, офицеры вновь навалились на Гомбаша. Собрав все силы, он вырвался, выбежал из барака…
Глава шестая
Примерно через неделю после того как Кедрачев побывал дома, ему выпал случай наведаться туда вновь: его послали с пакетом на дальний интендантский склад. И путь лежал мимо дома.
Как и предполагал Кедрачев, он, завернув домой, застал там уже вернувшегося со службы Корабельникова. Тот сразу же пригласил его в свою комнату.
— Уже секреты? — удивилась Ольга.
— Насчет ваших женихов, Олечка! — пошутил Корабельников.
Корабельников выслушал Ефима, затем сказал:
— Насчет своих ясно, с кем дело иметь можно. А вот среди пленных — прощупывали?
— Пробовал осторожненько… Так ведь не свои, шибко-то не поговоришь.
— А с унтер-офицером, которого выручили, не удалось поговорить?
— С Гомбашем-то? Видался. По-моему, человек надежный. И солдаты ихние его уважают.
— Как думаете, есть пленные с такими же настроениями, как у вашего Гомбаша?
— Поди, есть. А за что ж офицерье его чуть не разорвало? Солдаты его сторону держат. Да не только солдаты. Гомбаш сказывал — офицер один, Феринс, кажись, по фамилии, за него заступался.
— Ну и отлично! Встретитесь с Гомбашем — постарайтесь подробнее расспросить про этого офицера, каких он взглядов.
— Постараюсь!
— А с товарищами вашими продолжайте осторожно беседовать. Разъясняйте им суть вещей.
— Разъяснитель я, Валентин Николаевич, не ахти какой…
— Научитесь. Начнем с малого. Чтоб вам было легче, прочитайте вот это здесь, сейчас. — Корабельников вытащил зеленоватый листок, на котором было напечатано с одной стороны.
«Товарищи!» — прочел Кедрачев обращение. «Листовка», — понял он.
В листовке говорилось, что все правительства — и царя, и кайзера, и австрийского императора — одинаково обманывают свои народы, заявляя, что они ведут священную войну за отечество. Единственно священной войной, утверждалось в листовке, является та, которую люди труда должны вести против толстосумов.
— Понятно для нашего брата, — сказал Кедрачев, прочитав до конца. — Нам бы таких листочков…
— Это можно, — ответил Корабельников. — Но будьте осторожны. За такое чтение очень просто угодить в жандармское.
— Понятно… Поберегусь.
— Листовки подкладывайте потихоньку. Никто не должен знать, что принесли их вы. А когда солдаты почитают да пойдет разговор, в нем и вы примете участие. И постарайтесь, чтобы товарищи ваши поняли все как надо.
— Постараюсь, Валентин Николаевич!
Корабельников передал Ефиму десятка полтора листовок. Потом, подумав, подкинул еще пяток, сказав при этом:
— Попробуйте часть листовок передать пленным. Вы говорили, что среди них есть уже понимающие по-русски. Ваш Гомбаш, кажется, даже наши газеты читает?
— Да. Видел у него.
Взяв у Корабельникова листовки, Ефим спросил:
— А что эта подпись на них означает: «Военно-социалистический союз»?
— Военный — потому, что в нем большинство военные. А социалистический — потому, что в этом союзе социалисты. То есть те, кто против самодержавия, за власть народа.
— Значит, революционеры?
— Да, но не все одинаковые. Большевики, например, за то, чтобы у власти стояли одни только рабочие и крестьяне, чтобы они были хозяевами всего. А другие — меньшевики, эсеры — за то, чтобы прав народу прибавить, но хозяев оставить.
— А вы, Валентин Николаевич, из каких будете?
— Скажу, но только держите в секрете.
— Будьте в надежде.
— Я большевик.
Ефим, сложив листовки в аккуратную пачку, полюбовался ими:
— И где это их печатают? У нас в Ломске или привозят?
Но ответа не получил — то ли Корабельников не услышал, то ли сделал вид, что не слышит, но Ефим почувствовал, что спрашивать еще раз не следует. Завязав листовки в носовой платок, спрятал их под гимнастерку.
Вернувшись в казарму, Ефим дождался, пока все не заснули, а дневальный куда-то на время вышел. Слез с нар и потихоньку рассовал листовки в карманы шинелей на общей вешалке, в патронташи, сложенные возле ружейных пирамид, в ящики с ружейной протиркой. А оставшиеся, выйдя во двор, спрятал, завернутыми в носовой платок, под поленницей дров.
Наутро первым обнаружил листовку, на что Кедрачев меньше всего рассчитывал, Петраков. Зачем-то полез в ящик с ружейной протиркой и нашел там листовку. Случилось это после завтрака, свободные от караула солдаты были еще в казарме, и Петраков, выйдя на середину, всем показал зеленоватый листок и спросил, строго глядя:
— Кто такие бумажки видал? А ну, говорите сразу!
— А что в ней? — не растерявшись, спросил Кедрачев.
— Не твоего ума дело! — рявкнул Петраков. — Бумага эта запрещенная, и кто нашел такую — сдай сей момент! А то угодите, куда Макар телят не гонял…
Провозгласив это, Петраков спрятал листовку и отправился к ротному командиру доложить о происшествии. Не застав того, пошел прямо к начальнику лагеря полковнику Филаретову. Тот, выслушав Петракова и прочитав переданную ему листовку, раздраженно пожевал губами, подумал, сказал:
— Найдешь еще такие или из солдат кто сдаст — лично мне принеси. И чтобы никому, ни солдатам, ни офицерам, — ни слова. Понял?
— Так точно, понял, ваше высокоблагородие!
В тот же день Петраков принес Филаретову еще две листовки, найденные солдатами в шинелях.
— Еще будут? — расстроенным голосом спросил Филаретов.
— Пока что нету.
— Ну, чтоб и не было! Понял? Чтоб я тебя больше не видал с этим! — показал Филаретов на листовки. — И — молчок о них. Найдешь — сожги, чтоб никто не знал, и — с концом.
— Слушаюсь! — только и оказал Петраков, удивленно тараща глаза: почему полковник не желает и слышать о крамольных листах? Петракову было невдомек, что полковник Филаретов, боящийся вызвать чем-либо недовольство начальства, которое в таком случае может согнать его с теплой тыловой должности и закатать на фронт, старается во всем следовать правилу невыноса сора из избы. А с двумя листовками, принесенными Петраковым, кляня его за усердие не по разуму («Лучше бы он их мне не приносил, чтоб я и не знал!»), Филаретов поступил так же, как с первой: закрыв дверь кабинета, чтоб кто-нибудь случайно не вошел, поджег их спичкой над пепельницей и пепел размял.
Ретивый Петраков поначалу хотел докопаться, каким образом опасные бумажки попали в казарму. Но после разговора с полковником махнул на все рукой, коли начальству без надобности. А Кедрачев выжидал: он надеялся, что не все солдаты сдали листовки Петракову. Если так — дошло, в точку попало! И может быть, по-тайному, но говорить о том, что написано в листках, солдаты будут. Сам Кедрачев, как и наставлял его Корабельников, первым не заводил разговора о листовках. Ждал, пока об этом не заговорит кто-нибудь из солдат. Первым завел речь Семиохин. Выждав минутку, когда они оказались только вдвоем, он спросил:
— Слышь, Ефим, что это за союз такой, который войне окорот дать хочет?
— Какой союз? Где ты про него слыхал?
— Да уж слышал… — несколько уклончиво ответил Семиохин. — Петраков, помнишь, вчерась листок показывал и стращал. Это и есть от союза. Вот… — и Семиохин, оглянувшись, достал знакомый Кедрачеву зеленоватый листок.
— А чего ж Петракову не сдал, как велено?
— Бумага для курева подходящая. А потом глянул — думаю, надо раскумекать. Ты хоть молод, а пограмотнее меня, да и на войне побывал. — Вот почитай да скажи, как это понимаешь?
— Ну давай…
Кедрачев и вида не подал, что знаком с листовкой. Старательно, при Семиохине, прочитал и, как мог, растолковал ему суть. Семиохин, выслушав, сказал:
— Ну, теперь эту бумажку и скурить можно — от греха подальше.
— Ты лучше подкинь ее в курилку, — посоветовал Кедрачев. — Пусть другие вразумляются.
— А что, и подкину!
«Дивное дело! — изумлялся Кедрачев после этой беседы. Как это Семиохин к Петракову не побежал, когда листовку нашел? Не подойди он сам ко мне — ввек бы не подумал, что с ним такой разговор может быть. Он же мужичок себе на уме, только под себя грести любит. Однако ж, чего удивляться? Выходит, и Семиохина война допекла, как и прочих».
В разговорах с другими солдатами Кедрачев постепенно осторожно выяснил, что многие из них прочли листовки. Стараясь ничем не выдавать себя, он поговорил кое с кем из них о прочитанном.
Кедрачев был доволен, что больше никто не сдал листовок Петракову. Вначале он опасался, что многие сделают это: ведь большинство солдат — из деревни, привыкли бояться и слушаться любого начальства. Как хорошо, что ошибся! Теперь можно откровеннее толковать с солдатами… Словом, первое дело сделано, теперь надо до пленных листки донести.
Через день-два ему удалось повидаться с Гомбашем, он договорился с ним и передал ему листовки, спрятанные под поленницей.