Ничего еще не было известно, обо всем можно было пока только гадать. Распирало от догадок и предположений солдатские головы…
На третий день после того, как Ефим Кедрачев стал председателем ротного комитета, он решил сходить домой, повидаться с Корабельниковым, посоветоваться. Нужно было также сообщить то, о чем просил передать Гомбаш: что среди военнопленных создана социал-демократическая группа, которая хотела бы установить связь с социал-демократами Ломска.
Уйти из казармы теперь не составляло труда: Петраков, после того как Ефима избрали председателем, проникся к нему почтением и даже не хотел больше ставить в наряды, но этому Ефим воспрепятствовал сам, сказав: «Не к чему мне отделяться. Такой же солдат, как и прочие».
Посоветоваться с Корабельниковым Ефиму нужно было непременно. Хотя он уже и был на собрании председателей солдатских комитетов частей гарнизона, которое состоялось вчера в казармах запасного полка, и получил всякие разъяснения и наставления, все-таки у него голова шла кругом. Теперь не к кому другому, а к нему обращались солдаты со всеми вопросами: как выхлопотать побывку, почему не выдают мыла, какой партии лучше держаться. А партий этих за то недолгое время, что прошло со дня свержения в городе царских властей, объявилось множество. И все партии вроде бы и за Россию и за народ, но почему-то все партии между собой спорят… Даже среди лагерной команды, оказалось, чуть ли не все партии представлены. И кого слушать? Вроде правы эсеры, за которых в лагере особо ратует один из писарей, до службы — приказчик; он доказывает, что если перестать воевать, то и революция погибнет под германским сапогом. О том и меньшевики говорят. От них в лагерь специально агитатор, какой-то вольноопределяющийся в пенсне, был прислан. А то еще — анархисты. Эти заявляют: никакого правительства, никаких властей не надо, свобода — в безвластии. От анархистов в лагере обнаружился — до этого кто бы подумал! — фельдшерский помощник, здоровенный детина. Заботливый родитель, протоиерей городского собора, устроил это свое чадо на должность самую спокойную, какую только можно в солдатском званий получить.
«Конечно, нутром, так сказать, я большевистской линии держусь, — рассуждал Ефим. — Но как тем доказать, которые против? Больно грамотные, язви их. Не переспоришь. Может, Валентин Николаевич меня вразумит?»
Ефим пришел домой, когда уже темнело, еще по-зимнему рано, хотя день уже заметно прибавился. Его встретила Ольга — она только что вернулась с работы.
— Ой, Ефимушка! — обрадовалась она. — Ну что, не возгордился еще в председателях?
— Возгордишься тут! — махнул рукой Ефим. — Голова в семь кругов кружится… Один одно толкует, другой — другое, солдаты не знают, какую партию и слушать.
— У нас на «спичке» тоже много всяких партий народилось. Интересно! Против царя все были заодно, а сейчас все за революцию, и все по-разному, и друг на друга кидаются.
— А ты какой партии, сестренка?
— Я пока вольная. Я себе партию еще подберу.
— Из ухажеров?
— Да ну тебя! Думаешь, у меня только ухажеры на уме! Мало ты меня еще знаешь, братик!
— Ладно, ладно, не кипятись. Валентин Николаевич, не знаешь, скоро придет?
— А кто его знает! Он теперь чуть не каждый день ой как поздно возвращается. У него службы стало — как у министра. Раньше одну свою учебную команду знал, а теперь — по всему городу. Но ты дождись. Он сегодня обещал пораньше прийти. Прозорову встречу назначил.
— Это какому?
— Да Сереже, студенту.
— А! — вспомнил Ефим. Как-то в разговоре Ольга упоминала об этом студенте, знакомом Корабельникова. И не только Корабельникова…
— Это который тебе книжки носит?
— Тот самый. Знаешь, сколько я его книжек перечитала? Да рассказал он мне сколько!..
— Поди ж ты! Рада, что у тебя кавалер такой образованный?
— Тебе обязательно — чтоб кавалер! Другого ты понять не можешь? Нет, братик мой любезный, Сережа не только ради моих прекрасных глаз в нашем доме бывает, — Ольга с важностью взглянула на брата.
— А из-за чего же еще?
— Секрет! — она улыбнулась. — Нет, теперь уже не секрет. Теперь можно и тебе сказать…
— А почему раньше нельзя было?
— Почему, почему… А почему ты не говорил мне, что у тебя за дела с Валентином Николаичем?.. А потому, что Валентин Николаич мне строго-настрого наказывал: ни подруге, ни брату! Чтоб до жандармов случаем не дошло. А теперь их нету.
— Каким же ты секретным делом занималась?
— К Сереже домой от Валентина Николаича записочки носила. А от Сережи — прокламации. Он их с товарищами печатал. А потом я их одному солдату передавала. Вроде как дочка повидаться к нему ходила. В запасной полк, где Сережа до того служил.
— Служил? Так он студент…
— Это он заново студент. Как войну объявили — он в первый же день в добровольцы записался. Прослужил месяца два, а потом его назад в студенты отпустили. Папаша его постарался. Он знаменитый доктор, всех начальников лечит.
— Зачем же было в добровольцы?
— Так он — с пылу. У него старший брат своей волей пошел, ну и Сережа следом. А потом, когда солдатской службы попробовал, папеньке взмолился, чтоб выручал.
— Повезло ему. Могли и на фронт закатать.
— Зачем же таких молоденьких губить… Сережа только на годок, не боле, тебя моложе. А ты уже вон сколько натерпелся…
— То я. А он, видно, беречься умеет.
— Ты про него так не думай! — обиженно сдвинула брови Ольга. — Он смелый! Третьего дня, когда тюрьму освобождали, на него тюремщик с наганом наскочил, а он не струсил, хоть с голыми руками был. Солдаты за него заступились, а то б мог и пропасть.
— Ты тоже, вижу, заступаешься. Должно, мил тебе?
— Мил? Я его уважаю.
— Не боле?
— Да ну тебя! — отмахнулась Ольга. — Я всерьез тебе говорю — просто уважаю, и все. — И тут же добавила, слегка смущенно и вместе с тем с плохо скрытой гордостью: — А вот он… — Она подвинулась ближе к брату, заговорила доверительным шепотом, хотя их никто не мог подслушать. — Ты, говорит, не такая, как все. А какая не такая? Что все другие девушки у нас на «спичке», что я… Разве что книжки читать приохотилась. Так это Сереже спасибо. А он свое: «Ты особенная…»
— И что же ты ему ответила?
— Да что? Говорю: «Вам, Сереженька, какую-нибудь образованную барышню полюбить, гимназистку или вроде того. А я что? Я девушка простая…» Только он все равно на своем стоит. Ты знаешь? Он про меня даже брату на фронт написал. А тот в ответ: «Она тебе не пара». Сережа мне это письмо показал, и заявил, что все равно при своем мнении остается. У тебя, говорит, ум и душа, а образование — дело наживное.
— Ну и что же из всего этого последует?
— Да ничего. Мне его, конечно, жалко. Я ему сказала: согласна и дальше дружить, а боле ничего.
— Парень он, похоже, неплохой. Не кружи ты ему голову.
— А я кружу? Он сам себе кружит, я в том не виноватая…
Их разговор прервался — пришел Корабельников. Увидев Ефима, он обрадовался:
— Хорошо, что пришли! Ну, как ваш комитет? Отстаиваете права солдат? Разъясняете им политическое положение?
— Отстаиваем… — Ефим рассказал, чем занимается ротный комитет, выслушал советы Корабельникова, потом сказал:
— А вот насчет политического положения — как в нем разобраться? Каждая партия — свое, и какая сейчас у нас власть — не сразу поймешь.
— Есть сообщение из Петрограда — думский комитет передал власть Временному правительству, буржуазному. Но и Петроградский Совет — тоже власть, от имени рабочих.
— А как у нас в Ломске будет?
— Совет солдатских депутатов уже есть. Идут выборы в Советы рабочих депутатов. Но нас, большевиков, в городе мало, эсеров и меньшевиков больше, а они вправо тянут, к заводчикам и купцам, которые тоже красные банты нацепили. Вся эта публика на заседании городской думы быстренько протащила решение — признать Временное правительство…
В наружную дверь постучали.
— Сережа! — вспорхнула Ольга. — Я открою.
Она вернулась вместе с высоким молодым человеком, одетым в голубоватую студенческую шинель с красной повязкой на рукаве. На голове его красовалась форменная фуражка с синим околышем, принимая которую Ольга тут же высказалась:
— Дурной. Чего форсишь в фуражечке? Еще мороз!
— А мне не холодно! — лихо заявил гость, задержав взгляд на Ольге, что не ускользнуло от внимания Ефима.
Без фуражки Прозоров показался Кедрачеву совсем юным: светлые, как овсяная солома, слегка вьющиеся волосы, свободно рассыпавшиеся по лбу и вискам, ясные голубые глаза под чуть приподнятыми бровями, гладкие щеки, округлый подбородок…
— Знакомься. Сережа! — Ольга показала на Ефима. — Мой брат!
— Слышал о вас, — протянул Сергей руку, представился: — Прозоров!
— И я о вас от сестренки наслышан.
— Снимайте шинель, присаживайтесь к нам! — пригласил Корабельников и, когда Прозоров подсел к столу, сказал ему, показав на Ефима:
— Ввожу нашего уважаемого председателя ротного комитета в обстановку, — и продолжил: — Так вот, пока заседали господа думцы, заседали и мы, демократы разных мастей. К великому огорчению, мы, большевики, оказались на этом совещании в меньшинстве. Уж больно много нашего брата при царе в места весьма отдаленные, а то и за решетку попало, вернулись далеко не все. С дальнего Севера раньше весны, пока пароходы не пойдут, и приехать невозможно. Меньшевики и эсеры поменьше пострадали — наверное, потому обнаружилось их здесь, в Ломске, куда больше, чем нас. Понятное дело, начался у нас и на этом совещании, как это уж водится, с меньшевиками и эсерами великий спор. Они нам предложили войти в соглашение с «отцами города», чтобы, значит, и местные воротилы, и все социал-демократы трогательно объединились в одном органе власти, во «Временном объединенном комитете». Точно не знаю еще, как сейчас в Петрограде, но не думаю, что большевики там согласятся сидеть в одном органе власти с буржуазией, даже если она на то пойдет.