Сменив предыдущего оратора, Рыбин выдвинулся к перилам, поднял руку.
— Товарищи! — прокатился над замершей площадью его зычный, всюду слышный голос. — Первое мая — действительно день сплочения сил. Но не сплочения всех со всеми, а сплочения рабочих, крестьян, солдат, словом, трудового народа. Для чего? Чтобы наступил мир! Чтобы трудовой народ сам пользовался плодами своего труда, а не скармливал их паразитам! Чтобы вся полнота власти в государстве принадлежала Советам, как этому учит товарищ Ленин! Здесь говорили о доверии Временному правительству. Мы, большевики, заявляем: никакой поддержки этому правительству!..
Эти слова Рыбина всколыхнули людское море вокруг трибуны, по нему волной прокатился шум.
— Временное правительство намерено продолжать войну, народу ненужную! — гремел над площадью голос Рыбина. — Так может ли народ верить этому правительству?
— Правильно! — заорал неподалеку от Кедрачева кто-то из солдат, и несколько голосов тотчас же подхватили:
— Правильно!
— Верно!
…Рыбин кончил говорить. Но еще долго после того одобрительно гудела площадь, и очередной оратор тщетно пытался начать речь.
Но вот высказался и последний выступающий с трибуны. Громыхнула марсельезой медь военного оркестра, и людское море, доселе волновавшееся на месте, пришло в движение. Разбиваясь на реки, ручьи и ручейки, оно потекло с площади в разные стороны, и, как алые и белые паруса, над волнами голов поплыли знамена и транспаранты.
— Обратно в казарму? — спросил Кедрачева Семиохин. — Больше-то куда?
— Ты иди, а я домой загляну, — ответил Кедрачев. — Сестренка прибегала, сказывала — жена с дочкой повидаться приехала. Я еще вчера хотел, да недосуг было.
— Давай, давай! Чать, давно с женой не видался?
— Давненько.
— Ну, вот и утешься ради праздничка. Эх, кабы моя баба ко мне могла… А то ведь скоро сеять начинать. Не до свиданок ей.
— Обожди, может, скоро свидишься. В Совете мы толковали уже — деревенских на посевные работы отпустить. Не решили еще до конца, это ты знаешь. Но добьемся.
— Эх, Ефим! Ежели меня отпустят, я тебе из деревни самогону привезу — четверть!
— Купить меня хочешь? Как Петракова?
— Да я ж от чистого сердца… Поблагодарить.
— Знаю, — смягчился Кедрачев. — Только если все, кого отпустят, так благодарить станут, весь Совет солдатских депутатов к лешему сопьется. Не за то стараемся.
— Да я ведь в шутку…
— Ну и я пошутил.
— Желаю тебе, Ефим, с женой приятного свиданьица. Заночуешь, поди?
— Заночую. В роте я уж сказал. Пусть считают в увольнении.
— Ладно, я пошел! — Семиохин заспешил за солдатами, уже покидавшими площадь. Кедрачев остался на месте, поглядывая вокруг. Сестренка говорила, что пойдет на демонстрацию со своими фабричными. Когда шел митинг, спичечники стояли недалеко, Кедрачев даже заметил несколько знакомых лиц. Но Ольги не приметил.
Сквозь редеющую толпу Ефим пробирался к ограде собора, где они с Ольгой условились встретиться. Вдруг его окликнули:
— Товариш Кедрашо!
— Янош? А где еще ваши? Много их на митинге было?
— Двассадь-триссадь. Мы слушали все речь. Правильно говорил товариш большевик.
— Рыбин это.
— Ваш знакомец?
— Нет. Но его Корабельников хорошо знает.
— О, о, Корабелник! Он был в лагер, я имел разговор. С ним силно хочет свидание товариш Ференц.
— Познакомим. Я Валентину Николаевичу скажу.
Разговаривая, Ефим поглядывал по сторонам. Гомбаш заметил это:
— Вы ждете, да?
— Сестру. Домой пойдем. А вы сейчас куда?
— Куда? — Гомбаш сказал это с грустью. — Мой дом далеко… Мой дом — лагер, барак номер четыре…
— Ефим! — раздалось звонкое. Кедрачев обернулся.
Ольга была не одна. Рядом с нею шел Прозоров — с красным бантом на околыше фуражки, с красной повязкой на рукаве. Голубоватая студенческая тужурка Прозорова была подпоясана черным кожаным ремнем с медной пряжкой, какие еще недавно носили городовые, — только надет ремень был так, что орел на пряжке глядел вниз головами и венчавшей их короной. Пояс оттягивала кобура с револьвером.
— А я тебя выглядываю! — подошла Ольга. — Мы с Сережей давно тебя ищем, да народу много…
— Знакомьтесь! — показал Ефим Ольге и Прозорову на Яноша. — Товарищ Гомбаш, из пленных.
— А! — вспомнила Ольга. — Про него ты рассказывал, как от офицеров отбил? Будем знакомы! — она чинно протянула Гомбашу свою узкую ладошку, и тот осторожно и несколько растерянно пожал ее. А Прозоров только кивнул ему и назвался:
— Сергей Прозоров, студент университета.
— Ну что, пошли? — не стал терять времени Кедрачев. И вдруг сказал Гомбашу: — Слушай, пойдем к нам в гости! Хоть малость домашнего духа нюхнешь.
— О, спасибо! Благодарю! — воскликнул Гомбаш обрадованно. — Я скоро четыре год дом не знал, толко казарма…
— Пойдемте, пойдемте! — поддержала приглашение Ольга. — Рыбного пирожка отведаете.
— Ее собственного изготовления, — подчеркнул Кедрачев.
— Благодарю, очен благодарю! — Гомбаш галантно поклонился Ольге.
— Так пошли! — скомандовал Ефим и, видя, что Прозоров не трогается с места, спросил: — А вы?
— Сейчас, к сожалению, не могу, — Прозоров показал на нарукавную повязку. — Я сегодня при исполнении, дежурю.
— Сергей Алексеич у нас теперь в милиции, на высокой должности, — бойко пояснила Ольга. — Как ваша должность называется, Сережа?
— Заместитель начальника подрайона.
— Это, если по-старому, выше пристава или ниже?
— Как можно сравнивать! — обиделся Прозоров. — Я не царский сатрап, а блюститель революционного порядка.
— Простите пожалуйста, — простодушно попросила Ольга. — Я ж вас обидеть не хотела. Жаль, что пирожка отведать не можешь, блюститель. Принести вам в милицию?
— Нет, что вы! — вспыхнул Прозоров. — Это будет неудобно… Что подумают…
— Ну, раз неудобно, без пирога останетесь, — сделала Ольга сердитый вид. — Все съедим! — И ласково тронула Прозорова за рукав. — За ваше здоровье съедим. Вы не огорчайтесь, Сереженька…
Когда Ефим, Ольга и Гомбаш пришли в дом Кедрачевых, их еще на пороге встретила Наталья, жена Ефима, с дочкой на руках. Двухлетняя Любочка удивленно и с некоторой опаской таращила глаза на незнакомого солдата, который схватил ее на руки, прижал к груди и стал целовать в макушку, в пушистые светлые волосы. Это не понравилось Любочке, и она заревела. Мать торопливо перехватила ее к себе на руки, воскликнула:
— Вона что война творит! Дети отцов забывают.
Ефим с женой и дочкой, которая на материнских руках сразу же успокоилась, отошли в дальний угол комнаты, присели там на кровати, вполголоса заговорили о своем. А Ольга, усадив Гомбаша, на ходу скинула пальтишко и убежала на кухню. Наталья, заметив это, крикнула ей вслед:
— Да у меня уже все готово. Накрывай на стол!
Гомбаш, сняв шинель и кепи, смущенно сидел на табуретке у стены, чувствуя себя случайным, можно сказать, навязавшимся гостем. И вместе с тем он постепенно проникался ощущением домашнего тепла, хотя бы временной причастности к семейному кругу пусть еще не очень близких, но явно расположенных к нему людей. Эта девушка, сестра Кедрачева, была сейчас для него живым олицетворением гостеприимства, доброй феей дома. Ему радостно было слышать ее звонкий голос, доносящийся из кухни, прислушиваться, как она ходит там, как постукивает и позвякивает в ее руках посуда.
С удовольствием смотрел он, как Ольга с тарелками, вилками, мисками, чашками проносится между кухонной дверью и столом, как быстро все расставляет на большой белой вязаной скатерти, постеленной, очевидно, ради праздника, довольным взглядом окидывает сделанное, снова убегает на кухню, успев бросить ему ободряющий взгляд.
— Пожалуйте, гости дорогие, к столу! — провозгласила наконец Ольга, внося на обеих руках большое дымящееся блюдо, источающее аппетитный пар.
— Никак гусь? — удивился Кедрачев.
— Наталья привезла! — кивнула Ольга на его жену. — Для тебя старалась… Поди, надоела казенная еда?
— Скоро надоедать нечему будет, — пошутил Кедрачев. — Харча все меньше дают. Так что подкормите нас, дорогие хозяюшки.
— Подкормим! — обнадежила Ольга. — Сейчас еще пирог из печи выну.
Наконец все уселись. Ефим рядом с женой, посадив между нею и собой дочку, Ольга пристроилась напротив них, рядом с Гомбашем, заявив:
— Я буду вас угощать, а то, гляжу, стесняетесь. — Обернулась к брату: — А ну, наливай ради праздника. — И подвинула к нему глиняный кувшин.
— Бражка! — взял Ефим кувшин в руки. — Молодец, сестренка, наварила. Оно, конечно, хорошо бы водочки, да где ее теперь взять…
Он разлил мутновато-желтоватую брагу по чашкам и стаканам, взял в руки свой, оглядел сидящих за столом.
— Жаль, Валентина Николаевича да Ксении Андреевны с нами нету…
— Хотели они, — заметила Ольга. — Да сегодня как раз товарищей своих провожают в Россию. Те товарищи только теперь из тундры выбрались, из ссылки. Самая распутица, никаких дорог по болотам, и как только сумели?
— Свобода — она крылья дает! — Кедрачев поднял стакан: — Ну, за праздник наш новый, за новую жизнь!
Все выпили. Наталья, поставив опорожненную чашку, сказала с недовольством:
— За новую-то за новую, только ты от этой новой жизни совсем закружился. Пятый день в городе живу, а ты только сегодня собрался. Неужто отпроситься не мог? Ты ж теперь, как его, Председатель.
— Дела держали, — ответил Ефим. — Я ведь тебе толковал. Общественная должность.
— Какая нам с твоей должности корысть!
— Наташенька, не сердись, он не виноватый, — заступилась за брата Ольга. — Знаешь, как он по вас скучает?
— Скучает… Политикой занялся, а к семье без внимания. А за политику эту еще, может, натерпится. Папаня говорит — это сейчас пока что, после переворота, порядка нет. А потом, глядишь, возьмутся за таких политиков. А мы — плачь.
— Ну, чего плакать-то? — рассмеялась Ольга. — Весь народ радуется, а мы-то что ж? Скоро война кончится, все будет хорошо. Будете все вместе жить здесь, дома. Наливай-ка, Ефим, бражки! Да гостя нашего угощай, а то сидит что-то невеселый.