Слова Ольги как-то сгладили неловкость, которая возникла за столом после сердитых слов Натальи. Да и Наталья, выпив чашку-другую браги, сменила гнев на милость, улыбнулась мужу, поддержала общий разговор. А он все вертелся вокруг того, каких перемен к лучшему следует ожидать, а в том, что перемены должны быть, никто кроме, пожалуй, Натальи, не сомневался.
Гомбаш, хотя и захмелел слегка от непонятного, впервые отведанного им напитка, все еще чувствовал себя не совсем свободно среди этих людей, из которых он знал одного Кедрачева, а с остальными виделся впервые.
Ольга, заметив это, старалась вовлечь его в разговор, расспрашивала, кто остался у него на родине, старательно угощала. И Янош повеселел. По просьбе Ольги он даже спел шуточную песню на родном языке, одну из тех, что в Венгрии поют на дружеских пирушках. Яношу дружно аплодировали все, даже Наталья, а больше всех — Любочка.
Но вот опорожнен кувшин с брагой, опустело блюдо, на котором в начале пиршества так торжественно возлежал жареный гусь, все немножко отяжелели от непривычно обильной и сытной еды. Раскрасневшийся Кедрачев, уже давно расстегнувший ворот гимнастерки и снявший ремень, предложил:
— А не выйти ли? А то, женщины, натопили вы с вашей готовкой.
— Выдь, охолонь, — сказала на это Наталья. — А я посуду приберу.
Ольга и Гомбаш присоединились к Ефиму. Все втроем вышли на крылечко. На улице было по-прежнему безветренно и ясно. Чувствовалось, что солнце пригревает уже довольно сильно, но в тени было прохладно и зябко, как часто в начале сибирского нещедрого на тепло мая.
Кедрачев достал кисет, угостил Гомбаша, они закурили.
— Вот нестерпимые мужчины! Не можете, чтоб не дымить, — полушутливо упрекнула Ольга.
— Обожди, попадется муж курящий, перестанешь попрекать, — подзадорил сестру Ефим.
— А я за курящего не выйду! — У Ольги был совершенно серьезный вид. — На меня и некурящих хватит.
— Ефим! — послышался из дома голос Натальи. — Поди-ка сюда!
— Сейчас! — откликнулся Кедрачев, торопливо затянулся и ушел в дом.
Ольга и Гомбаш остались одни. Несколько минут, стоя возле крыльца, они молчали. От того, что внезапно остались вдвоем, оба были несколько смущены, как это нередко случается с людьми, которые только что познакомились. Потом, минуту-другую помолчав, Ольга, смотревшая куда-то вверх, не оборачивая лица к Гомбашу, сказала вполголоса:
— Видите, скворцы…
Она показала на старый, росший возле ворот, еще по-зимнему голый тополь со скворечником у ствола, где суетились две птицы. — Гнездо облаживают. А скоро и соловьи прилетят. А у вас на родине есть соловьи?
— Не знаю… какой голос птица соловьи…
— Ну, он поет вот так… — и Ольга, к удивлению Гомбаша, защелкав языком, довольно ловко изобразила соловьиную трель.
— О да! — обрадовался Гомбаш. — У нас есть такой птица. Но мне лучше поет горлинка.
— Горлинка? А это какая?
— Она… как голубика…
— Голубика? — рассмеялась Ольга. — Голубика — это у нас ягода.
— Виноват, голубиха. Голубшица.
— Голубка, хотите сказать? Голубь — он, а она — голубка.
— О, да, да. Спасибо, я еще плохо по-русски.
— Не прибедняйтесь, — ободрила Ольга. — Ведь я все понимаю, все, что вы говорите. Так какая она, ваша горлинка?
— Немного меньше голубица.
— Опять — голубица?!
— Голубка, голубка! Теперь я говорю верно, да? Горлинка — хвост больше, большой, чем голубь.
— Длиннее?
— Да. Немного. Горлинка — много красивая птица.
— Не много, а очень! — опять поправила Ольга. — Вы держали горлинок?
— В клетка? Нет, нет! — рассмеялся Гомбаш. — Горлинка трудно поймать. Она — это… — он на секунду замолк, подбирая нужное слово. — Она… свободный птица…
— Дикая!
— Да, дикая птица. Дом на дереве…
— Дом? Скворечник?
— Почему — скворечный? Ее дом!
— Гнездо?
— Да, гнездо, и там — два яйцо.
— Всего только два?
— Да.
— А как она поет? Покажите.
— О, это очень трудно…
— Попробуйте.
— Пожалуйста, если ваша просьба…
Гомбаш сосредоточился, вытянул губы, старательно издал несколько звуков, но тут же конфузливо умолк, поняв, что воспроизвести пение горлинки ему совсем не удалось. Ольга едва сдержала улыбку:
— Ой, неужели ваша горлинка так поет? Вроде сыча, да? Или вроде кукушки?
Но Гомбаш еще не знал, что значит по-русски сыч, что значит кукушка. А спросить постеснялся.
Заметив его смущение, она заговорила о другом:
— Вы очень скучаете по родным местам? Кто вас там ждет?
— Отец, мать.
— А больше никто?
— Наверное, нет…
— Почему — наверное?
Он ответил не сразу. Собственно, не ответил даже, а с неожиданной для себя откровенностью стал рассказывать об Эржике. Так бывает нередко: человеку малознакомому, встреченному порой впервые, легче открыться, чем кому-то из тех, кто повседневно рядом. Так случается, когда исповедальная потребность становится нестерпимой.
Внимательно и серьезно, не перебив ни единым словом, Ольга выслушала Яноша, потом спросила:
— Вы еще любите ее?
— Не знаю…
— А мне кажется — страдаете по ней! А она-то, похоже, выкинула вас из головы. Из сердца — тоже! Наверное, уже замужняя давно!..
Яноша удивила ожесточенность, с которой Ольга произнесла свою тираду. Что ей до его переживаний? Они и познакомились только сегодня…
Но он был рад, что встретил неподдельное сочувствие. Как давно ждал он такого сочувствия! Янош охотно отвечал на вопросы Ольги, удивляясь, как легко ему быть откровенным с нею. Она расспрашивала осторожно, словно чуть прикасаясь пальцами к больному месту. Он говорил с нею и все более удивлялся, откуда в этой девушке, которой всего восемнадцать и которая поначалу показалась ему лишь смешливой, пусть не лишенной привлекательности простушкой, — откуда в ней так много душевного такта и истинно женской мудрости? И еще ему казалось удивительным и странным, как их разговор, вначале шутливый, ничего не значащий, начавшийся с рассуждений о соловьях и горлинках, разговор при первой встрече, вдруг коснулся самого для него сокровенного.
Янош признался Ольге:
— Когда слышал о вас от ваш брат, не думал, что вы такая…
— Какая? — глянула она смешливо. — Нос не тот?
— Нос? — не понял шутки Янош. — Нет! Брат сказал ваш возраст. Но вы — старее, нет, старше себя.
— Я, по-вашему, старая, да?
— Нет, нет, не на выгляд! — поспешил оправдаться Янош и тут же поправился: — Не на взгляд! Не на глаз! На понимание.
— Ой как вы смешно говорите! — улыбнулась Ольга. — «На понимание»! — Взглянула лукаво: — А может, я себе годов убавляю? Женщины это делают…
— Но не так молодые! — пылко возразил он. — Зачем? Ваш возраст — это… прекрасный!
— О, да вы комплиментщик… Вот не знала! Вы, наверное, за девушками много ухаживали?
— О, да! — с серьезным видом пошутил Янош. — Я есть самый мастер ухаживател.
— Ухаживатель! — опять хохотнула Ольга. — Да не говорят так по-русски. Говорят — ухажер. Или, еще лучше, как в книжках, — поклонник. — И вдруг призналась: — А мне нравится читать про любовь. Она в книжках красивая — не как на самом деле…
— На самом деле тоже можно красиво! Есть красиво! — не согласился Гомбаш.
— Кто его знает, может, и есть… — на минуту задумалась Ольга. Показала взглядом на дверь дома: — Вот Наталья шибко Ефима любит, а все только ругает его, слова ласкового не скажет. А он перед нею всегда себя держит вроде в чем виноватый. А в чем виноватый? Только в том, что в солдаты попал. Разве ж за это корят?
— Да, это не наш виновность…
— Да! — вспомнила Ольга. — Все хочу вас спросить, что ваше имя означает? Янош — это, по-нашему, Яша, Яков?
— Не Якоб. Йоган. Иван.
— Так вы — Ваня? Вот не знала! Можно вас Ваней звать?
— Можно, — улыбнулся Гомбаш.
Они простояли у крыльца еще долго, ведя то серьезный, то шутливый, как бы скачущий по верхам разговор. Уже надвинулись незаметно голубоватые сумерки, потянуло вечерней прохладой, а они, не замечая ее, все говорили и говорили…
Но вот Ольга спохватилась:
— Холодно уже. Пойдемте в дом.
— Я должен в лагер. Время.
— У вас строго?
— Теперь — не так. Но на сон проверка.
— Бедненький вы, — жалостливо протянула Ольга. — Уж скорее бы вас домой отпустили.
— О, еще война… — вздохнул он.
Они вернулись в дом. Там уже горела керосиновая лампа, со стола было убрано, на широкой деревянной кровати в углу, застланной пестрым одеялом, сидели рядом Ефим и Наталья, разговаривали, лица их были умиротворенными, спокойными. Любочка, уложенная поперек кровати, безмятежно спала, раскинув ручонки, — наверное, сон застиг ее внезапно, как это бывает с маленькими. Гомбаш взял свое кепи с вешалки.
— Идешь? — спросил Кедрачев. — А я остаюсь ночевать. Завтра увидимся.
Попрощавшись с хозяевами, Гомбаш вышел из дома. Когда он уже спустился с крыльца и направился к калитке, услышал за собой легкие торопливые шаги, обернулся и увидел Ольгу. Накинув на плечи теплый платок, она шла за ним следом.
— Провожу вас немножко, — сказала Ольга.
Они шли по сумеречной улице, перебрасываясь малозначащими, случайными словами. Но, пока еще смутно, он и она угадывали в этих словах какой-то совсем другой смысл.
Но вот Ольга остановилась:
— Ой, как далеко я с вами ушла!
— Я провожу вас!
— Так и будем всю ночь провожаться? — улыбнулась она. — Ну, проводите… А вам не попадет, что поздно вернетесь?
— Ради вас — пусть риск.
— Ишь какой храбрый! Вижу, вы и в самом деле, как говорите, мастер ухаживатель.
Он пошел с нею обратно к ее дому. Молча постояли у калитки. Гомбаш смотрел в лицо Ольги — задумчивое, с полуприкрытыми, опущенными глазами. Где ее мысли сейчас?
— Мне пора… — сказал он тихо. Ольга ничего не ответила, словно не услышала, сейчас она вся была как бы только в себе. Гомбаш, еще секундой раньше не зная, что сделает это, вдруг быстрым, но мягким движе