у него с Ольгой какие-то свои дела? Неприлично быть навязчивым.
Янош кивнул Прозорову и направился к выходу. Но услышал, как Ольга сказала, вздохнув:
— Идите и вы, Сережа!
Почему она не захотела, чтобы Прозоров остался?
Они вышли вместе. Некоторое время оба молча шагали рядом. Гомбаш искоса поглядывал на своего спутника. Красивый юноша, но в лице что-то слишком женственное. Фуражка мятая, сдвинута на затылок — наверное, привык носить ее так. Но тужурка аккуратно застегнута на все пуговицы, виден только ослепительно белый воротничок сорочки. Небрежен и щеголеват… Руки в такт шагам болтаются несколько расслабленно, однако плечи развернуты по-мужски твердо, взгляд сосредоточенный и даже, кажется, немного горделивый, но из-под фуражки совсем по-мальчишески торчат светлые вихры. Что-то противоречивое во всем облике — легкомысленный юнец и думающий, зрелый человек. Можно догадаться, как он относится к Ольге. А как она к нему?..
— Вы пришли очень кстати, — прервал мысли Гомбаша Прозоров. — Я как раз получил из типографии корректуру первого номера вашей газеты и хотел попросить Олю, чтобы она передала ее товарищу Ференцу через брата. Но теперь я могу передать вам, а вы отдадите Ференцу. — Прозоров вытащил из нагрудного кармана тужурки свернутые во много раз оттиски и протянул их Гомбашу. Он увидел оттиснутые на шершавой сероватой бумаге столбцы строк на родном языке, крупный четкий заголовок «Szabadság» и ниже, помельче, тот же заголовок русскими буквами: «Свобода». А под заголовком: «Орган Ломского комитета социал-демократов — военнопленных». Ференц возлагает большие надежды на эту газету: ведь далеко не все соотечественники могут читать по-русски. Своя газета поможет им понять смысл событий, разъяснит, что надо идти вместе с большевиками. Велика сила печатного слова! Янош улыбнулся, вспомнив свои юношеские упражнения в журналистике. Зная о вашварадских опытах Гомбаша, Ференц и предложил ему сотрудничать в новой газете. Для начала Гомбаш написал небольшую заметку о том, какие дела решает ломский Совет солдатских депутатов.
Молча прошли они еще несколько кварталов, потом Прозоров остановился:
— Я уже дома, — и показал на калитку возле солидного кирпичного одноэтажного особняка, что глядел на улицу высокими, тщательно промытыми окнами, за которыми белели кружевные занавески. На калитке сверкала до сияния начищенная медная дощечка с надписью: «Докторъ медицины А. М. Прозоровъ». А пониже — белая эмалированная табличка: «Прiемъ по вторникамъ и пятницамъ съ четырехъ до восьми».
— Ну что ж, попрощаемся? — Прозоров протянул Гомбашу руку. — Да! А как мы договоримся с вами, когда вы вернете вычитанные товарищем Ференцем гранки?
Гомбаш не успел ответить: как раз в эту минуту мимо них с улицы в калитку прошел высокий, лет тридцати, с нервным лицом офицер с погонами поручика, в тщательно отутюженном кителе с белым крестиком «Георгия» на груди. Левая рука его висела на черной повязке. Остановившись в калитке, он скользнул колючим взглядом по Гомбашу, слегка иронически улыбнулся Прозорову:
— А, деятель! Ты домой?
— Да. Дай-ка закурить.
— У студента, конечно, нет папирос, и он вынужден стрелять, — улыбнулся офицер. Вытащил блестящий портсигар с выпуклой монограммой: — Бери.
— Вы курите? — спросил Прозоров Гомбаша, беря папиросу. Гомбаш хотел ответить, но офицер, взяв папиросу и себе, захлопнул портсигар, как бы предупреждая этим ответ Гомбаша. Офицер чиркнул спичкой и, затянувшись, шагнул в калитку, забыв прикрыть ее за собой.
— Мой брат, — смущенный нескрываемой неприязнью офицера к Гомбашу, вполголоса сказал Прозоров. — Он здесь на излечении… Так как мы с вами условимся?
— Я передам Олеке, она — вам. Завтра, — обещал Гомбаш.
— Хорошо. До свидания! — Прозоров полушутя-полусерьезно приложил руку к фуражке и шагнул за калитку. Гомбаш успел услышать, как офицер, который, оказывается, ждал брата, сказал недовольно:
— С мадьярами путаешься, Сергей? Нашел себе друзей!
Прозоров ответил что-то веселым голосом, но что — Гомбаш не успел расслышать: калитка уже закрылась наглухо.
В эту минуту его пронзило острое желание сейчас же вернуться к Ольге, как-нибудь утешить ее. «Нет! — остановил он себя. — Вернусь, а она подумает — обрадовался, что ушел студент. Да как не стыдно мне: не о Ефиме сейчас больше беспокоюсь — о ней! Не о Ефиме, которому жизнью обязан… Где он сейчас, верный друг мой? Как получилось, что его так внезапно отправили на фронт? Как сумели с ним расправиться? Так запросто, что никто и не узнал?»
А было так. Утром, сразу после завтрака, Ефима и еще двух солдат из его роты вызвали в канцелярию лагеря.
— Приказано сей минут на медицинскую комиссию! — объявил им писарь Прибытков. — В запасном она, в третьей казарме.
То, что вызывают на комиссию, не удивило Кедрачева: должно же когда-то быть переосвидетельствование. Чувствовал он себя уже давно лучше, но грудь временами побаливала. И он был убежден, что врачи, осмотрев его, останутся при прежнем решении. Однако какое-то беспокойство все же зародилось в нем. Может быть, причиной был взгляд Прибыткова, который он уловил на себе, взгляд, как ему показалось, скрытно-торжествующий.
Третья казарма, совершенно пустая, с голыми нарами, еще не заселенная новыми запасниками после отправленных на фронт, заполнялась солдатами, назначенными на комиссию. Набралось человек сто из разных частей гарнизона. Но вот из двери, за которой, как уже было известно, расположилась комиссия, выкликнули первую фамилию.
Осмотр шел быстро — едва солдат успевал зайти, как уже выходил обратно, на ходу застегиваясь и подпоясываясь, и вызывали уже следующего.
Вскоре дошла очередь и до Ефима.
— На что жалуешься? — спросил его незнакомый хмурый врач. Ефим ответил.
— До пояса оголись!
Врач послушал в трубочку, постучал пальцами по груди, по спине.
— Одевайся! — и что-то вполголоса сказал писарю. Тот сделал пометку в списке, сказал:
— Мигом к себе, забирай манатки и — обратно!
— Это зачем?
— В госпиталь тебе надо, на исследование. Непременно!
«Вроде я не так уж худо себя чувствую… — удивился Ефим. — Но врачу виднее. Неужели в госпитале придется полежать? Ну, если недолго, только для проверки…»
Через полчаса, не переставая недоумевать, он вернулся, взяв свой вещевой мешок с нехитрыми солдатскими пожитками и шинель, думая, что сейчас же отправится в госпиталь. Однако ждать пришлось еще порядочно. Но вот на середину казармы вышел толстый черноусый унтер и объявил:
— Кого выкликну — живо с вешшами во двор!
Глядя в список, унтер стал громко называть фамилии. Назвал и Кедрачева.
Команда набралась небольшая, человек двадцать. Унтер скомандовал:
— Становись! — и, построив всех в две шеренги, еще раз проверил, все ли налицо. — За мной, шагом марш!
Кедрачева сразу удивило то, что унтер ведет их не в ту сторону, где госпиталь, а к вокзалу.
«Неужто в какой другой госпиталь направляют?» — спросил рядом шагавшего солдата:
— Тебя тоже на лечение?
— А кто их знает? — ответил солдат. — Я докторам не жалобился. Может, сами что сыскали.
«Напутали со мной чего-то…» — забеспокоился Кедрачев. Крикнул унтеру, шагавшему обок строя неподалеку:
— Унтер-цер! Со мной ошибочка, наверное…
— Р-разговоры в строю! — рявкнул тот, оборачиваясь.
«Ладно, на месте разберемся», — решил Кедрачев.
Унтер привел их не к вокзалу, а к товарному двору, огороженному высоким дощатым забором. Возле раскрытых ворот стояли часовой и два-три офицера, а в глубине двора виднелось множество солдат с мешками и скатками, но без оружия.
— Заходи! — скомандовал унтер.
Как только зашли во двор и унтер распустил строй, Кедрачев сразу же подошел к нему и сказал:
— Мне же в госпиталь сказано! А ты меня куда привел?
— Куда велено, туда и привел! — ответил унтер. — Вон там у ворот штабс-капитан, самый главный тут, я ему список отдал, его и спрашивай.
Кедрачев хотел выйти за ворота, но часовой преградил ему дорогу:
— Куды? Не велено никого выпущать!
— Мне к штабс-капитану…
— Все едино… Господин штабс-капитан! — крикнул часовой. — Требуют тут вас.
— Кто это может тут меня «требовать»? — недобро усмехнувшись, спросил подошедший к часовому штабс-капитан — длинный, как жердь, узколицый, презрительно выпятив нижнюю губу.
— Вот энтот! — показал часовой на Кедрачева.
— Мне сказали, господин штабс-капитан, что меня направляют в госпиталь… — начал Кедрачев.
— Фамилия? — резко перебил капитан.
— Кедрачев Ефим.
Капитан поискал глазами в списке.
— Есть такой. Никаких госпиталей. Годен, едешь на фронт.
— Но тут что-то неправильно…
— Поговори у меня, каналья! Что, фронта забоялся? Шкуру бережешь?
— Вы не смеете! — неожиданно для самого себя вспылил Кедрачев. — Теперь вам не старый режим!..
— Я тебе покажу режим! — по лицу капитана пробежало нечто вроде судороги. — Из политиков, вижу? Просвещенный! — Он поискал глазами, крикнул: — Хвощук!
Подбежал усатый грузный фельдфебель с кобурой на поясе и при шашке.
— Присмотри за этим! — показал штабс-капитан на Кедрачева. — И чтоб никуда!
— Слушаюсь, вашбродь!
Вот так и получилось, что через час Кедрачев совершенно неожиданно для себя оказался в теплушке эшелона.
Эшелон отправляли с особыми мерами предосторожности. Отправляемых строго предупредили, что любая отлучка будет сурово караться по законам военного времени. Место погрузки было оцеплено, к составу посторонних не подпускали, возле каждого вагона маячили унтеры и офицеры.
Кедрачев не знал, что этой переменой в своей судьбе он обязан поручику Вонлярскому и писарю Прибыткову: поручик таким образом избавился от одного из смутьянов, а писарь отомстил за то, что его отца в деревне вынудили дать бедноте хлеб на семена. Не догадывался Кедрачев, что случившееся с ним самим — лишь малая часть тайной акции, которую предприняло местное командование, давно задумавшее при первой же возможности без лишнего шума отправить на фронт наиболее «обольшевиченных» солдат и тем «оздоровить» гарнизон.