Корабельников еще некоторое время говорил о политической обстановке, о взаимоотношениях между различными партиями в Ломске, потом предложил:
— А теперь, может быть, послушаем товарищей из лагеря?
— Пожалуйста! — повернулся Рыбин к Ференцу и Гомбашу. — Кто из вас?
— Я имею сказать… — поднялся Ференц. — Прошу дать мне прощение, я мало хорошо говорю по-русски…
— Ничего, поймем! — подбодрил Рыбин. — Рассказывайте, не стесняйтесь!
Ференц говорил недолго. Главным в его сообщении было то, что большинство членов организации военнопленных поддерживает большевиков. Заканчивая речь, он сказал:
— Мы имеем две многоважных просьбы. Первая просьба — как можно скоро снять запрещение с нашей газетой. Вторая просьба — прием нас в вашу организацию. На родине я в двадцать лет был функционер партия социал-демократов. Рядом со мной товарищ Гомбаш. Он недавний член нашей организации. Положительно сознательный товарищ. Мы имеем старых социал-демократов. Вы тоже социал-демократы. Социал-демократы — одна партия.
— Ну, не совсем так! — заметил Рыбин. — Мы с меньшевиками еще в двенадцатом году, до войны, размежевались на самостоятельные партии, так что разница существенная… Поэтому принять в свою организацию мы можем только тех, кто разделяет нашу большевистскую программу. На таких условиях! — подчеркнул он, обращаясь к Ференцу. — Согласны?
— Да! — ответил Ференц. — Мы просим принять. А с несогласными — убедим, имею надежду.
— Как, товарищи? — оглядел Рыбин собравшихся. — Будем считать, что нашего полку прибывает? — В ответ раздались голоса одобрения. Выждав, пока шум умолк, Рыбин сказал:
— А теперь давайте обсудим просьбы венгерских товарищей.
— У нас — не едино венгры, — вставил Ференц. — Есть австрийцы, есть немцы… Интернационально. Пролетарии всех стран…
— Товарищей интернационалистов — так лучше называть? — предложил Корабельников.
— Интернационалистов! — подхватил Рыбин. — Ладно, так и назовем. Будем считать, что с сегодняшнего дня у нас есть в лагере большевистская партийная ячейка интернационалистов. Что же касается вашей просьбы принять вас в нашу организацию, то тут дело несколько сложнее… — Рыбин в раздумье замолк. Оглядел собравшихся, улыбнулся:
— Вот видите, товарищи! Текущий момент подстегивает нас. Мы еще на положении фракции в масштабе города и губернии, а на местах уже оформились наши ячейки. Чисто большевистские по составу! И на железной дороге, например, — там давно.
— В губернской типографии! — крикнули с места.
— На кожевенном заводе!
— И кое-где еще, — добавил Рыбин. Теперь товарищи интернационалисты на подходе. — А вот в гарнизоне пока немногому можем порадоваться…
— Так ведь у нас знаете, в чем трудность? — поднялся Корабельников.
— Знаю. Крестьянская масса, одетая в шинели, многие еще верят эсерам. И все-таки, товарищи, не будем ссылаться на то, что нам трудно, не станем искать для себя оправданий. На то мы и большевики, чтобы трудное одолевать. Хватит делить с меньшевиками ответственность за их виляющую политику! Пусть каждая партия отвечает сама за себя! У нас есть свой Центральный Комитет партии большевиков в Петрограде, ему и только ему должны мы подчиняться, его призывы слушать. К нам уже приезжали товарищи из Петрограда и решительно ставили вопрос: в Ломске должна быть своя самостоятельная большевистская организация. Фракционное объединение социал-демократов возникло у нас в городе в феврале. Тогда это еще могло быть как-то объяснимо: нас, большевиков, было мало, страшно мало, многие еще не вернулись из ссылки, из тюрем. А новых товарищей мы принимали в свои ряды очень осмотрительно. Теперь другое время. Нас стало больше. На местах организации крепнут, политическая обстановка после недавних событий в Петрограде осложняется с каждым часом. Очень обострились наши разногласия с меньшевиками. И будут обостряться дальше. Медлить больше нельзя.
— Правильно!
— Надо решать сейчас! Хватит оставаться фракцией!
— Создать губернскую большевистскую организацию и телеграфировать в цека! Сегодня же!
— Надо избрать ломский комитет партии большевиков.
Рыбин молча, зорко посматривая на говоривших, слушал каждого. Потом взял слово:
— Все высказались, а теперь позвольте мне. Здесь представители большевиков и от гарнизона и от рабочих. Но вот сейчас, сию минуту принять решение и сразу побежать на телеграф, сообщить Центральному Комитету, что организация уже есть, считаю, не можем. Я предлагаю: тщательно подготовиться и провести общее собрание большевиков города. Пригласим и товарищей интернационалистов. Поставим вопрос о создании организации и выберем городской комитет Российской социал-демократической партии большевиков. Затем созовем товарищей из уездов и образуем губернский. А уж потом побежим на телеграф. Есть другие предложения?
С Рыбиным согласились все. Договорились, что на местах проведут подготовительную работу, наметят, кого лучше избрать в городской комитет. А до этого тщательно подсчитают силы. Большевиков в городе все еще лишь сотни три. Есть сочувствующие, есть активисты, которых можно принять в партию. Организация будет расти. Но для этого она сначала должна стать настоящей организацией.
Когда совещание закончилось, Рыбин с Корабельниковым подошли к Ференцу и Гомбашу.
— А теперь относительно вашей газеты, товарищи, — сказал Рыбин. — Товарищ Корабельников уже говорил об этом. Закрытие газеты есть нарушение законной свободы слова, и тут мы можем нажать на власти, и не мы одни. В этом деле нам, возможно, даже и меньшевики и эсеры могут стать союзниками — все-таки они себя революционерами называют, поборниками гражданских свобод. Надеюсь, мы добьемся открытия вашей газеты заново в ближайшие дни.
— Очень хорошо, если так, — ответил Ференц. — И добавил шутливо, показывая на Гомбаша: — Безработный журналист!
Рыбин обнадежил:
— Ничего, скоро найдем ему работу.
Глава одиннадцатая
Ноги в старых солдатских ботинках уже изрядно замерзли, хотя прошло не больше часа, как Гомбаш был поставлен на пост возле ворот лагеря. Держа в руках непривычную для него русскую винтовку с длинным тонким штыком, он поеживался от холода, который беспрепятственно пробирался под выношенную, еще с фронта, шинель, мало годную для сибирских морозов. Гомбаш поглядывал на заснеженный пустырь, на краю которого стоял лагерь, на еле приметную в темноте безлюдную дорогу, ведущую из города, и думал о том, как много событий вместил только что окончившийся день.
Эти события не были неожиданными. Еще задолго до сегодняшнего дня, ожидая вестей из далекого Петрограда, все надеялись: вот-вот свершится… Уже давно над входом в Совет, теперь уже не только солдатский, а Совет рабочих и солдатских депутатов, висел написанный на красном кумаче лозунг «Вся власть Советам!» — как бы вперекор лозунгу «Вся власть Учредительному собранию», растянутому над входом в бывшую городскую думу, где еще с весны обосновалась губернская власть — народное собрание. Уже давно это подчиненное Временному правительству «Собрание» стало, по существу, властью лишь наполовину — без согласия Совета оно не могло ничем распорядиться. За Советом стояла реальная сила — отряды Красной гвардии, созданные из рабочих железной дороги, спичечной фабрики, паровых мельниц и лесопилок. Губернские же власти имели в своем распоряжении только немногочисленную милицию. А гарнизон, огромный гарнизон Ломска, если говорить об основной, солдатской массе его, в большинстве держал сторону Совета. Однако было еще неизвестно, как долго продлится в городе и губернии двоевластие — все зависело от того, как развернутся события в Петрограде.
И вот сегодня…
Утром Гомбаш, на обязанности которого было получать для лагеря городскую большевистскую газету, отправился за свежими номерами, как обычно, в казарму караульной роты. Подходя к казарме, он увидел, что из нее валом валят взбудораженные солдаты, кричат друг другу:
— Выходи на митинг!
Митинги теперь были общими. Гомбаш поспешил оповестить своих.
На широком лагерном плацу собрались в тот утренний час сотни солдат. Русские слова звучали вперемешку с немецкими и венгерскими.
На стол взобрался разбитной солдат, после отправки Кедрачева избранный председателем ротного комитета. Взмахнув зажатой в руке газетой и этим движением как бы погасив гул голосов, он торжественно объявил:
— Товарищи! Со вчерашнего дня вся власть принадлежит Советам рабочих, крестьянских и солдатских депутатов! Правительство теперь наше! Издан Декрет о мире! Так что никто на фронт больше не поедет!
— Ура! — крикнули из толпы. И множество голосов подхватило:
— Урра-аа!
Оратор снова, призывая к тишине, взмахнул газетой.
— Вот здесь пропечатано: рабочее и крестьянское правительство предлагает всем воюющим народам немедленно начать переговоры о справедливом мире! Для начала сразу же предлагается заключить перемирие! Так что поздравляю вас, товарищи!
— Братцы! — восторженно крикнул кто-то в солдатской толпе, перебивая оратора. — Дождались светлого дня!
— Вот оно что значит наша власть, не Учредилка!
И кто-то требовательно кричал:
— Читай дальше! Читай все!
Митинг, радостно-бурный, длился долго. В самый разгар его кто-то из русских солдат подтолкнул Гомбаша:
— Слышь! Ты от своих скажи!
— Давай, давай! — ободрили другие солдаты, к ним присоединились и свои:
— Гомбаш, выступите от нас!
— Скажите, что мы тоже рады!
Гомбаш торопливо искал глазами Ференца — тот только что был вблизи, почти рядом… Ференц лучше сумеет сказать. Его к тому же больше знают и свои и русские — он выступал часто. Но где же он? А Гомбаша настойчиво звали:
— На трибуну! Просим!
Подталкиваемый дружескими руками, Гомбаш оказался на трибуне, над разливом множества лиц, обращенных к нему.
— Тихо! — крикнул стоявший рядом председатель солдатского комитета, все еще сжимавший в руках газету. — Слово от пленных имеет товарищ Гомбаш! Знаете его?