Сергею не представлялись справедливыми идеи брата о «сильной власти», поставленной над народом неизвестно кем, и помыслы отца о сибирской «самостоятельности». Но несмотря на то что с ним уже не однажды разговаривал об этом Корабельников, которого он глубоко уважал, Сергей все еще не мог до конца понять, почему большевики так непримиримы по отношению к своим недавним соратникам по революции — эсерам и меньшевикам.
Когда ломский Совет объявил, что берет власть безраздельно в свои руки, несколько товарищей Прозорова по милиции, тоже студенты, демонстративно оставили службу. Они предложили Сергею последовать их примеру, но он не сделал этого. Через несколько дней специальная комиссия Совета стала пересматривать состав милиции, и было предложено освободить от службы по соображениям политического порядка двух подчиненных Сергея. Сергей вступился за них, заявив: «Да, они не сторонники новой власти, но они вполне порядочные люди». Председатель комиссии возразил: «Понятие „порядочный“ — не политическое, Советской власти важно, предан ли ей тот, кто у нее на службе». Прозоров вспылил: «В таком случае убирайте и меня!» «Лично вам мы доверяем», — ответил председатель. «Но если не доверяете тем, кому доверяю я, — я уйду!» — выпалил Сергей. Председатель не сдержался: «Как вам будет угодно!» Сергей ушел, сдав казенный наган и удостоверение.
Дома обрадовались его решению. «Ходи на лекции и выбрось всю политику из головы», — сказал отец. А Геннадий похвалил: «Ценю за мужественный поступок. Теперь, надеюсь, поймешь, с кем тебе по пути».
В словах брата Сергей уловил намек. К Геннадию часто захаживали его приятели — прапорщики, подпоручики и поручики, по разным причинам оказавшиеся в Ломске, а не на фронте. Закрывшись в комнате брата, часами вели там какие-то разговоры, а если входил Сергей, то, как он замечал, начинали говорить совсем о другом. У брата с приятелями была какая-то своя тайна. Не намеревался ли Геннадий приобщить к ней Сергея? Геннадий не спешил с этим. Все же Сергей заметил, что приятели брата смотрят на него уже не так настороженно, как прежде. Но это его не радовало.
Сергей и не предполагал, что, уйдя из милиции, он почувствует себя так одиноко. Пробовал полностью уйти в учение, начал исправно посещать лекции, часами сидел над книгами дома или в университетской библиотеке. Однако науки не шли в голову. Он все время мучительно думал, правильно ли поступил? Хотелось совета, хотелось почувствовать направляющую руку… Но он и не помышлял, что это будет рука отца или брата. Слишком по-разному смотрели они на одно и то же. Очень хотелось ему поговорить с Корабельниковым. Но его удерживал стыд: ведь в глазах Корабельникова, Сергей достаточно понимал это, он выглядел, наверное, истеричной барышней, а то и дезертиром. И в глазах Ольги…
И все-таки, собравшись с духом, он решил пойти к Корабельникову. Не в Совет, где после ухода из милиции ему не хотелось показываться, а к Корабельникову домой.
Дома Валентина Николаевича он не застал, там были только Ксения Андреевна и Ольга.
— Я слышала, вы разошлись с нашими? — спросила Ксения Андреевна. — Это правда?
Он смутился, пробормотал что-то насчет того, что запустил занятия в университете.
— Ну да, занятия… — с усмешкой в голосе сказала Ольга.
Он вспыхнул, торопливо попрощался, кляня себя, что пришел сюда. Ольга, накинув шубейку, вышла следом, догнала, остановила:
— Не обижайтесь на меня, Сереженька! Валентин Николаич уже знает, что с вами приключилось, мы про вас поминали. Непременно поговорите с ним! Не отпущу вас!
В это время в калитку вошел Корабельников.
— Да вразумите вы его, Валентин Николаич! — прямо-таки толкнула она Сергея навстречу Корабельникову. — Он же ходит как чумной!
Корабельников увел его к себе, и они долго разговаривали наедине. На прощание Корабельников сказал:
— Вы не сможете долго находиться между двумя сторонами. К какой-нибудь да притянет. Но вы — не песчинка металла, которая подчиняется только силе магнита. Вы можете выбирать. Ведь вы чувствуете, на чьей стороне правда. Так выбирайте же…
Сергей выбрал. Корабельников, как и обещал, помог ему вернуться в милицию.
Дома у Прозорова произошли бурные объяснения с отцом и братом. Геннадий сказал:
— Ты опять идешь служить большевикам. Боюсь, будет поздно, когда ты поймешь, какую ошибку совершаешь.
— А ты считаешь, что ты во всем прав? — спросил Сергей.
— Да!
— Будущее покажет, кто из нас прав!
Обо всем этом, конечно, не знал ничего, да и не мог знать Гомбаш, смотревший, как нервно курит Сергей свою самокрутку. А если бы и знал — чем мог он помочь смятенной душе Сергея? Накануне вечером в доме Прозоровых, за вечерним чаем, как обычно, собралась вся семья. Зашел разговор о том, что на следующий день в городском театре открывается съезд автономистов, на который со всей Сибири уже съехались в Ломск делегаты. Отец, один из устроителей съезда, высказал опасение, не станут ли большевики чинить препятствия: ведь съезд будет выбирать сибирскую думу, орган власти, долженствующий заменить Советы.
— Очень даже может быть, — сказал Геннадий. — Учредительное собрание не постеснялись разогнать, а что с вашей думой церемониться? Может, наш прекраснодушный Сережа и будет отца родного с трибуны стаскивать. Он же верой и правдой большевикам служить подрядился…
— Ну, знаешь! — вспылил Сергей.
— А что? — спокойным тоном ответствовал брат. — Прикажут — будешь стараться.
— Да что вы, дети! — пыталась внести успокоение мать. — Зачем ссориться? Вы же братья…
— Да, мама, — ответил Геннадий. — Но вообще я никогда не испытывал и не испытываю любви к полиции, даже если она теперь не с погонами, а с красными повязками на рукаве!
— Да как ты можешь называть нас полицией!..
Сергей выскочил из-за стола. Не слушая, что ему говорили отец и мать, пытаясь успокоить, стал одеваться.
— Куда ты? — спросила мать.
— На ночное дежурство…
Всю ночь, придя к себе в милицию, он не спал, ворочаясь на деревянном диванчике в комнате дежурного. Слова брата не только оскорбили, но и глубоко встревожили его. Он догадывался, что сегодняшняя ранняя утренняя тревога как-то связана с открытием съезда автономистов. Об этом съезде уже давно говорят в городе и пишут в местных газетах. Ходят слухи, что произойдут неожиданные события. Да и не только слухи… Позавчера в милицию был доставлен вдрызг пьяный офицер. Свирепо ругаясь, он орал, расталкивая милиционеров: «Не признаю… какая вы власть свинячья, скоро всех вас разгонят к чертовой матери… Мы сами вас поарестуем!» А еще раньше ночью милицейским патрулем на одной из окраинных улиц, на Прорезной, были остановлены показавшиеся подозрительными люди, везшие что-то на двух тяжело груженных санях. Задержать их не удалось — они бежали, бросив сани. А в санях, спрятанные под сеном, оказались ящики с новехонькими винтовками, вывезенными неизвестно как с гарнизонного склада.
За дверью послышались голоса, она распахнулась, и в зал стали входить, внося в него морозную свежесть, вновь пришедшие красногвардейцы — замелькали запорошенные снегом шапки, полушубки, заиндевелые винтовки, красные нарукавные повязки, покрытые изморозью усы и бороды.
— Здравствуйте, миленькие! — раздался звонкий, такой знакомый девичий голос. Возле Гомбаша и Прозорова остановилась только что вошедшая Ольга — в теплой шали, туго окутавшей голову, в короткой, темного сукна шубейке, которую наискосок пересекала широкая перевязь холщовой сумки с красным крестом.
— А я со своими! Мы со «спички» пока дошли… Буран какой, ужасти!
Ольга говорила что-то еще, а Янош, кажется, далее и вникнуть в смысл ее слов не мог — залюбовался ею, до того она сейчас была хороша: румяная с мороза, оживленная, на черной пряди, выбившейся из-под платка, словно маленькие стеклянные бусинки, блестели капельки на месте только что растаявших снежинок, а на шали, на воротнике радужно переливался, искрясь в свете ламп, еще сохранившийся снег. «Фея русской зимы, — с подступившим к горлу волнением подумал Янош. — Фея моего сердца…»
Он не замечал, что и Сергей Прозоров смотрит на Ольгу тоже восхищенными глазами. А она, видно почувствовав это, вдруг смолкла на полуслове, смущенно улыбнулась, опустила взгляд — но всего лишь на какие-то секунды. Тотчас же овладела собой и, как ни в чем не бывало, заговорила вновь:
— А зачем нас сюда вызвали? Воевать пойдем? С кем?
— Если воевать — так мы вас, Олечка, в обиду не дадим! — улыбнулся ей Прозоров.
— Вы имеете два рыцаря! — в тон ему сказал Янош.
— Я и сама себя в обиду не дам! Из винтовки умею стрелять, из нагана — тоже. Мне Валентин Николаич показывал. Вот бы мне сейчас наган!
— Сестрам милосердия не полагается оружия, Олечка.
— Что ж делать! Тогда уж, коль хотите, охраняйте меня.
— С удовольствием! — просиял Гомбаш. — Только очен печально, что мы все на три разные отряда, а не в один.
— А я вас обоих заберу в свой отряд!
Так стояли они у дверей, перебрасываясь шутками.
А наверху, на втором этаже, в прокуренной комнате штаба Красной гвардии, где собралось большевистское руководство города и командиры отрядов, шло совещание. Председательствовал Рыбин. Совещание шло к концу.
— Все сходятся на одном, — подытожил Рыбин. — Съезд автономистов и затем создание ими сибирской думы — это прямая попытка отменить Советскую власть не только в Ломске, а и по всей Сибири.
— Черта с два кто ее теперь отменит! — выкрикнули с места.
— Прошляпим, так и отменят, — строго посмотрел Рыбин на крикнувшего. — Так вот, товарищи. Что будем делать? Есть предложение — разогнать съезд автономистов, как явно контрреволюционный. Это предлагают многие. Я тоже за такое предложение.
— И я! — бросил Корабельников.
— Но есть и другое мнение, — продолжил Рыбин. — Съезд не разгонять, не спешить с применением силы, поскольку нас, большевиков, на разных перекрестках и в разных газетах и без того честят как насильников.