— Это что, вроде турок? По обличью похож…
— Не турок я.
— Все едино, иноверец. Ныне вам свобода вышла, при новой власти… А на какой службе состоишь?
— В Красной Армии.
— Слыхал… Значит, и ваших туда берут?
— Мы добровольно.
— Выходит, и ты за Расею теперь… А вот господа, которых вез…
— Господа? Их теперь нет!
— Ну товарищи по-нынешнему, или как там — граждане! Они откель-то издаля приехали, промеж собой говорили — по всей сибирской дороге эшелоны с иностранными войсками идут — это какие же иностранные, тоже из ваших?
— Не знаю… Может быть, из плена едут? Поскорее, прошу вас!
— Но-о, милая, шевелись! — взмахнул извозчик кнутом. Пролетка покатила быстрее. Некоторое время старик молчал, потом снова обернулся:
— Говоришь, на родину возвращаются? Так наши тож должны… Может, и мой Петька. С прошлого года вестей нет. А говорят, если извещения нет, что убит, значит, в плену…
Но Янош уже не слушал разговорчивого старика: пролетка подъезжала к воротам лагеря. Торопливо сунув извозчику деньги, соскочил с подножки.
— Гомбаш? — удивился стоявший в воротах часовой. — Спешите, наши уже строятся!
На дворе перед казармой уже стояла в строю вся рота в полном боевом снаряжении. Щетинились штыки винтовок, приставленных к ноге. Одеты были бойцы довольно пестро — кто в синем австро-венгерском мундире, кто в сером немецком, а кто и в защитного цвета русской гимнастерке и таких же штанах, полученных взамен до конца сносившейся за годы плена старой обмундировки. На головах — и русская военная фуражка, и поношенная фельдмютце, еще с фронта, а на некоторых — и совсем неформенные картузы, какими торгуют на ломском базаре. Единым был только знак принадлежности к Красной Армии — алый лоскуток, нашитый на околыш вместо кокарды.
Увидев Ференца, оглядывающего строй, Гомбаш метнулся к нему, чтобы доложить о прибытии, но тот крикнул:
— Взять оружие — и в строй!
Схватив свою винтовку, уже одиноко стоявшую в казарменной стойке, Гомбаш занял место в строю. Ференц заговорил громко:
— Есть достоверные сведения, что сегодня в городе может произойти контрреволюционный мятеж. Губернский комитет партии призывает быть начеку. Красногвардейские отряды призваны к оружию. Ломскому батальону Красной Армии, а значит, и нашей роте интернационалистов приказано быть в полной боевой готовности. Мы поступаем в распоряжение губернской чрезвычайной комиссии по борьбе с контрреволюцией, выходим сейчас. Надеюсь, товарищи, вы, если нужно, с честью выполните свой долг революционных бойцов, с оружием в руках защитите дело русского и всего мирового пролетариата. Вопросы есть?
Вопросов не оказалось.
— Напра-во! — подал Ференц команду. — Левое плечо вперед, шагом марш!
…Солнце поднялось уже высоко, начинало пригревать, а рота интернационалистов, расположившаяся в тени старых тополей перед зданием чрезвычайной комиссии, все еще не получала никакого приказа. Бойцы сидели и лежали на молодой траве, разглядывали внушительное здание чека, в котором когда-то помещался губернский суд, — вытянувшееся почти на полквартала, с портиком, с широкой лестницей, по краям которой стояло шесть колонн. Над ними на крыше красовалась величественная белая статуя богини правосудия Фемиды, сидящей с весами в поднятой руке. Было тихо, ждали полевую кухню с завтраком. Гомбаш сидел на траве, прислонив винтовку к бугристому стволу старого тополя, рассматривал богиню на крыше, удивляясь, почему скульптор изобразил ее не с повязкой на глазах, как обычно, а зрящей, и вспоминал, как зимой, когда тоже была тревога, он встретился в Доме свободы с Ольгой и с Прозоровым. Как далек теперь тот день… Тогда он еще не смел и помыслить, что Ольга станет его женой. И вот — жена…
Его размышления прервал голос Ференца, вышедшего из здания чека:
— Товарищи! Тревоге отбой. Контрреволюция, видя нашу готовность, побоялась поднять голову. Возвращаемся в казарму.
Прошло три дня. За все это время дела не позволили Яношу ни разу повидать Ольгу. Да и она, видно, была очень занята — не смогла прийти к нему. И все три дня он тосковал по ней, тосковал, как никогда раньше.
Сейчас он сидел в казарме, в отгороженном для канцелярии закутке, сосредоточенно склонясь над столом — вычитывал статью для очередного номера газеты. Было тихо, только надоедливо жужжали мухи, уже совсем по-летнему резвые. Время близилось к полудню, солнце припекало основательно, даже размаривало почти летним зноем, щедро вливаясь в комнату через распахнутое окно. Работалось хорошо, спокойно, карандаш в руке Яноша уверенно скользил по строкам.
Внезапно возникший далекий звук церковных колоколов заставил его насторожиться. Они звонили все громче, тревожнее. Неведомый звонарь, слышно было, очень торопился, колокольный звон был каким-то сбивчивым, звук набегал на звук. «Что бы это могло быть?» — прислушался Гомбаш.
Слышно было, как за дощатой перегородкой, в казарме, переговариваются бойцы:
— Почему звонят колокола?
— Пожар?
— Или у русских праздник?
Вдруг послышался торопливый топот сапог по дощатому полу — кто-то вбежал в казарму, крикнул:
— Тревога!
Гомбаш сунул листки со статьей в карман, выбежал из комнатушки — скорее взять винтовку!
Через две-три минуты все уже строились во дворе. Не дожидаясь, пока шеренги подровняются, Ференц, остановившись перед строем, крикнул:
— Внимание! В монастыре контрреволюционеры напали на наших людей. Спешим туда на выручку! Но будьте выдержанны. Первыми огня не открывать. Винтовки на ремень, за мной — бегом!
Этим утром в ломский мужской монастырь, находившийся на окраине города, отправилась давно туда собиравшаяся комиссия губисполкома по изысканию продовольствия для детских домов. Комиссия состояла из двух красноармейцев, выделенных Советом, завхоза одного из детдомов, представителя губнаробраза — «шкраба», как для краткости именовали школьных работников, и двух женщин, представительниц от рабочих — одна из них была с кондитерской фабрики, закрытой из-за отсутствия сырья, а другая — со спичечной, ею оказалась Ольга, которую делегировали в комиссию, учтя ее напористый характер и бойкий нрав.
Ломск за время войны основательно населили не только беженцы из разоренных ею западных российских губерний, которых привлекало то, что в сибирских далеких краях вначале пропитаться было легче, но и военные сироты — ребятишки из прифронтовой полосы. Всю войну везли их сюда в устроенные для них приюты. В этих приютах житье у ребят было весьма скудное: всего не хватало, и в первую очередь еды. Нехватка продовольствия обострялась с каждым днем. И поэтому, как только в городе и губернии установилась Советская власть, она первые же свои усилия направила на то, чтобы улучшить питание детдомовцев. Специально созданная комиссия постоянно заботилась о снабжении детских домов продовольствием. Везде, где только можно, оно уже было взято. Тогда-то было решено посмотреть в мужском монастыре — ведь у него большое хозяйство, много пахотной земли, коров, монастырское масло когда-то до войны славилось на ломском рынке. Имелись сведения, что люди божьи в предвидении скудных времен основательно подзапаслись пищей телесной, очевидно вовсе не намереваясь использовать положение, создавшееся с продовольствием всюду, для умерщвления бренной плоти.
Комиссия без всякой охраны, вооруженная лишь мандатом губпродкома, уполномочивавшим ее на реквизицию монастырских излишков продовольствия, явилась в обитель ранним утром. Монах-привратник спокойно, с поклоном, открыл калитку в воротах и сказал, что сию же минуту доложит настоятелю. Комиссия вошла во двор. Навстречу ей вышел отец эконом и, весьма любезно выслушав, охотно согласился показать хлебные склады, находившиеся тут же в ограде обители, а также коровник и свинарник, расположенные неподалеку от монастыря. Комиссия начала с хлебного склада. Когда она находилась там, вместе с экономом подсчитывая запасы зерна, муки и круп, вдруг яростно зазвонили колокола монастырской церкви. «Что случилось?» — встревожились члены комиссии. Вместе с экономом они поспешили во двор. И увидели, что, поднятые набатом, из келий валят монахи, а снаружи через распахнутые ворота широкий монастырский двор быстро заполняет толпа, в которой преобладают, если судить по виду, самые ревностные богомольцы — старики с благообразными бородами, старухи в черных монашеских платочках. Впрочем, в толпе мелькали и личности совсем небогомольного облика: какие-то краснорожие, похоже — в подпитии, детины, юркие молодчики и совсем уж непонятные люди, одетые по-простонародному, но облика явно господского.
Вся эта пестрая толпа, густо замешанная черными монашескими подрясниками, орала, наступала на комиссию, прижимая ее к стене каменного монастырского амбара. Отец эконом, как только члены комиссии вместе с ним вышли за порог склада, куда-то мгновенно исчез.
Богомольцы напирали все неистовее:
— Грабители!
— Христопродавцы!
— Святую обитель поганите!
— Не дадим божьих людей в обиду!
Председатель комиссии, пожилой учитель, пытался урезонить разбушевавшуюся толпу, кричал, нервно подергивая головой и поправляя пенсне, готовое свалиться:
— Мы же для детей, для сирот стараемся! А сиротам сам бог помогать велел…
Но в ответ неслось:
— Ты нам богом не тычь! Не дадим обитель разорять!
— Заткните ему хайло, тилигену этому!
— Послушайте, граждане, граждане… — надрывался председатель. — Мы же не для себя! Проявите сознательность!
— Как дам тебе по очкам, так сразу проявишь!
— Не слушайте их, православные, не слушайте!
— Истребим слуг антихристовых!
— Спаси, господи, люди твоя, заступись!
— Гони-и-ите! — зашлась в истошном крике какая-то кликуша. — Гони-и-ите иродов, да разразит их господь!
— Господь терпелив, сами их разразим!
— Бей их, нехристей!
— Православные, православные, опомнитесь! — взывал седобородый монах, простирая руки к наседавшей на комиссию толпе. Но его оттесняли в сторону, распаленно орали: