торговых рядов, окружающих базарную площадь, не было видно: в деревне хлеба оставалось чуть-чуть, лишь бы дожить до нового. Весь хлеб, какой можно было взять, не оголодив мужика до конца и не оставив его без семян, был взят в продразверстку. В городе уже давно хлеб выдавали в кооперативных лавках со строгим учетом по заборным книжкам, и только из-под полы, по шкуродерской цене, можно было купить его «вольно».
Но от чего ломился базар — так это от рыбы. Вдоль той стороны торговых рядов, что выходила к реке, стояли вытащенные на берег лодки-дощаники и долбленные из цельного лиственничного ствола легкие, одной рукой приподнимешь, если пуст, обласки́, стояли сколоченные из тесин большие корыта и стянутые обручами чаны. Во всех этих разномастных посудинах, наполненных речной водой, истомленно пошевеливались стерляди, осетры, сазаны и всякая другая большая и малая рыба, которую привозили в Ломск с низовий, с Оби многочисленные рыбаки, и цену за рыбу запрашивали не ахти какую. Ломск, сидевший уже давно на полуголодном пайке, в котором было очень мало хлеба, почти отсутствовали жиры, совершенно не было сахара и даже соли — ее горожанам приходилось добывать всякими правдами и неправдами, — только на рыбе и держался, зимой на мороженой, летом — на свежей. В это утро и Ольга отправилась на базар купить рыбы на деньги, вырученные от продажи теплой шали, оставшейся от тети. Шаль она продала только что на барахолке, находящейся здесь же, на базаре, и жалела, что поторопилась: лучше бы походить с шалью возле возов и обменять ее у кого-нибудь из деревенских прямо на продукты — может, удалось бы заполучить даже немного муки или какой-нибудь крупы: за шаль могли дать, некоторые крестьяне приберегают хлебное специально для обмена на нужные вещи. Надо бы поискать не спеша, тем более что времени свободного много — спичечная фабрика, последнее время работавшая вполсилы, а то и в четверть силы, совсем остановилась: кончились бертолетова соль и сера. Уполномоченные от фабрики уже давно уехали в Москву в надежде, что Совнарком поможет получить сырье. Среди фабричных все чаще слышны сетования, что вот власть-то теперь своя, а есть нечего, хуже стало, чем при Керенском. Конечно, можно понять, что не Советская власть в этом виновата, да и понимают люди. Но от этого не становится сытнее. Много недовольных. Кое-кто в деревню подался — у кого родные там. Другие занялись огородами, картошкой — участки по решению Совета выделили за городом, на бывших монастырских и купеческих землях, по декрету ставших казенными; сейчас копают вовсю, самое время. А многие не знают, куда и руки приложить. Промышляют кто чем может. Заводской комитет, пока спички не из чего делать, собирается наладить кое-какое вспомогательное производство: наждака, краски для материи, конвертов из бумаги, что идет на оклейку спичечных коробок, — есть уговор с кооперативами, что они возьмут такой товар для продажи. Но все это не выход и не спасение. И, как ни уговаривают людей и завком и партячейка, народ продолжает с фабрики разбредаться. Позавчера почти все большевики со «спички», кроме секретаря — недавнего солдата, вернувшегося с войны без ноги, да еще нескольких таких же негодных к строю, ушли по партийной мобилизации, а из беспартийных мало кто захотел добровольно пойти. Кто сознательный, тот давно за оружие взялся. Говорят, где-то за Мариинском, на железной дороге, с чехами ломские воюют вот уже с неделю… Когда же этих чехов — и откуда они взялись! — утихомирят? В городе вроде офицерье угомонили. Уладилось бы все… С Ваней бы повидаться… «Смешной! — улыбнулась про себя Ольга. — Непривычно мне его Яношем звать, не по-нашему это, стала звать его Ваней. А он и вовсе сперва выговорить мое имя не мог — хочет „Ольга“ сказать или „Оленька“, а все одно получается „Олек“. Так и повелось. Привыкла. И он к тому, что Ваней зову, тоже привык. Ладно, как ни называть, все равно мой. Только бы целый остался…»
Ольгу очень тревожило: что с мужем?
Когда все большевики и добровольцы с фабрики по призыву губкома отправились к Дому свободы, вместе с ними хотела пойти и Ольга — она уже была раньше сестрой милосердия в красногвардейском отряде спичечников. Однако ее не взяли, сказав, что строго-настрого наказано женщин не брать. Это очень встревожило ее: значит, собираются воевать всерьез. Схватив санитарную сумку, она все-таки, уже одна, побежала в Дом свободы — не без тайной надежды быть поближе к мужу в час опасности. В дом ее не пускали часовые. Все же она пробилась, нашла Корабельникова. Стала настаивать, чтобы он разрешил ее взять. Однако Корабельников остался непреклонен, и Ольга, от обиды немножко поревев по дороге, вернулась домой. Ночью ей не спалось, она забылась только под утро. Но вскоре ее разбудили звуки далекой перестрелки. Прислушалась — стреляли где-то в центре или у пристаней. Проснулась, а может быть и вовсе не спала, Ксения Андреевна. Она тоже беспокоилась о своем муже. Вдвоем они до утра, не смыкая глаз, слушали глухой перестук винтовочных выстрелов. А часов в восемь, когда стрельбы совсем уже не стало слышно, Ольга накинула платок и поспешила к Дому свободы — хоть что-нибудь узнать о Яноше и Валентине Николаевиче. Возле дома было полно бойцов. В дом ее не пустили, про Корабельникова сказали, что он на заседании штаба, а про Яноша, которого она надеялась увидеть, ей ничего узнать не удалось. Узнала только, что многих направили к Коммерческому училищу, где еще идет перестрелка.
До училища было недалеко, и Ольга вскоре пришла туда. Однако там она застала только нескольких бойцов, укладывавших на подводы винтовки и оцинкованные ящики с патронами. Ольга обрадовалась, увидев, что среди этих бойцов есть и мадьяры.
— Вы не знаете Гомбаша? — спросила она.
— Знаем! — охотно откликнулся один из мадьяр. — Кто не знает товарища Гомбаша? Командир взвода в нашей роте.
— Где он, что с ним?
— Жив и здоров, я его недавно видел. Вся рота ушла обратно в казармы…
Не дослушав, Ольга побежала — скорее в казармы, повидать Ваню… Но постепенно сбавляла, сбавляла шаг. Зачем, собственно, она явится? Жив, здоров — это главное. «А Ване сейчас, наверное, совсем не до меня. Неудобно — прибегу, все будут смотреть… Ведь он теперь командир! Лучше потом, завтра навещу, если не выберет часочка вечером и не явится домой сам. Да, да, лучше увидимся завтра, когда в городе все насовсем успокоится».
Так, уговорив сама себя, Ольга повернула обратно. Дома она рассказала Ксении Андреевне, где была, успокоила, что Валентин Николаевич невредим, поделилась радостью, что и с Яношем ничего не случилось. А после этого, достав из сундука теткину шаль, отправилась на базар.
С базара Ольга шла довольная: в кошелке теперь лежало несколько крупных свежих сазанов, еще пошевеливающих хвостами, и она мечтала, как угостит Ваню наваристой домашней ухой, когда он придет, — а тому, что он придет скоро, может быть сегодня вечером, она верила. И думала, где бы раздобыть муки, чтобы сделать для Вани пирог с рыбой — он успел полюбить сибирские пироги.
Если бы Ольга знала, о чем в этот момент шел разговор на заседании военно-революционного штаба в Доме свободы, мысли ее не были бы такими спокойными и едва ли она надеялась бы, что скоро угостит мужа домашним пирогом.
Заседание штаба в это утро началось сразу же, как только стало известно, что белогвардейцы выбиты из своей штаб-квартиры — Коммерческого училища.
— Нам известна тактика наших ломских контрреволюционеров, — говорил Корабельников. — Они снова увели свои силы в подполье и вылезут в удобный для них, особо трудный для нас момент. Мы, к сожалению, недостаточно сделали для того, чтобы упредить их выступление. Полночи и все утро в городе шли настоящие боевые действия. Если бы не интербат, подоспевший на выручку, вряд ли мы сейчас с вами здесь заседали бы так спокойно, а скорее — не заседали бы вообще. Сегодня мы победили. Захвачено больше сорока пленных, больше сотни винтовок, много патронов. Мы потеряли девять человек убитыми… — Корабельников встал. — Первые наши жертвы в начавшейся гражданской войне. Погибли, — он взял со стола листок бумаги, — бойцы интербата Кошелев, Шишкобоев, Кацнельсон, с ними — венгерские товарищи Вижлаш, Бетлени, Ковач. И три красногвардейца — их зверски закололи в городском саду: Лукашин, Козельцов, Бабурников, из отряда кирпичного завода. Почтим память павших.
Встали все.
Через минуту Корабельников, положив листок на стол, сказал:
— Я предлагаю: всех товарищей, погибших за Советскую власть, похоронить не на кладбище, а на городской площади. И потом поставить памятник. Возражений нет? А теперь продолжим. Мятежники потеряли убитыми больше. Но это, конечно, не должно успокаивать нас. Нужны неотложные меры, чтобы предотвратить возможную новую вылазку контрреволюции. Какие будут у товарищей членов штаба предложения?
— Провести сплошную облаву по городу! Арестовать всех до одного офицеров! Главная контра — среди них!
— Всех? — Корабельников улыбнулся. — Выходит, и меня тоже? Я ведь офицерские погоны носил.
— Вас-то мы знаем!
— Ну, а кого из офицеров не знаете — те ведь тоже не все против Советской власти.
— Забрать их всех, после разберемся. Которые не виноваты — потом выпустим.
— Когда потом?
— Позвольте! — поднялся председатель губернской чека Ратман, наглухо, несмотря на теплынь, закованный в кожу, как в латы. На его худощавом, с короткой черной бородкой лице лежала заметная печать многодневного напряжения. — Позвольте! — повторил он. — Во-первых, это жандармы хватали кого попало, мы же — орган справедливой власти. Но самое главное — в городе офицеров, по последним данным, тысячи четыре. Бывших, я хочу сказать. А в белогвардейской дружине их не больше тысячи. Что ж, на каждого затаенного белогвардейца по три невиноватых офицера хватать? Не пойдет. Только новых врагов плодить. Да если бы и захотели мы такую глупость сделать — конвоиров не хватило бы.
— А что вы предлагаете? — крикнули с места. — Куда чека раньше смотрела? Почему контру не выловила?