Под конец, когда все уже было решено и предусмотрено, возник вопрос: а что делать с арестованными контрреволюционерами? Их, включая и тех, кто был захвачен в плен при подавлении мятежа, находилось под стражей свыше двухсот.
— Расстрелять эту контру, и вся недолга! — не задумываясь предложил Скрыгин.
— Это будет беззаконие! Нельзя без суда и следствия! — сразу же возразил Ратман.
После недолгого спора решили, что всех арестованных оставят под замком, сняв охрану в самый последний момент. Решили также, что для сохранения полной секретности, пока не будет закончена погрузка на пароходы, по всему городу часовые останутся на местах, где они стоят. В половине третьего утра все посты объедут на грузовом автомобиле, снимут часовых и доставят их к пароходам.
Когда все вопросы, связанные с уходом из города, были обсуждены, Корабельников прошел к телефонным аппаратам и велел вызвать Айгу.
— Штаб принял ваше предложение! — сообщил он Рыбину, как только услышал его голос. Коротко ознакомив Рыбина с только что принятым решением, сказал: — А возглавить подпольный губком решили предложить вам.
— Ну что ж… — помолчав, ответил Рыбин. — Если останусь жив… Нас сейчас усиленно атакуют.
— Вы сможете продержаться до темноты?
— Сделаем все для этого.
— Как смеркнется, незаметно для противника снимайтесь с позиций и спешите сюда. У вас сохранился подвижной состав?
— Да. Заберем всех.
— Отлично. Вам надо со всеми людьми прибыть сюда до рассвета. Уходя, постарайтесь испортить за собой путь, чтобы задержать движение чехословацких эшелонов на Ломск.
— Понял. Действую!
— Если сохранится связь, перед уходом из Айги дайте знать!
— Хорошо.
— Держите связь с Ломском непрерывно! Если что — ищите меня на позициях! — предупредил Рыбин телефониста и телеграфиста, покидая аппаратную. На перроне на минуту задержался, прислушиваясь. Было тихо, как и обычно в предвечернюю пору.
Почему противник замолк? Подтягивает силы для решительного штурма? Или намеревается выйти в тыл? Но теперь это ему вряд ли удастся. На страже дозоры. Надо успеть незаметно снять их, как только стемнеет.
Отступление… Мысль о неизбежности его давно зрела в сознании Рыбина. Но сейчас, когда она обрела форму решения, он с особенной остротой почувствовал, как тяжко своими руками разрушать то, что ими же возводилось.
Еще несколько часов, меньше суток — и уже надо будет привыкать чувствовать себя членом партии не правящей, а ушедшей в подполье, гонимой. И как привыкнуть к мысли, что не удалось оправдать надежд народа, не удалось сохранить в Ломске Советскую власть? Да, были ошибки, наивные надежды, просчеты… Так и не сумели до конца обезвредить затаившуюся по квартирам офицерскую дружину. Не нашли возможностей призвать к оружию больше людей. Но если бы контрреволюция не сделала ход чехословацким корпусом, едва ли она могла бы рассчитывать на победу. «Может быть, — подумалось Рыбину, — когда-нибудь потом нас не будут судить так строго, как мы судим сами себя сейчас, учтут все обстоятельства. Но самому перед собой нечего искать оправдания. Оправдание можно найти только в деле. И первое, что надо сделать, — объяснить все людям. Чтобы поняли: жертвы, которые несут они, в конечном счете не напрасны… Объяснить… Но как сделать это сейчас, когда мы все на позициях, вразброс… И все-таки надо сделать!»
Эти мысли проносились в голове Рыбина, когда он торопливо шагал вдоль пути, ведущего к позициям близ восточного выходного семафора, мимо кирпичных пакгаузов. От них несло гарью, под ногами похрустывало битое стекло, вылетевшее из окон. Во время обстрела станции два-три снаряда попали в пакгаузы, начался пожар, который тушить было некогда и некому, огонь, найдя в каменных стенах пищи немного, погас сам. Но запах гари дает себя знать, возможно, внутри еще и до сих пор что-то тлеет… После обстрела белые не сделали больше ни одного пушечного выстрела. Снарядов у них мало или не хотят разрушений на станции, надеясь скоро овладеть ею?
Он на миг остановился, прислушиваясь: вперегонки захлопали винтовочные выстрелы, простучал пулемет, смолк, снова простучал… Неужели белые поднялись в новую атаку?
В эту самую минуту Гомбаш, рядом с которым за грудой старых шпал лежали Големба, Бюкаш и другие бойцы, тщательно ловил на мушку выбранную цель впереди, на поле, по которому от торчавших на нем кое-где берез уже тянулись, застилая его, предзакатные тени.
Цель — согнутая фигура в кепи, с ранцем за плечами и винтовкой наперевес — быстро перемещалась все ближе, то пропадая в тени, то возникая на светлом месте. Рядом с нею мелькали фигуры других солдат. Гомбаш целился старательно, боясь промахнуться — патронов в обрез, тех, что принес Големба, досталось каждому понемногу.
Гомбаш выстрелил и чертыхнулся — долей секунды раньше вражеский солдат, в которого он целился, шагнул вперед, в тень деревьев и как потонул в ней. «Еще один патрон впустую истратил… — с досадой подумал Гомбаш, — а сколько нам здесь придется обороняться?»
Рядом стрелял Големба, стреляли другие, но цепь чехословаков продолжала приближаться. Часто защелкали пули, полетела выдранная ими из шпал щепа — длинной очередью зашелся вражеский пулемет. Гомбаш едва успел спрятать голову — пули густо прошли над ним, смертным посвистом леденя душу.
Пулевой рой пролетел. Гомбаш тряхнул головой — в ней стоял звон. Контузия? Преодолевая неожиданное головокружение, снова изготовился к стрельбе, выглянул из-за своего укрытия. Чехословаки теперь уже не шли, а бежали ровной цепью, как на учениях. «Сейчас добегут!» — с тем странным спокойствием, которое приходит в бою в самый решающий момент, подумал Гомбаш. Где-то слева, совсем близко, оглушительно громко, словно в большой бубен, забил пулемет, наверное только-только выдвинутый на новую позицию.
Кто-то тронул Гомбаша за плечо. Он обернулся. Рядом с ним лежал связной Ференца, тяжело дышал — видно, мчался во всю мочь.
— Приказано отойти, занять позицию у пакгаузов! — передал связной. — Отход прикроют пулеметчики.
Солнце зашло. От него остались только розовые отсветы на продолговатых, похожих на перья, недвижных облаках. С остатками взвода Гомбаш занял оборону на краю станционного поселка в кирпичном пакгаузе, прижавшемся вплотную к путям. Гомбаш распорядился, чтобы все заняли позицию возле окон, подставив к ним валявшиеся вблизи пакгауза пустые бочки. В случае боя эти небольшие окошки могли служить амбразурами. Но боя, кажется, пока не предвиделось: противник ничем не проявлял себя. Устроившись у окна, в раме которого торчали осколки выбитых стекол, Гомбаш пристально всматривался в полузадернутое тенями поле перед станцией, в лесок, уже едва различимый. Чехословаки были остановлены огнем пулемета. Отошли они? Или готовятся к новой атаке? Едва ли пойдут в темноте… А за ночь, может быть, из Ломска подоспеет помощь…
Гомбаш спрыгнул вниз: потемнело, из окна ничего не разглядеть. Надо снаружи выставить наблюдателя.
Он посмотрел на своих бойцов. В полумраке белеют повязки — трое ранены, но остались в строю. В пакгаузе шестеро. А всего во взводе, считая и его, осталось девять; двоих отправил хоронить убитых. По решению взвода проводить в последний путь павших товарищей посланы один венгр и один русский.
«Может быть, Голембу наблюдателем выставить? — подумал Гомбаш. Големба сидел, прислонившись спиной к стене, покуривал, красной крохотной точкой высвечивала его цигарка. — Или Бюкаша? А остальным сказать, чтоб отдыхали, пока тихо».
— Товарищ Гомбаш!
В проеме широкой пакгаузной двери смутно темнел силуэт. Ференц!
— Слушаю, товарищ командир!
— Соберите своих людей!
— Поймите меня правильно, товарищи!.. — обратился Ференц к бойцам, когда они обступили его. Он говорил недолго. Но все поняли его, согласились с решением, которое он им объявил, согласились, как ни горько было им выслушать его.
— Соблюдайте тишину! — предупредил Ференц, выходя вместе со всеми из пакгауза. — Противник не должен догадаться, что мы уходим.
Стремительной походкой Ференц шагал вдоль пути. Остальные, вытянувшись в цепочку, спешили за ним. Гомбаш шел последним, смотрел: шесть бойцов с ним. А было во взводе, когда прибыли в Айгу, тридцать два…
Но вот и вокзал. Ни единого огонька в окнах. В тени стен, на перроне люди с винтовками. С других позиций пришли сюда раньше.
Навстречу Ференцу шагнул Рыбин.
— Привел последних, — доложил Ференц.
— На позициях никого не осталось?
— Ни одного бойца, кроме пулеметчиков в прикрытии. Они скоро придут тоже.
— У меня двое посланы на кладбище… — напомнил, подойдя, Гомбаш.
— Там не только из вашего взвода, — ответил Рыбин. — Тех, кто занят похоронами, заберем по дороге. Пошли!
Он круто повернулся, спрыгнул с перрона на рельсы. За ним последовали остальные.
Вскоре все — набралось не более трех десятков — подошли к стоявшему на путях паровозу «овечке» с прицепленными к нему товарным вагоном и открытой платформой. Паровоз нетерпеливо шипел и посвистывал паром.
— Грузись! — скомандовал Рыбин.
Гомбаш со своими бойцами взобрался на платформу. Там уже сидели три-четыре железнодорожника, тоже с винтовками, как и все, но кроме винтовок они были вооружены ломами, гаечными ключами, кувалдами. Пыхнув скопившимся паром, паровоз резво взял с места. Поплыли назад пути, темные очертания пристанционных построек. Но паровоз не набирал скорости.
Пройдя еще немного, состав, резко дернувшись, остановился. И тотчас железнодорожники, подхватив свой инструмент, стали спрыгивать с платформы.
— Куда вы? — спросил Гомбаш.
— Выходную стрелку ломать. Чтобы контра свои эшелоны вслед не пустила.
С платформы было видно, как позади на пути шевелятся едва различимые в темноте фигуры, глухо звякает железо о железо. Вскоре железнодорожники вернулись на платформу, состав, не набирая скорости, пошел дальше. Вот и семафор, открывающий путь к Ломску, проплыл справа, потонул во тьме. И тут же с платформы увидели, как впереди по той же правой стороне, неподалеку от пути розовеет процеженный сквозь листву слегка покачивающийся свет. По мере приближения к нему свет становился все ярче, и теперь у