же можно было понять, что за деревьями — костер. В отблесках его пламени стали явственно видны между бугристыми темными стволами старых берез кресты, памятники. Вот уже виден и сам костер, и, неподалеку от него, несколько человек, торопливо орудующих лопатами. Поравнявшись с костром, состав остановился.
Люди еще энергичнее заработали лопатами. Из теплушки на откос спрыгнул Рыбин и торопливо зашагал к костру. В этот момент пламя, найдя еще не тронутые им ветви, вскинулось выше, и в его свете стала отчетливо видна желтеющая свежевзрытой глиной широкая, но невысокая насыпь над братской могилой, которую уже ровняли лопатами. Рыбин подошел к могиле. Бойцы закончили работу. Стояли, опустив лопаты. Рыбин что-то сказал. Все сняли шапки, замерли. Гомбаш встал, обнажил голову. Поднялись все, кто был с ним на платформе. Кто-то из бойцов, вздохнув, промолвил:
— Эх, братки наши дорогие…
Стоявшие у могилы надели фуражки, вскинули на ремни винтовки, до этого прислоненные к одной из берез, и, повернувшись вслед за Рыбиным, пошли к составу.
Гремели лопаты, забрасываемые на платформу, кряхтя взбирались на нее, подтягиваясь на протянутых навстречу руках, бойцы, а Гомбаш все стоял, глядя на близкое пламя костра, озаряющее шатким светом свежую насыпь братской могилы. И когда состав тронулся, Гомбаш все еще продолжал стоять, глядя на живое, колышущееся под ночным ветерком пламя костра, которое все быстрее и быстрее уплывало назад, его все чаще, все поспешнее перечеркивали, загораживали вертикальные тени деревьев, оно становилось маленькой точкой, но все еще светило, светило…
Кто-то рядом с Гомбашем тихо проговорил:
— Кончим воевать, памятник вам, товарищи, поставим. Чтоб с дороги был видный…
Глава девятнадцатая
Всю дорогу, более трех часов, Яношу не спалось. Лежал у борта платформы, закрыв глаза, пытался вздремнуть, но, убедившись, что сон так и не приходит, стал смотреть в небо, в котором проносились крутящиеся клочья паровозного дыма.
На станцию Ломск состав прибыл в час, когда появились первые признаки рассвета: ясное, без единого облачка небо становилось как бы прозрачнее и выше, ночная аквамариновая синева его медленно стекала к тому краю, где бледно, как бы прощально еще посвечивали поредевшие звезды.
На пустом перроне, где не светил ни один фонарь, находилось лишь три-четыре человека, стоявших кучкой возле дверей вокзала. В одном из них Гомбаш еще издали узнал Корабельникова — прежде всего по манере держать руки, заложив большие пальцы впереди за ремень, совсем не по-военному.
Едва состав остановился, Рыбин, перекинувшись парой слов с Корабельниковым, быстро ушел в здание вокзала. Корабельников спросил подошедших Ференца и Гомбаша:
— Вас так мало?
— Мы потеряли в Айге три четверти людей, — ответил Ференц.
— Дорого мы платим… — Корабельников оборвал себя на полуслове и сказал уже другим, деловым тоном: — Сколько всего с вами бойцов, товарищ Ференц?
— Двадцать четыре.
— Оружие?
— У всех винтовки. Два пулемета. Патронов почти нет.
— Гранаты?
— Ни одной.
— И у нас нет… Но патроны получите. А сейчас со всеми людьми садитесь в грузовик. Он на площади за вокзалом, отвезет вас на пристань.
— На пристань? — удивился Ференц.
— Да, да. Там все узнаете. Я еду с вами.
Через минуту-другую огромный грузовик — один из немногих, имевшихся в городе, битком набитый бойцами, покатил по пристанционной улице, подскакивая на булыжнике мостовой.
Проносились мимо серые в предрассветном полумраке бревенчатые дома. Спрятавшиеся за палисадниками, за глухими ставнями, они всем своим видом как бы показывали, что им нет дела до происходящего в городе сейчас, как, впрочем, и во всякое другое время. Как бы параллельно идут, близко соприкасаясь, но вместе с тем оставаясь каждая сама по себе, две жизни: Ломска, находящегося в кипении событий, и Ломска обывательского, которому все равно, какая будет власть, лишь бы остался незыблемым тесный и теплый мирок, таящийся за толстыми дощатыми ставнями, закрытыми на железные болты…
Тесно зажатый в кузове грузовика, Янош досадовал, почему не спросил Корабельникова об Ольге. И зачем их везут на пристань?
Вот и она! Грузовик катит уже вдоль обрывистого берега, съезжает на вымощенный булыжником спуск, ведущий к причалам. Возле них необычное для раннего часа оживление. По сходням к дебаркадеру, возле которого стоит двухпалубный пассажирский пароход, вереницей шагают бойцы, тащат ящики, мешки. У соседнего дебаркадера — второй пароход, на него тоже грузят. Чуть подальше, почти вплотную к берегу — желтый, с черной трубой и большими колесами буксир. С берега на него положены широкие сходни, по ним затаскивают пушку-трехдюймовку. Рядом с буксиром длинная баржа, на нее заводят лошадей в упряжи, закатывают армейские двуколки. Что все это означает? Почему вся пристань оцеплена, а возле спуска на нее, наверху, стоит нацеленный в сторону города пулемет? Почему, вместо того чтобы отправить все силы на Айгу, снаряжают целую эскадру?
Грузовик, скатившись по спуску, остановился напротив дебаркадера. Гомбаш и его товарищи спрыгнули на мягкий песок, сыроватый от утренней росы. Вышел из кабины Корабельников, объявил:
— Решение штаба, товарищи, — грузиться на пароходы. Отвалим — объясню задачу. А сейчас все на погрузку! Времени у нас в обрез. Товарищ Ференц, ведите людей! Туда, где с подвод грузы принимают.
Приотстав от остальных, Гомбаш подошел к Корабельникову, спросил вполголоса:
— Как Олек? Давно видели?
— А! Как раз хотел вам сказать! — улыбнулся Корабельников. — Позавчера прибегала. Жива-здорова. О вас тревожится. Хорошо, не знает, что на пароходах уходим. А то сейчас бы здесь была.
— А мы надолго уходим?
— Не могу сказать…
— Хоть бы на минуточку повидаться…
— Понимаю вас. Но… — Корабельников на минуту призадумался, вынул из кармана гимнастерки часы, тонким ремешком пристегнутые к пуговичной петельке. — Времени у нас всего-навсего час с небольшим… — Глянул на небо: — Светло-то уж как!.. Скоро солнце взойдет… Вот что! — Вынул из кармана записную книжку, набросал несколько строк, протянул листок Гомбашу: — Это распоряжение покажите начальникам караулов. Склад с мукой при мельнице, склад спичечной фабрики, вторая пересыльная тюрьма… Знаете, где все это?
— Знаю, — еще не совсем понимая, ответил Гомбаш.
— Отлично. Берите грузовой автомобиль, поезжайте. Всех людей с постов — с собой на грузовик и сюда, на пристань.
— Снять караулы? Совсем? Но как же…
— Мы оставляем город. Таково решение штаба. До последнего момента мы хранили это в тайне, чтобы офицерье не поднялось.
— На минуту домой, попрощаться, можно?
— Поэтому и посылаю вас. Но не задерживайтесь. Жду со всеми людьми не позже чем через час.
— Будет исполнено!
Грузовик бесшумно катил по мягкой, пыльной дороге окраинными улицами. Они по-прежнему были безмятежно сонными, ни души не показывалось на них, только какая-то заполошная собачонка, выскочив из подворотни, с лаем погналась за машиной, но вскоре отстала.
— Свернем на минутку сюда! — сказал Гомбаш шоферу.
Грузовик, не глуша мотора, остановился у таких знакомых наглухо закрытых тесовых ворот. Янош выбежал из кабины, торопливо застучал в калитку, и стук этот прозвучал так громко, что, казалось, сейчас проснется вся улица.
Звякнула щеколда, калитка приоткрылась — и за нею он увидел лицо жены. Волосы ее были растрепаны, — видно, она только что вскочила с постели. Ольга была в длинной белой ночной рубашке, на плечи наброшена пуховая шаль.
— Ты?.. — одним движением губ произнесла она и словно остолбенела — Яношу даже пришлось чуть потеснить ее, чтобы пройти. Мягко стукнув, калитка закрылась за ними.
Еще держа в своих ладонях обнаженные плечи Ольги, с которых соскользнула шаль, он, чуть отстранив свое лицо от ее лица, сказал:
— Я спешу… Мы уходим. Все…
— Куда? — глаза ее словно увеличились от изумления. — Когда?
Он ответил.
Ольга помолчала, как бы осмысливая услышанное.
— То-то Валентин Николаевич еще позавчера Ксению Андреевну отправил — пожить к доктору знакомому… Нет, нет! — глаза ее вспыхнули таким знакомым Яношу огоньком решимости: — Я с тобой, Ваня!
— Олек, это невозможно…
— Но я хочу!
— Тебя не возьмут. Ни в коем случае! Это же война!
— Я ничего не боюсь! Нет, нет! Обожди, я мигом…
Ольга вырвалась из его объятий, забыв поднять свалившуюся шаль. Взлетела по ступенькам крыльца, скрылась за дверью. Сейчас она оденется…
Поколебавшись секунду, Янош круто повернулся, выбежал из калитки, впрыгнул в кабину, крикнул шоферу:
— Поехали! Быстро!
Нетерпеливо дрожащий грузовик рванулся с места. Янош оглянулся. В раскрытой калитке мелькнула фигура в белом — Ольга была еще в рубашке, к груди прижимала скомканную одежду. Горло Яноша перехватило: «Обманул, как ребенка!»
Когда вместе с бойцами, снятыми им с постов, Янош вернулся на пристань, там все уже было готово к отплытию. На берегу не осталось почти никого. Только с десяток интербатовцев в оцеплении да пулеметчики с «максимом» у съезда на пристань оставались пока на прежних местах. Оба парохода полны людьми — повсюду у поручней зеленели гимнастерки, торчали винтовки, на верхних палубах, возле капитанских рубок, стояли пулеметы. Буксир за время, пока Гомбаш отсутствовал, тоже приобрел воинственный вид: с его широкой кормы глядела трехдюймовка.
Едва грузовик остановился, к нему торопливо подошел Корабельников:
— Опаздываете… — Грустно усмехнулся: — Считайте, в Ломске Советской власти уже с полчаса нет. Вся она здесь, на пристани. Товарищ Гомбаш, отправляйтесь на «Республику». Ваш командир там. Сейчас уходим.
Уже с борта парохода Гомбаш увидел, как вкатывают на баржу грузовик, на котором он только что приехал, как уходят с берега на «Ермак» стоявшие в оцеплении бойцы и последними торопливо тащат за собой вниз по булыжному спуску пулеметчики свой «максим». На улицах, прилегающих к пристани, по-прежнему безлюдно. И снова боль, словно ток, прошла по сердцу: каким неладным получилось расставание с Ольгой, какую обиду он ей нанес… Напрягая зрение, всматривался туда, где за россыпью серых тесовых и красных, зеленых, коричневых железных крыш торчит труба спичечной фабрики. Дом Ольги чуть правее, чуть ближе этой трубы… «Все-таки получается, я бросил ее! — в смятении думал Янош. — А если ей будет плохо без меня? Но иначе невозможно! Нельзя подвергать ее опасностям походной жизни…»