— Слушай, Олек! — перебил он ее. — Может, тебе все-таки не ехать с нами? Будет пристань — сойдешь и вернешься…
— Ты опять за свое? — вновь полыхнули гневом ее глаза. — Не трудись! Нет, Ваня, от тебя не отстану. И весь сказ.
— Ладно, Олек, — миролюбиво согласился он. — Пусть будет по-твоему. — И осторожно спросил: — А здоровье тебе позволяет?
Она поняла его намек и его тревогу. Смущенно опустила ресницы, чему-то чуть заметно улыбнулась, посмотрела на него уже спокойным взглядом:
— Напрасно пока беспокоишься. Позволяет… — И вдруг шаловливо шепнула, приблизив губы к его уху: — Я, может, сама хочу, чтобы не позволяло, да, видно, нам пока еще отсрочка дана… — И сразу, уже деловито: — Ваня! Твой командир по-прежнему Ференц, да? Ты поговори с ним, чтобы меня к вам сестрой милосердия взяли. Или просто бойцом.
— Уж не знаю, как мне насчет тебя разговаривать…
— Так в случае чего меня выругают, не тебя… А я не боюсь! Я Валентину Николаевичу уже показалась.
— И очень он был недоволен?
— Да не шибко. Только сказал: «Не кидать же тебя за борт, как персидскую княжну!»
— Олек! Я так рад, что ты со мной! Но получается неудобно…
— А ты не переживай! — она снова хмуро сдвинула брови. — Я вообще могу здесь без тебя. Меня зачислят как бойца, и не обязательно туда, где ты. Вот и все!
Ольга сказала это серьезно, даже сердито. Но он-то знал ее характер: может через минуту-другую искренне забыть о своем недовольстве, улыбнуться, прильнуть, приласкаться. Так же, как в следующую минуту вспыхнуть, сказать что-то резкое. Он знал: лучше пропустить ее сердитое слово мимо ушей, сделать вид, что не обратил внимания, и подождать, что будет дальше, или заговорить о другом. Так он и сделал. Спросил:
— Как тебя пропустили на пароход? Ведь вокруг всей пристани оцепление. Или в нем знакомый оказался?
— Оказался! — лукаво взглянула на него Ольга. — Только не в оцеплении. Мне Сережа помог.
— Где ты его встретила?
— Он сам за мной пришел.
— Когда?
— А сразу, как ты умчался. Вы с ним всего, может, на минуточку разминулись. Стою я у ворот, реву тебе вслед. Слышу, кто-то окликает. Глянула — Сережа! Я так и ахнула — батюшки, я ж в одной рубашке! А он ровно и не видит, кричит: «Собирайся, наши уходят!» «Знаю!» — говорю. Накинула кое-чего на себя, узелок в руки, дом запереть не успела, что с ним будет — не знаю, и — за Сережей. Бежим во весь дух к пристани, собаки вслед лаять не успевают. Прибежали — все уже на пароходах. У сходни часовой спросил, Сережа ему: «Это со мной, наша!» — только забежали на пароход, тут и сходню сняли. Сережа тоже за меня боялся, что ссадят. Решили подождать, пока от пристани отойдем…
— Прости меня, Олек…
— Ладно уж! Теперь я от тебя никуда не денусь. Зачислят меня…
— Только не ко мне во взвод! Неловко: муж — командир, жена — подчиненный…
— Ладно, куда-нито определюсь. Винтовку получу.
— Здесь женщин в строю нет. Едва ли для тебя сделают исключение.
— Сделают!
— А вот я с Валентином Николаевичем поговорю. Чтоб не делали.
— До чего же ты вредный, Ваня! И как это я за тебя замуж пошла?
— Я и сам до сих пор удивляюсь… своему счастью.
— Удивляйся. Я тоже удивляюсь…
Они постояли еще немного молча. Потом Ольга сказала:
— Пусть Валентин Николаевич решает, куда меня.
— Да ведь мне надо явиться к нему! — спохватился Янош.
— Пойдем вместе.
— Но действительно — куда тебя?
— А хоть куда! Бойцом, кашеваром, сестрой милосердия — лишь бы с тобой… И нечего меня оберегать, как цветочек лазоревый! Сама себя, коли надо, оберегу. Пошли!
Глава двадцатая
Пароходы шли, почти не делая остановок. Минули уже сутки пути. За это время военно-революционный штаб, разместившийся на «Республике», подсчитал все имеющиеся у него силы и каждому новому бойцу определил место в строю. Интернациональный батальон, пополненный теми, кто не хотел или не мог оставаться в Ломске, насчитывал теперь почти столько человек, сколько имел в самом начале своего существования — более трехсот, три роты полного состава. Во взводе Гомбаша осталось всего лишь пятеро прежних бойцов-венгров. Пополнили его коренными ломскими жителями. Числился во взводе и Големба.
Батальон теперь с еще большими основаниями, чем прежде, мог именоваться интернациональным. Если раньше в нем была, наряду с русскими, мадьярская рота, польский, татарский, латышский взводы и еврейское отделение, то теперь все перемешались, все взводы стали разноплеменными, оказалось, что в национальных перегородках нет никакой нужды.
Кроме трех рот в батальоне был создан еще пулеметный взвод. Был включен в батальон и расчет единственной трехдюймовки. Ольга поступила в распоряжение начальника медицинской службы Углядова — пожилого фельдшера из фронтовиков. Кроме Ольги под командой фельдшера были три брата милосердия — студенты-медики.
На вторые сутки пути, когда позади осталось уже более четырехсот верст, было решено сделать первую продолжительную остановку возле большого села Карым, того самого, в котором еще не так давно находились в ссылке Корабельников и многие его товарищи. В Карыме — телеграф, связывающий с Ломском, и это давало какую-то надежду узнать обстановку. Кроме того, требовалось пополнить запас дров, пожираемых ненасытными пароходными топками.
Когда проходили мимо одного из сел, через которые тянулась телеграфная линия, по пароходам с берега несколько раз выстрелили. Может быть, в этих местах уже известно, что произошло в Ломске, и здешние контрреволюционеры осмелели? А какая власть в самом Карыме? Решили подходить к нему с осторожностью.
Когда «Республика», шедшая впереди, приблизилась к повороту берега, за которым должен был открыться Карым, она дала задний ход и пошла рядом со следовавшими за нею судами. Поравнявшись с «Ермаком», «Республика» застопорила машину. Корабельников, стоявший на крыле капитанского мостика, прокричал в мегафон:
— Эй, на «Ермаке»! Принять боевую готовность! Будем высаживаться в Карыме! Когда пойдем, следуйте за нами!
Тем временем с «Республикой» поравнялся буксир.
— Проходите вперед! — прокричал Корабельников на буксир. — К пристани, шагов на пятьсот! Развернитесь орудием на берег! Если начнут в нас стрелять, ответьте парой снарядов! Мы подойдем следом за вами!
С кормы буксира помахали солдатской фуражкой:
— Поняли!
Было видно, как возле трехдюймовки засуетились артиллеристы. Буксир выбросил из трубы тугую струю черного дыма. Его колеса бойко зашлепали плицами, он стал обгонять остановившихся «Ермака» и «Республику». Вот буксир вышел вперед и, оставляя за кормой двойной пенный след от колес, стал огибать выступ берега, еще скрывающий Карым. Тотчас же вслед за буксиром, двинулась «Республика», за нею «Ермак» с баржей.
Гомбаш с винтовкой стоял в одной из кают нижней палубы возле окна, деревянные жалюзи которого были наполовину закрыты. Рядом с ним теснились к окну, стараясь разглядеть, что же на берегу, бойцы его взвода. Снаружи на палубе не было видно никого. Таков был приказ: всем укрыться, держать оружие наготове, если с берега начнут стрелять — отвечать огнем.
Ференц уже предупредил Гомбаша, что его взвод, как только пароход подойдет к берегу, должен будет первым незамедлительно высадиться.
«Республика» медленно огибала высокий, желтевший глинистым обрывом берег. Вот уже виден и буксир, стоящий к берегу кормой, с которой глядит пушка. Ветерок треплет красный флаг на мачте, гонит дым из трубы к берегу. Уже различимы над обрывом длинные поленницы дров, чуть дальше — серые тесовые крыши, за ними белая колокольня со сверкающим на солнце золоченым крестом, а еще дальше — темная полоса тайги, словно прижимающей село к реке. «Вот он какой, Карым!» — всматривался Гомбаш. Вспомнив рассказы Корабельникова о его карымской ссылке, Гомбаш несколько удивился: «Выглядит это место не таким уж мрачным… Впрочем, в неволе, наверное, все немило. Разве не казался мне совсем непривлекательным Ломск, пока я жил в нем на положении пленника?»
Медленно подрабатывая колесами, «Республика» подваливала к пристани — ею служила лишенная каких-либо надстроек баржа, соединенная с берегом мостками. На барже стояло несколько человек в рубахах и картузах, приложив руки к глазам, они смотрели на приближающийся пароход. Повыше, на берегу, тоже толпились люди, сновали ребятишки, было видно, как от изб, вытянувшихся вдоль обрыва, к пристани спешит народ. Кажется, ничего опасного нет…
Гомбаш вскинул ремень винтовки на плечо, обернулся:
— Пошли, товарищи!
Взвод Гомбаша первым сошел на пристань. Следом сошли Корабельников и другие члены штаба. Тотчас же их тесно обступили карымские жители — мужики, бабы в белых платочках, степенные седобородые старики, босоногие мальчишки, мельтешившие между взрослыми, девчонки с косичками, в длинно-полых платьишках.
— Валентин Николаич! — окликнул Корабельникова один из крестьян средних лет с коротко подстриженной бородой. — Какими судьбами к нам?
— Да уж привелось… — уклончиво ответил Корабельников, пожимая мужику руку. — Здравствуй, Евстигней Федорович! Видишь, привелось тебе снова встретиться со своим квартирантом. Какая власть у вас здесь?
— Да ведь как сказать — какая? — в недоумении развел руками Евстигней Федорович. — По телеграфу будто известие вчерась пришло, что в Ломске Советской власти больше нету. Бежали, дескать, Советы…
— Что поделать, Евстигней Федорович… — Корабельников объяснил, что произошло.
— Ну вот и наши карымские живоглоты враз обрадовались! — сказал в ответ Евстигней Федорович. — Откуда ни возьмись — целый отряд ихний как из-под земли появился, с ружьями, с револьвертами, один так и с бомбой. Видать, давно своего часа дожидались.
— И что же за этим последовало?
— Что? Пошли сельсовет громить. А у наших карымских большевиков никакой военной силы и оружия никакого, только дробовики да один наган у секретаря ячейки. Ну, успели товарищи — подхватились и — в тайгу. Где-то там сейчас обретаются. А у нас здесь власть бывший воинский начальник Маковеев взял, вроде карымский главнокомандующий. Объявили вчера: Советы кончились, вся власть — сибирскому правительству.