Корабельников на секунду задумался, тень промелькнула по его лицу. Потом, отгоняя набежавшие мысли, усмехнулся, спросил чиновника:
— Линия на Ломск в исправности?
— Вполне! — ответил тот.
Корабельников показал на пачку бланков, которые все еще держал в руке:
— Здесь я не вижу никаких телеграмм, переданных в связи с нашим приходом. Но, может быть, вы все-таки что-нибудь сообщили о нас в Ломск?
— Нет-с, ничего не передавалось! — угодливо склонил голову в полупоклоне чиновник. — Новые власти бежали. А мое дело — сторона.
— Ладно. Верю вам. Где у вас аппаратная?
— Пожалуйте! — чиновник показал на дверь за барьером, ведущую в глубь помещения. Корабельников уже шагнул было за барьер, но в этот момент из двери аппаратной торопливо высунулся человек с непомерно пышной черной шевелюрой и маленькими, только под носом, усиками, тоже в форменной тужурке, но нараспашку. В руке, нервозно помахивая ею, он держал телеграфную ленту, свернутую в несколько неплотных колец.
— Иван Аристархович! — воскликнул он, обращаясь к своему начальнику, но, увидев необычных посетителей, осекся.
— Что-нибудь важное приняли? — спросил начальник почты.
— Правительственное сообщение!
— Правительственное? — спросил Корабельников с усмешкой. — А ну-ка, читайте, дорогой товарищ!
Телеграфист покосился на него, тряхнул шевелюрой, кашлянул, справляясь со смущением, и, привычно перебирая ленту между пальцами, стал читать:
— «Всем уездным комитетам военным комендантам всем начальникам учреждений всех ведомств. С первого июня сего года вся власть на территории Сибири принадлежит временному западносибирскому комиссариату сибирского правительства образованного на демократической основе имеющему резиденцию Новониколаевске. Распоряжением комиссариата все учреждения большевистской власти объявляются упраздненными все распоряжения постановления Советской власти объявляются утратившими силу. Предписывается всех уездах губернии восстановить государственные установления существовавшие до захвата власти большевиками. Советское законодательство отменяется восстанавливаются законы действовавшие до большевистского переворота. Торговые и прочие предприятия все движимое и недвижимое имущество экспроприированные декретами Советской власти подлежат немедленному возвращению законным владельцам. Лица состоящие в большевистской партии подлежат немедленному удалению с государственной службы. Партия большевиков объявляется противозаконной лица ведущие большевистскую агитацию и другую деятельность подлежат привлечению судебной ответственности как за посягательство на существующий государственный строй. Всем органам власти на местах всем учреждениям частным лицам предписывается с сего первого июня исполнять распоряжения исходящие только от временного западносибирского комиссариата сибирского правительства или органов власти ими учрежденных. Уездным управам вменяется ежедневно по телеграфу или нарочным докладывать исполнении сего распоряжения.
Председатель Ломского губернского комитета сибирского правительства Прозоров».
— Понятно, товарищи? — спросил Корабельников. — И партию, и Советскую власть — все господин Прозоров сей депешей упразднил…
— Ну, мы еще посмотрим, кто кого упразднит!
— К стенке этого нового губернатора, как в Ломск вернемся!
— Товарищ Корабельников! Дадим этому губернатору телеграмму на понятном языке! Мол, так и так, мать твою…
— Телеграмму дадим! — согласился Корабельников. — Только не такую, как вы предлагаете. — Поискал взглядом: — Товарищ Аверьянов!
Подошел один из бойцов.
— Есть для вас дело по специальности! — сказал ему Корабельников, предложил телеграфисту: — Проведите нас в аппаратную!
В аппаратной Корабельников показал Аверьянову на телеграфный аппарат:
— Садитесь и вызывайте Ломск!
— Позвольте… — метнулся к столику с аппаратом карымский телеграфист. — Я к вашим услугам, но не имею права допустить к аппарату постороннее лицо…
— Это я-то постороннее? — сердито глянул на телеграфиста Аверьянов. — Смотри, как бы тебя посторонним тут не сделали! А насчет аппарата — не беспокойся, управлюсь. Три года в телеграфной роте прослужил.
— Пожалуйста, пожалуйста… — отскочил от столика телеграфист.
— Ломск на проводе! — доложил Аверьянов.
— Передавайте! — приказал Корабельников. — «Ломск командующему правительственными войсками полковнику… как его? — посмотрел Корабельников в один из бланков, который держал в руке: — …полковнику Егошарову. Сего первого июня большевистская эскадра в составе трех пароходов и одной баржи на буксире при подходе к пристани Карым в семи верстах высадила на моторной лодке разведку сделавшую попытку проникнуть в Карым. Разведка встречена с боем и разгромлена захвачены пленные. Эскадра после этого возле Карыма не появлялась. Согласно показаниям пленных и нашей разведке предпринятой на захваченной моторной лодке большевики на пароходах не доходя Карыма свернули в реку Парабель рассчитывая ею пройти на запад и высадиться в тайге очевидно намерением скрыться. Прошу ускорить высылку водой сил для уничтожения большевистских банд. Комендант Карыма штабс-капитан Маковеев».
— Ловко сочиняете! — восхитился Аверьянов. — Теперь пущай ищут нас в парабельской тайге.
— Пусть ищут! — улыбнулся Корабельников. — Сейчас после половодья вода высокая, Парабелью можно на пароходах далеко пройти. Наши преследователи, вероятно, сразу в нее и свернут, не доходя до Карыма. Вот мы от них и оторвемся. А теперь снимайте аппарат, товарищ Аверьянов, и быстро!
— Позвольте, позвольте! — кинулся к Корабельникову телеграфист. — Как можно! Это казенное имущество! Я за него отвечаю!
— Ничего, я отвечу. Мы вам расписку дадим, что аппарат изъят.
— Но если вы заберете аппарат, прекратится телеграфное сообщение с Ломском!
— Нам это и требуется. Разбирайте, товарищ, Аверьянов, всю эту телеграфную премудрость. Товарищи, помогите отнести на пароход!
Через час эскадра покинула Карым.
Глава двадцать первая
…Тянутся мимо безлюдные берега. Слева поблескивают под солнцем большие и малые зеркала заводей и проток на лугах, где еще стоит вода после разлива. Справа темнеет стена тайги над крутояром. Изредка проплывает мимо деревенька: серые избы вразброс, жердевые ограды, несколько черных лодок, прилепившихся к берегу. Иной раз попадется на глаза медленно скользящий по водной глади, издали маленький, как жук-водомерка, обласок — долбленая лодочка. И снова, сколько ни гляди, ни на воде, ни на берегах никаких признаков человека. Не перестают удивляться этому венгры-интербатовцы. Никогда не видывали они таких неоглядных просторов. Вот и Янош стоит у борта и смотрит, смотрит на медленно тянущийся мимо бесконечный желтоватый яр…
На плечо легла чья-то рука. Обернулся: Ференц!
— Любуетесь? — Ференц стал рядом.
— Красиво… Только не радует меня это. Даже злюсь…
— На то, что в полном неведении — что нас ждет? Меня тоже это тревожит. Но наши с вами заботы не должны быть шорами на глазах. Жизнь — шире… Вам не кажется, товарищ Гомбаш, что эта река напоминает наш Дунай?
— Наоборот, я во всем ощущаю несходство.
— А я во всем сходство ищу… Может быть, потому, что я родился и вырос на берегу Дуная. У нас в Ваце он почти так же широк, как Обь здесь.
— Я бывал в вашем городе, товарищ командир. Там горы по берегам.
— Да… Часто он мне снится, мой Вац… И Будапешт, моя вторая родина… А вам не снится ваш город?
— Еще бы! Я так мечтаю вернуться!
— А жена? Согласна уехать с вами в Венгрию? Помнится, этот вопрос у вас все еще не был решен?
— Да… Но я надеюсь! У русских есть поговорка насчет жены и мужа: нить тянется за иглой.
— Слышал. Но, дорогой Гомбаш, не всегда легко определить, кто игла, а кто нить.
— Кажется, мы с Олеком друг для друга и игла и нить одновременно.
— Да? Очень хорошо. О! Вот и ваша супруга. Ну, не буду мешать…
Подошла Ольга, заглянула в лицо!
— Что смотришь невесело?
— Досадно…
— Что? — удивилась она. — Плывем спокойно…
— Вот именно! Как путешественники.
— Но все равно ведь, Ваня, пока плывем — ничего не узнать и не сделать.
— Вот это и плохо.
— А ты не злись. Злость-то для дела побереги. Пригодится.
— Ты права, конечно… — Отвернулся, стал снова смотреть на проплывающий мимо берег. Проронил задумчиво:
— Какая бесконечность…
— Все удивляешься?
— Да… — Он оживился: — Знаешь, Олек? Когда нас от фронта везли в плен в эшелоне, мы поражались: как велика ваша страна! Как редко заселена! Но то, что я вижу сейчас!.. Такие дали… Такой бесконечный лес.
— Ты же знал, что есть тайга.
— Мне рассказывали. И ты тоже. Но неужели этим лесом, этой тайгой можно идти много дней, до самого Ледовитого океана, и не встретить людей?
— Может, и попадется деревня. Вроде нашей Пихтовки.
— О, твоя Пихтовка! Помню, ты говорила — зимой по ночам к вам во дворы забегали голодные волки…
— Что волки! У нас возле деревни медведей полно.
— А я медведя еще ни разу не видал. На всю Венгрию есть один медведь — в Варошлигете.
— Где?
— В зверинце, в Будапеште. Да и тот медведь приезжий… нет, привозной!
— За деньги, поди, показывают?
— Конечно. А ты видала даром?
— Еще бы! Первый раз как увидела — обмерла. Мне годов семь было. Меня девчонки большие по малину взяли. Обираем ягоду, слышим: кто-то недалеко в малиннике шебаршит. Глянули — косолапый! Малину с кустов обсасывает. Ну, мы — бежать!.. Знаешь, у нас медведь прямо к деду на пасеку приходил. Возьмет колоду, где пчелы, леток лапой зажмет, чтобы не покусали, утащит к речке, в воду положит, чтобы пчелы потонули, а потом расколотит об камни и мед ест. Вместе с пчелами утоплыми.
— Какой это умный сибирский медведь!.. А в Ломске я так и не встретил ни одного медведя.
— Да где ж ты мог там увидеть? У нас зверинца нет.