— Не в зверинце. В эшелоне говорили: нас везут в Сибирь, там медведи по улицам ходят.
— Сказки какие! Теперь уж не веришь?
— Теперь я сам сибирец!.. Нет, сибиряк. Как ты…
Они помолчали.
— Слушай, Ваня… — с какой-то нерешительностью в голосе первой заговорила Ольга. — Сейчас я Сережу видела…
— Ну и что ж?
— Ты не замечал? Сторонится он нас.
— Замечал…
— Тяжело ему…
— Но я же хорошо отношусь к нему, Олек. И благодарен в конечном счете. За то, что ты здесь, со мной.
— Как же мне его жалко!.. Да не потому, не потому! — поспешила пояснить она, увидев, как изменилось лицо Яноша. — Не из-за нас с тобой, тут уж что! Мне его за другое жаль. Он же, как с Карыма вышли, будто чужой среди своих, как от всех отделенный… Сколько же можно так мучиться, а главное — за что? За отца?
— Валентин Николаевич уже говорил с ним, сразу как от Карыма отошли. Сказал ему: он не виноват, что его отец наш враг. Только ведь не все это понимают. Меня не раз спрашивали, почему сыну нового ломского губернатора доверяем. Я заступался…
— Я тоже, Ваня! А один сказал — это я потому заступаюсь, что Сережа мой ухажер.
— Это кто же?
— Есть один во втором взводе, длинный такой, Рагуляков, все на меня заглядывается.
— Вон что! Ты не говорила…
— А что говорить!.. Не он один. На кого же бойцам еще заглядываться? Я единственная женщина на весь батальон. Так что не ревнуй.
— Ладно, не буду! Но вообще имей в виду, — он сделал шутливо-свирепое выражение лица, — я очень ревнивец! Большой ревнивый… нет, сильно ревнивый! Вот — волнуешь меня, я и запутался…
— Очень приятно. Ревнуешь — значит, любишь. Так что ревнуй на здоровье. Только не к Сереже.
— Конечно! — уже серьезно сказал Янош. И поймал себя на том, что где-то, на самом дне души его, все-таки шевельнулось ревнивое чувство. И тут же с опаской подумал, что будет очень нехорошо, если Ольга догадается об этом.
— Может быть, взять Сергея опять ко мне во взвод? Уж я его не дам в обиду.
— Нет! — решительно возразила Ольга. — Обоим неловко будет.
— Это верно…
— Я уж успокаивала его, как могла, втолковывала, чтоб не переживал, если кто косо глянет. Но надо с теми, кто косо глядит, поговорить. Валентину Николаичу, Ференцу. Может, и тебе.
— Поговорим…
Они еще долго стояли у борта, плечом к плечу, сдвинув головы, тихо говорили о своем. Здесь, на палубе, они, как влюбленные, избравшие ее местом свидания, встречались часто. Да и где им еще было встречаться? Янош, еще в самом начале пути, пожалуй, мог бы получить для себя и для Ольги отдельную каюту, но постеснялся просить об этом и остался с бойцами своего взвода в просторном салоне на корме верхней палубы, а Ольга жила в большой каюте третьего класса, отведенной под санитарную часть, туда же помещали и заболевших.
Всегда и всюду среди других… Но было на пароходе одно облюбованное ими местечко, где они могли иногда побыть только вдвоем, — на самом верху, за дымовой трубой. Вечерами там, «на верхотуре», никого не бывало, если не считать вахтенного рулевого у штурвала в рубке. Но из рубки он их не мог видеть.
…Они поднялись сюда, на свое любимое место, когда уже совсем стемнело и безлунная ночь раскинула свой необъятный полог над рекой и берегами. Уже неразличима была граница земли и воды, все закрывала синевато-черная мгла, только вблизи парохода было видно, как дробятся и расплываются в бегучей воде его немногочисленные огни да несется, кажется, где-то среди редких звезд, высокий тусклый огонек на мачте.
Ночь стояла на редкость теплая. Почти не чувствовалось обычного речного ветерка — он давал себя знать лишь изредка, когда вдруг, на несколько секунд, наплывал слабый запах выходящего из трубы дыма.
Ольга и Янош лежали рядом на его шинели, расстеленной на теплой, нагретой солнцем за день палубе. Закинув руки за головы, смотрели вверх, в небо, синее до черноты, в котором мерцали серебристо-голубоватые искорки звезд. Говорить не хотелось, казалось, и без слов они понимают друг друга. Говорить не хотелось, как всегда, когда им было очень хорошо, когда они были рядом и ничто не мешало им… Молча слушали звучный, деловитый плеск воды под плицами пароходных колес, мягкий шелест волны под бортом, глуховатые вздохи ритмично работающей машины, доносящиеся снизу. Вдруг Ольга подставила под щеку руку, вся замерла, вслушиваясь.
— Ты что? — спросил Янош.
— Соловей! — шепнула Ольга. — Слышишь, соловей!
— Соловей? — переспросил он. — Откуда здесь, на реке, ты можешь услышать соловья?
— Да ты слушай, слушай! Мы же совсем рядом с берегом идем… Погляди!
— И верно! А я и не обратил внимания! — Янош повернул голову, всмотрелся: действительно, пароход шел чуть ли не вплотную к высокому правому берегу. В ночном мраке угадывалась совсем близкая стена обрыва, различались силуэты деревьев, темные кроны которых почти сливались с ночным небом, чуть приметно белели, где берег пониже, стволы берез, а местами вместо кручи возникали бесформенные в темноте заросли, подступающие к самой воде — там, где к ней выходили лощины и овраги. И когда пароход равнялся с этими зарослями, соловьиные трели становились слышнее — наверное, там ночных певцов было особенно много.
— В самом деле соловьи, — послушав, сказал Янош. — И знаешь, кажется, что поет все время один…
— Соловейка соловейке песню передает. — Ольга ласково коснулась пальцами шеи Яноша. — Ты слушай, слушай, Ваня! Одного перестаем слышать, проплыли — а на смену ему другой, мимо которого плывем… И так по всей реке…
— Хорошо… — он прижался щекой к ее руке. — Будто и нет войны, тревог…
— Вспомнил о них — значит, есть, — вздохнула Ольга.
— А все равно хорошо… Вот так бы плыть и плыть с тобою…
— И мне с тобой…
Они помолчали еще, потом Ольга сказала тихо:
— Гляди, звезды какие яркие…
— Спокойные…
— Я читала — свет от звезды до земли несколько лет идет. Даль-то какая! А светят звезды многие миллионы лет…
— Вечность… Как мала жизнь человека по сравнению с ней.
— А еще и укорачивают ее люди друг другу. Воюют.
— И ты про войну не помнить не можешь.
— А как же, Ваня? Кто его знает, что у нас впереди?
— Ладно, не будем сейчас об этом, Олек. Так хорошо… Смотри лучше на звезды.
Оба замолчали. Слушали, как, не умолкая, звучат на близком берегу соловьиные трели.
— Ну вот! — с досадой проговорила Ольга. — И звезд не стало видно…
Дым, густо поваливший из пароходной трубы, — наверное, кочегары начали шуровать в топке — плотной колеблющейся серой пеленой плыл поверху, почти не растекаясь в безветрии. Местами в нем мелькали багровые искры, тотчас же погасая. Мутные клубы дыма все выталкивались и выталкивались из трубы, заслоняя небо, и только где-то между ними нет-нет да промелькивали за дымом потускневшие звезды.
Но вот пахнуло ветерком, дым снесло в сторону. И снова стала видна густая чистая синева ночного неба.
— Вот и опять звезды показались, — обрадовалась Ольга.
— Как в жизни… — задумчиво проговорил Янош.
— Что — как в жизни? — не поняла она.
— Я говорю, в жизни вот тоже так бывает: все ясно и чисто, а потом набежит дым тревоги, заслонит то, что нам светит. Но пройдет время — и снова ясные звезды над головой, и дышится легко… Только надо знать, что так обязательно будет, верить в ясное небо в будущем… Ты понимаешь меня, Олек?
— Понимаю…
— Я не знаю, что будет с нами в ближайшие дни…
— С тобой я ничего не боюсь. Я тебе уже говорила…
— Помню. Но я хотел сказать о другом. О том, что будет после…
— После чего?
— После того, как придет мир и ничто уже не помешает нам быть всегда вместе.
— Ты думаешь, это время наступит скоро, Ваня?
— Да. И мы будем счастливы.
— А разве мы не счастливы уже сейчас?
— Конечно, Олек! Эта ночь, эта ваша огромная река… Она как наш Дунай, даже больше. Когда-нибудь я повезу тебя по Дунаю. Он тоже очень красив, только по-другому. У него совсем не такой характер, как у вашей Оби.
— Реки — как люди, нравом разные…
— Да. Ваша Обь спокойная, и кругом ровно, и все только лес, лес…
— А Дунай какой?
— Там по берегам все: и горы, и даже скалы, и равнины, и много-много городов; если плыть ночью — о, не как здесь, не темно, на берегах огни, огни! И еще — Дунай, он очень быстрый, спешит, спешит. И течет, — добавил Янош с улыбкой, — совсем в другую сторону: Обь на север, в холодный океан, а Дунай — в теплое Черное море.
— И никогда им не сойтись. Ваня. Больно далеки они друг от друга.
— А если бы — близко?
— Все равно не сошлись бы. Разные они.
— Мы с тобою тоже разные, а вместе…
— Да… — она тесно придвинулась к Яношу, он обнял ее, заглянул в обращенное к звездам лицо:
— А знаешь, Олек? Если у нас будет сын, мы назовем его Дунаем!
— Чего ты выдумал!
— А что? — Янош словно бы не заметил ее смущения. — А если дочка — назовем Обью!
— Да кто ж детей по рекам называет?!
— Но ведь красиво: Дунай, Обь… И, как это у вас принято? По имени отца: Дунай Яношевич.
— Уж если по-русски хочешь, так Дунай Иванович. Я читала — богатырь такой был… Но только у людей имена должны быть людские, какие спокон веку дают. На то святцы есть.
— Но церковь отделена от государства, по закону Советской власти детям можно давать любые имена, а не только в честь святых, как раньше.
— Ну, Ваня, ну хватит об этом! — не выдержала Ольга. — Только смущаешь меня… Перестань.
— Хорошо, хорошо! Но помечтать-то можно?
— Можно. Только мечтай лучше не вслух.
— Ладно. Буду мечтать об этом только про себя. Но вслух знаешь, о чем я хочу помечтать?
— О чем, Ваня?
— О том, что когда-нибудь, через много-много лет, которые мы проживем вместе, мы с тобою, Олек, отправимся в путешествие по этой же реке или по Дунаю, — о, как я хочу, чтобы он стал и твоим!.. И мы вот так же ночью станем слушать шум воды, когда идет пароход, смотреть на звезды — и вспомним тогда сегодняшнюю ночь… Ты согласна?