— Ура-а! — не очень стройно, но дружно ответил строй.
Вскоре ни одного интербатовца не осталось на пароходах. На площади возле пристани, где происходил митинг, теперь грудами лежали выгруженные на берег мешки с мукой и крупой, штабелями стояли цинковые ящики с патронами, тут же находилась и единственная трехдюймовка батальона, передок-зарядный ящик к ней.
Часа через два, погрузив все имущество на повозки, присланные тюменским Советом, батальон выступил походным порядком. В середине колонны в упряжке катила трехдюймовка, а позади, замыкая, двигалась телега, на дуге был прикреплен маленький белый флажок с красным крестом. На повозке сидели Ольга, фельдшер Углядов и старик-санитар. Ольга глядела вперед: где-то там со своими бойцами идет Ваня, в другом взводе — Сергей. Но видела только затылки под одинаковыми солдатскими фуражками да покачивающиеся над головами, в такт шагам, штыки. Как ни всматривалась, не могла разглядеть ни мужа, ни Сергея, к которому испытывала все время какое-то щемящее чувство, словно бы невидимые ниточки тянулись от ее сердца к дорогим, пусть по-разному, но дорогим ей людям. Может быть, сегодня же придется воевать и мужу и Сереже — и кто знает, какая судьба ожидает каждого? Как болело сердце, когда Ваня был под Айгой! За время, пока плыли на пароходе и были постоянно вместе, Ольга успокоилась, как-то не думалось, что скоро кончатся эти тихие дни, когда так безмятежно проплывают мимо берега. Сейчас тревога вновь подступила к сердцу. Все может быть — и раны и разлука. «Только бы жив остался Ваня, только бы жив. А если судьба его далеко от меня забросит — все равно найду, хоть на краю света!»
Корабельников вел батальон указанным ему маршрутом — на восточную окраину Тюмени, где следовало подготовить запасную линию обороны. Корабельникова предупредили, что батальон пока что в резерве. И пока он не послан туда, где потребует обстановка, предстоит на рубеже, который будет ему указан, вырыть окопы и занять в них позиции.
Это приказание Корабельников получил через Ворожеева, ставшего как бы представителем тюменского штаба при батальоне. Выслушав, Корабельников сказал Ворожееву:
— Я, конечно, исполню приказ. Но у меня несколько иная точка зрения на то, как воевать теперь.
— Какая же иная, товарищ? — настороженно спросил Ворожеев.
— Воевать маневренно…
— А вы на германском фронте были?
— Нет.
— А я три года там в окопах обучался… Вот она, отметка, — немцы в той школе поставили, — тронул Ворожеев шрам на щеке. — И знаю: ежели укрепиться — противник не вышибет, разве что артиллерией. А высунешься в чистое поле — пулеметами покосит.
— Все это так. Но сейчас война совсем другая. Гражданская. Сплошной линией фронт не определишь, он не столько по земле, сколько по людям проходит.
— По людям? Это мы тоже понимаем, — усмехнулся Ворожеев. — Вы, конечно, человек образованный, я вижу. А все мое образование — церковноприходская школа, высший чин мой — младший унтер-офицер. Но я так считаю: противника надо в полной готовности встречать.
— Ждать его?
— Ну да.
— Не ждать — искать. Находить и громить, пока он сам не напал.
— Что же вы у себя в Ломске так не действовали?
— Чистосердечно признаюсь — тогда не додумались. Не успели. В Айге сидели, ждали гостей незваных. А надо было самим по ним ударить, применяя смелый маневр. Идти навстречу врагу.
— Может, вы и правильно рассуждаете. Только наступать надо уметь. А наши тюменские добровольцы — с кожевенных заводов да с судостроительных — больше такие, что солдатской науки совсем не знают. Это в вашем батальоне половина мадьяр, и все они бывалые вояки. Вот потребуется маневр какой, в первую очередь вас и пошлем. Учитывая ваши идеи.
Свое обещание Ворожеев исполнил неожиданно быстро. В середине дня, когда окопные работы на опушке березнячка, примыкавшего к городской окраине, были в самом разгаре, Ворожеев примчался на оглушительно стрелявшем голубым дымом мотоцикле. Выбравшись из коляски, сказал Корабельникову:
— У нас в тылу, возле Камышлова, появились банды. Вашему батальону приказ — выделить одну роту для их разгрома. До Камышлова довезет состав, он уже ждет на станции. Когда банду разобьем, вашу роту вернут сюда, на Тюменский фронт.
— Чью роту пошлем! — спросил Корабельников членов штаба.
Решали недолго. Выбор пал на роту Ференца.
Уже ночью, в темноте, рота выгрузилась на полустанке неподалеку от Камышлова. Представители местного Совета, встретившие ее, объяснили: верстах в двадцати от места выгрузки, в большом торговом селе, что стоит на бойком тракте, кулацкая банда, в составе которой есть и офицеры, разгромила волостной Совет, расстреляла многих большевиков и сочувствующих и намерена двинуться к железной дороге на соединение с другими бандами. Роте интернационалистов вместе с небольшим отрядом местных красногвардейцев, который вот-вот должен подойти, предстоит за ночь скрытно приблизиться к селу, перекрыть все выходы из него и предложить банде сдаться, а если она не подчинится — обезвредить ее силой. Два крестьянина из этого села, сторонники большевиков, едва успевшие ускользнуть от банды, — они-то и принесли весть о ней, — вызвались быть проводниками.
Было уже за полночь, когда рота тронулась с полустанка по проселку, уходящему в поле, к березовым перелескам, едва различимым в ночной полумгле. Гомбаш со своим взводом шел в голове колонны. Шли молча — таков был приказ. Рядом с Гомбашем, впереди бойцов, шагали Ференц и один из проводников — второй ушел вперед с разведчиками, которые должны были разузнать, нет ли на дороге бандитской засады.
О том, что такая засада возможна, предупредили еще в самом начале встречавшие роту. Учтя это, Ференц распорядился обозные повозки держать на марше подальше позади. Гомбаш, конечно, знал это, но все время прислушивался, стараясь уловить сквозь звук шагов колонны — не слишком ли близко движутся повозки, не слышны ли стукоток колес, фырканье лошадей? Ведь на одной из повозок — Ольга! Как не хотел он, чтоб она отправилась в этот опасный поход! Но разве с нею сладишь!
Впереди, на дороге, хлестнул выстрел.
— Рота, к бою! — крикнул рядом Ференц. — Засада!
— Взвод, в цепь! — скомандовал Гомбаш, срывая с плеча ремень винтовки.
Глава двадцать вторая
С той ночи, когда интернационалисты на дороге натолкнулись на бандитскую засаду, прошло трое суток. Напряженными, трудными были они. Когда сбили засаду и по ее пятам ворвались в село, банда, находившаяся там, не приняла боя, ускользнула. Только на второй день ее удалось настичь.
Победа далась недешево. На сельском кладбище похоронили в одной братской могиле павших в этом бою четверых бойцов — двух русских и двух венгров. В ближнюю волостную больницу отправили на крестьянских подводах шесть тяжелораненых.
Утром четвертого дня, сдав нескольких захваченных в плен бандитов местным советским властям, Ференц, как было условлено, повел роту обратно на станцию, чтобы по железной дороге вернуться в Тюмень.
Однако дойти до станции рота не успела. В середине дня на дороге ее встретил выехавший навстречу представитель тюменского штаба. Он сказал, что есть новый приказ — направиться к селу Воскресенскому, от железной дороги в тридцати верстах. Старый приказ отменен потому, что со вчерашнего дня положение резко изменилось: главная опасность теперь не в малочисленных бандах. С востока на Екатеринбург, до которого немногим более сотни верст, вдоль железнодорожной магистрали наступают белогвардейские отряды и чехословацкие войска. Их продвижение замечено на всех основных дорогах.
— Дело идет к тому, что возникает настоящий фронт, Восточный! — сказал представитель штаба Ференцу и другим — подошли послушать многие. — Москва призывает сплачивать силы, побыстрее сводить разные отряды в части Красной Армии. Мы теперь подчиняемся Екатеринбургу. Обещают пополнение, и скоро. А пока будем держать фронт наличными силами. Белые наступают. По нашим данным, они подойдут по тракту к Воскресенскому не сегодня-завтра. Не проморгайте. Высылайте вперед, верст на десять — пятнадцать, разведку, чтобы успела предупредить. Справа и слева от вас будут другие наши отряды. Держите с ними связь, чтобы противник не обошел.
Еще не кончился длинный июньский день, когда Ференц привел роту в Воскресенское — большое село, чуть ли не на две версты вытянувшееся по сторонам тракта. Посоветовавшись с командирами взводов, Ференц решил расположить позиции близ восточной окраины, на густо поросшей кустарником опушке березового лесочка, откуда открывался хороший обзор: куда ни глянь, ширились ровные засеянные поля с редкими березовыми колками, и только вдалеке синей стеной стоял лес.
Ференцу хотелось бы не к обороне готовиться, а идти навстречу врагу, искать его, как недавно искали банду. Но ему было известно, что силы белых, двигающихся на Воскресенское, слишком велики, чтобы можно было рассчитывать на успех, действуя против них всего-навсего одной, пусть и обстрелянной ротой. Может, подойдет обещанное пополнение, и тогда можно будет подумать о наступлении. А пока надо рыть окопы.
На подмогу бойцам пришли с лопатами десятка два парней и мужиков, больше из небогатых семей. Их привел председатель сельсовета, покалеченный на германском фронте, одноногий, но подвижный — на костыле он передвигался не хуже здорового. Председатель сетовал, что не смог собрать на окопы больше: богатеи нашептывают крестьянам, что большевикам все равно скоро крышка и тем, кто им помогает, придется плохо, а всему остальному народу, когда установится «настоящая власть», будет большое облегчение — перестанут забирать хлеб, в лавках появится вдоволь всякого товара — пришлет Америка. Ему, председателю, кулаки прямо говорят, что не сносить головы, коль будет и дальше гнуть большевистскую линию, но он и пуган и стрелян, за родимую Советскую власть смерть принять не боится, и сам бы встал в ряды, да вот нога…