Он с нетерпением развернул ее. Сообщение об открывшемся вчера съезде Советов. Две трети делегатов — большевики. Обсуждение вопроса о Брестском мире на большевистской фракции съезда накануне его открытия. Доклад Ленина и голосование резолюции. Какое единодушие! Из пятисот присутствовавших на собрании фракции почти все — за, только девять воздержались.
Но левые эсеры, говорил Кираи, яростно выступают против Брестского мира. Да и в газетах об этом есть. Похоже, назревает окончательный раскол между двумя революционными партиями. К чему все это может привести? В Ломске среди офицеров-заговорщиков, с оружием выступивших против Совета, было немало эсеров. И когда их при подавлении мятежа брали в плен, они горделиво заявляли, что сражаются за революционную демократию, против узурпаторов-большевиков. Но то были правые эсеры. А левые до последнего времени были вместе с большевиками. Однако и в Ломске среди заговорщиков были эсеры не только правые, но, хоть и поменьше, и левые.
«Ломск… — дрогнуло сердце Гомбаша. — Как много значит он для меня… Там осознал, за что и как бороться. Там… — И вспыхнула, ожгла горло тоска: — Олек, Олек… Как найти тебя?..»
Снова взялся за газету. Взгляд рассеянно скользнул по строчкам: «Вести с фронтов. Оперативная сводка от 2 июля. Чехословаки… Дутовский фронт. 28 июня казаки повели наступление на ст. Семиглавый мар (к западу от Уральска по железной дороге)… Противник был обращен в бегство…»
И снова всплыло навязчивое: «Казаки… Не они ли изрубили раненых, схватили Ольгу? В кармане гимнастерки ее белая косыночка… Ольгу тащили, сопротивлялась, косынка упала… А потом, что было потом? Может быть, неподалеку от места, где нашлась косынка, где-нибудь в кустах осталась лежать она… И муравьи ползали по ее мертвому лицу…»
Встряхнул головой, отгоняя от себя жуткое видение. И опять, как бы ища спасения от горьких мыслей, стал всматриваться в газетные строки:
«…Западный чехословацкий фронт. Замечен отряд чехословаков, двигающийся от Бугуруслана. Восточный чехословацкий фронт. На ст. Злоказово стычка передовых частей… Получены подтверждения о занятии противником Златоуста, Миасса и Бердяуша. На остальных участках чехословацкого фронта без перемен…»
Рассеянно листал газету за газетой. Взгляд остановился на заметке «Выступления кулаков». «Кулаки с оружием пытались разогнать комитет бедноты, отбиравший у них излишки хлеба. У кулаков найдено и отобрано два пулемета, сто двадцать винтовок…» Где это было, когда? Возле Твери, второго июля. Тверь, это ведь, кажется, совсем недалеко от Москвы. Оказывается, и под Москвой неспокойно. А в самой Москве? Вот еще одна корреспонденция: «Дела контрреволюционеров». В Москве арестованы два чехословака, инженер и торговый агент, обвиняются в организации чехословацких контрреволюционных отрядов. А вот в «Известиях»: «От Президиума Московского Совета рабочих и красноармейских депутатов. К рабочему населению Москвы».
Какое-то важное сообщение!
Гомбаш, весь внимание, стал читать:
«В течение последних двух дней контрреволюционерами распространяются слухи о производящихся в Москве массовых продовольственных обысках. Темная работа провокаторов ведется главным образом в рабочих кварталах и среди товарищей железнодорожников… Московский Совет считает необходимым заявить, что массовые обыски для обнаружения продовольствия могли бы им производиться только при участии районных Советов, через комиссариат милиции и, конечно, не у рабочих, а только в квартирах богачей.
Долой провокаторов! Все к выдержке и спокойствию!..»
«Как тревожно и здесь, в Москве…» — только теперь понял Гомбаш. — «А я-то думал, что здесь контрреволюция не смеет головы поднять. Верно говорил Ференц, что в революционной войне нигде не может быть спокойного тыла. Фронт проходит не по местности — по сердцам. Всюду. Так было в Ломске. Так и здесь…»
Гомбаш прождал Кираи до конца дня, но тот все не появлялся. «Знал бы, походил бы по Москве, посмотрел, — досадовал Гомбаш. — А то торчу здесь…»
Уже наступили поздние июльские сумерки, а Кираи по-прежнему не было. Вот и совсем стемнело.
После ужина, состоявшего все из той же пшенной каши, овсяного «черного кофе» на сахарине и ломтика черного хлеба, обитатели общежития начали укладываться на свои койки. Улегся и Гомбаш. За часы, проведенные им в комитете, он успел познакомиться с несколькими соотечественниками. Многие жили здесь уже давно. Они занимались агитационной работой среди бывших военнопленных, принимали участие в формировании интернациональных частей, добывали для них оружие и обмундирование, что было нелегко. Некоторые были временными жильцами — приехали по делам из городов, где прежде были крупные лагеря и где осело много бывших пленных. Были и такие, что ожидали назначения на фронт. А кое-кто ждал отправки на родину — уже было известно, что в соответствии с условиями мирного договора отправка должна начаться в ближайшее время. Во всяком случае, слух об этом ходил уже давно.
В этот вечерний час, перед сном, уже лежа на койках, о возвращении на родину говорили, пожалуй, больше всего. Каждый независимо от того, намеревался ли он пробыть в России какое-то время или нет, мечтал о минуте, когда он переступит порог родного дома, обнимет близких.
Слушал-слушал Гомбаш эти разговоры на соседних койках, и ему взгрустнулось. Как и большинство тех, с кем разделял он судьбу пленного, уже много лет не имел он никаких вестей от родных. Живы, здоровы ли отец и мать? Надеются ли еще увидеть сына? А Эржика?.. Кто перед кем виноват? Но что об этом вспоминать теперь…
Уже совсем поздно, когда почти все заснули и Гомбаш тоже задремал, появился Кираи. Он потихоньку прошел к своей койке, стоявшей рядом с койкой Гомбаша, присел, стал стягивать сапоги. Гомбаш услышал, повернулся:
— Что так поздно, товарищ Кираи?
— Я спешил. Но задержали дела. В цека из тех, кто мне нужен, многие на съезде… И очень жалею, что не достал пропуска для вас. Но мне обещали на завтра. Кстати, вам и другим товарищам, которые намечены для работы во фронтовых газетах, нужно будет прибыть на коллективное собеседование в агитпроп.
— Знаете что?.. — медля и колеблясь заговорил Гомбаш.
— Что? — не понял Кираи его замешательства.
— Я вот тут много думал без вас… И понял, что ошибся…
— О чем это вы?
— О том, что согласился уехать…
— Да вы что? — вспыхнул Кираи. — Мальчик вы, что ли, товарищ Гомбаш?! Вы имеете понятие о цене собственного слова? И тем более о дисциплине члена партии? Ваша кандидатура уже согласована в агитпропе Центрального Комитета. И извольте работать там, где будете наиболее полезны партии! Теперь уже поздно переигрывать! Завтра явитесь в агитпроп!
Гомбаш подавленно молчал.
— Слышите? Завтра — в агитпроп!
— С утра?
— Нет, в четыре. С утра товарищи будут заняты на съезде.
— А вы… вы были там сегодня?
— Нет. Но слышал, что уже второй день идет большой спор между большевиками и левыми эсерами.
— По вопросу о мире с Германией?
— Да. Но не только. Лидер эсеров Мария Спиридонова со своими соратниками старается опровергнуть всю политику большевиков, требует отменить диктатуру пролетариата.
— Даже?
— Да. Я как-то слышал ее речь. Оратор она отменный. Впрочем, и другие левоэсеровские вожди в этом искусны. На съезде один из них грозил, что их партия ликвидирует комитеты бедноты в деревне, прогонит оттуда продовольственные отряды.
— Разве эсеры имеют силы для этого?
— А вы не знали? У них свой главный штаб, боевые отряды во многих городах и в Москве.
— Неужели они встанут на путь вооруженной борьбы?
— Не думаю. Все-таки это революционная партия. Эсеры в одних тюрьмах с большевиками сидели… Но давайте о деле. Вам завтра с утра, товарищ Гомбаш, надо будет отправиться с одним русским товарищем и с одним нашим — они найдут вас здесь — в типографию. Там, кажется, есть латинские шрифты. Подберите наиболее подходящие для вашей будущей газеты.
— Очень хорошо, — обрадовался Гомбаш. — Значит, дело с газетой движется!
На следующий день рано утром за Гомбашем действительно зашли двое — уполномоченный Совета, пожилой человек рабочего вида, и солдат-венгр, по профессии наборщик. Втроем они отправились в типографию и занялись подбором нужных шрифтов. Это дело заняло у них всю первую половину дня. Только к двум часам Гомбаш смог вернуться в комитет. Пообедав, он стал ждать Кираи, чтобы вместе идти в агитпроп.
Но Кираи все не появлялся, и Гомбаш начал уже досадовать, что ему опять, как и накануне, придется без толку терять время в ожидании. Минуло четыре. Кираи все нет и нет. Почему он задерживается?
В недоумении Гомбаш сидел на своей койке, покуривая цигарку с отчаянно крепкой русской махоркой. Кроме него, в комнате почти никого не было — после обеда многие разошлись по своим делам.
— Мирбаха убили! — вдруг раздался голос от двери. — Только что!
— Германского посла?
— Кто? Почему?
Все, кто был в комнате, столпились у двери, в которой стоял дежурный по комитету.
Отвечая на расспросы, он мог объяснить немногое:
— Кто убил, пока неизвестно. В Мирбаха в посольстве стреляли и бросили бомбу.
Заговорили наперебой:
— Это могли сделать только те, кто хочет сорвать мир с Германией!
— Да, теперь, пожалуй, наш отъезд на родину задержится…
— Об этом ли сейчас думать! Как бы нам всем не пришлось срочно отправиться на фронт…
— Почему?
— Но ведь немцы в ответ на убийство Мирбаха могут начать наступление…
— А может быть, все еще уладится?
— Надо ждать заявления правительства!
— Товарищи! — крикнул дежурный. — Товарищи! Внимание!
Дежурный поднял руку с зажатым в ней листком.
— Только что получена телефонограмма из Центрального Комитета партии. Ввиду важности событий никому не отлучаться, ждать распоряжений. Звонил товарищ Кираи. Он скоро приедет и разъяснит момент.