— А как вы думаете? Кун и я сказали в один голос: мы прошли первую школу большевизма здесь, в России, и никакого возврата в социал-демократическую партию, даже из соображений тактики, для себя не мыслим! Мы хотим создать венгерскую партию коммунистов — пусть она будет родной младшей сестрой Российской партии большевиков! Владимир Ильич на это сказал нам: «Правильно. Создавайте. И как можно скорее. А мы поможем вам вернуться на родину».
— Вернуться? — сразу же спросил Гомбаш. — Когда?
— Это будет уточнено позже, — ответил Самуэли. — Наверное, будут использованы разные пути. Потерпите, узнаете…
Этот разговор всколыхнул всю душу Гомбаша. Родина! Теперь все чаще в мыслях он уносился к ней. Оказаться там, увидеть отца и мать, родной Вашварад — эти желания, жившие в нем всегда, желания мучительные, которые могло потеснить лишь другое, более острое желание найти Ольгу, или они могли быть приглушены, когда его захватывало дело, — вспыхнули сейчас с новой силой. Очутиться на родине, строить там новую жизнь, такую, как в России… Как это заманчиво! И вместе с тем сердце словно бы надвое раскалывалось: уехать — значит потерять последнюю надежду что-нибудь узнать об Ольге…
Недели через две после возвращения Самуэли сказал Гомбашу:
— Как ни жаль, а нам с вами придется распрощаться. Видимо, я скоро уеду.
— Куда?
— В Швейцарию.
— Зачем?
— Я только что из цека. Мне сказали, что я должен некоторое время пожить в Берне, наладить связь между русской компартией и венгерской, как только она будет создана, — ведь прямой связи между Россией и Венгрией пока что нет. Мне обещали, что советская миссия поможет устроиться в Швейцарии, а позже, когда позволит ситуация, переберусь в Венгрию.
— Ну что же, пожелаю вам доброго пути, — сказал Янош не без грусти.
— Надеюсь, пройдет немного времени, и мы встретимся с вами в Будапеште, дорогой Янош! Обязательно встретимся! И будем работать вместе в нашей новой партийной газете. Неплохо бы, а?
— Неплохо бы… Но что делать? Пока поработаю в Москве. За себя и за вас. — И вырвалось: — Я вам завидую!.. Вы попадете на родину раньше меня.
— Э, еще неизвестно…
— Наверняка раньше! Я хотел бы передать через вас весточку в Вашварад моим старикам…
— А вы давайте письмо! Из Швейцарии я отправлю сразу же, обычной почтой.
— Спасибо! Сейчас же и напишу…
— Успеете, не торопитесь.
— Нет, нет! А вдруг вы уедете внезапно?
Гомбаш тут же подсел к столу и начал писать.
Но торопился он и в самом деле напрасно. Только через неделю, сердечно распрощавшись с Гомбашем и со всеми сотрудниками редакции, Самуэли уехал. А через некоторое время — уже начиналась осень — венгров-коммунистов, находившихся к тому времени в Москве, собрал Бела Кун.
— Сегодня, уже не в первый раз, мы с Владимиром Ильичем обсуждали положение у нас на родине, — заявил Кун. — Я только что от него. Возможность революции в Венгрии нарастает с каждым днем. Сейчас очень важно, чтобы партия венгерских коммунистов была создана как можно быстрее и своевременно вступила в политическую борьбу на своей земле. Очень важно, чтобы в Венгрии оказалось как можно больше наших товарищей, которые, как и вы, уже приобрели опыт партийной работы в России. Кое-кто из них — уже на родине, цека партии большевиков помог им пробраться туда нелегально. Они многим рискуют, и прежде всего тем, что станет известно, как в России они помогали укрепиться Советской власти. Но истинный революционер не страшится опасностей… Сейчас наступает ваш черед, — продолжал Кун. — В Центральном Комитете меня заверили, что нам будет предоставлена возможность разными путями достичь Венгрии. Одни из вас, те, кто более известен и у кого больше риска быть перехваченным, отправятся кружными, нелегальными путями через Германию и Швейцарию. Кое-кто поедет открыто. Согласно условиям Брестского мира продолжается репатриация военнопленных из России, — вы об этом знаете, сами ведете агитацию среди отправляемых. Некоторых из вас, для кого это не так опасно, отправим с эшелонами. Вы все, если рассматривать формально, подходите к разряду возвращаемых из плена. Есть надежда, что к тому времени, когда вы доберетесь до родины, там уже будут установлены демократические порядки и коммунисты получат возможность действовать открыто. Но пока с каждым из вас могут случиться разные неприятные неожиданности или, можно и так сказать, неожиданные неприятности, когда вы окажетесь на родной земле. Кто не хочет рисковать, скажите прямо. Мы никого не неволим. Тем, кто решит остаться, и здесь найдется дело. Подумайте, товарищи. Отказаться пока еще не поздно.
— Отказаться — значит стать партийным дезертиром! — взлетел голос.
— Едем! Родина ждет.
— Надо ехать! — сказал и Гомбаш. И вновь острым ножичком резнуло по сердцу: «Олек…»
Через несколько дней после этого разговора началась подготовка к отправке. Занималась этим специальная комиссия. Вызывали по одному, беседовали, каждому из отправляемых определялся свой путь.
Он мог бы получить документы на чужое имя и по возвращении в Венгрию жить на нелегальном положении. Но когда в комиссии зашел разговор об этом, он, подумав, решил ехать под своим именем: те, кто знал его в ломском лагере, за исключением товарищей по батальону, которых ему опасаться не надо, в Венгрию в ближайшее время попасть не смогут — через чехословацко-белогвардейский фронт пленных не репатриируют, более того — белые, как известно, загнали их обратно в лагеря.
Выслушав Гомбаша в комиссии, ему сказали:
— Для большей естественности пошлем вас в сборный лагерь, недалеко от Москвы. Там, конечно, никому не говорите, что вы работали в партийной газете, служили в Красной Армии, что вы коммунист. Для всех в лагере вы будете просто унтер-офицер, протомившийся четыре года в плену, далекий от политики. В руководстве лагеря есть наши товарищи, они будут предупреждены. С одним из эшелонов вас отправят на Родину.
На следующий день Гомбаш был уже полностью готов к отъезду в лагерь. Попрощавшись с товарищами в редакции и в общежитии, уже покидая его, на миг остановился в вестибюле перед зеркалом в затейливой бронзовой раме. Непривычно ему было увидеть себя не в гимнастерке с наганом на боку, не в русской солдатской фуражке с красной звездой на околыше, как еще недавно, а в поношенном мундире со звездочками унтера в петлицах и в форменном кепи, на котором не хватало только кокарды. Примерно так выглядел он, когда попал в плен… Только если сопоставить это зеркальное отражение с фотографией, сделанной перед отправкой на фронт, — разница огромная: мальчик — и мужчина. «Солидно выглядите, унтер-офицер Гомбаш! — кивнул он себе и вздернул руку, беря под козырек. — Прилично получается! — похвалил он молодцевато откозырявшего ему в зеркале унтера. — Еще придется, может быть, господам офицерам честь отдавать! Вот еще бы медаль прицепить. Но она куда-то затерялась. И все же что-то от мальчишки еще осталось… — усмехнулся Янош. — А в общем маскарад неплох…»
…Серые бараки — такие же, как в ломском лагере. Редкие, тревожащие сердце гудки паровозов на недалекой станции, со дня на день ожидание: когда подадут эшелон? На лагерном плацу, вечерами на нарах — разговоры, разговоры… Больше всего о том, когда же отправят на родину, не переменится ли жизнь и там?..
Помня о конспирации, Янош старается поменьше участвовать в этих разговорах, чтобы ненароком не проговориться. Сблизился он только с соседом по нарам — Шандором Та́качем. Однажды, разоткровенничавшись, Шандор признался, что уезжает из России с тяжелым сердцем: в селе близ Саратова, где работал на паровой мельнице, он и дочь хозяина полюбили друг друга, но отец девушки, узнав об этом, куда-то отправил ее, а Шандора прогнал, и ему никак не удалось узнать, где его любимая.
— Понимаю тебя! — посочувствовал Янош. — Ведь и я потерял жену… — И тут же спохватился: о Красной Армии — ни слова!
— Как потерял? — спросил Шандор.
Янош нашелся:
— Когда в лагере был — попал в госпиталь, со старой раной. Там познакомились — сестра она. Потом меня на заготовку леса послали. Вернулся — ни госпиталя, ни Ольги моей нет. Переместили куда-то. А тут война меж русскими началась. Так и не разыскал…
Прошло дня три. Однажды Шандор вбежал в барак, сияя:
— Янош! Кажется, нашлась твоя жена!..
— Не может быть… — Во рту мгновенно пересохло. — Где?
— Москва, сортировочный лазарет, возле Казанского вокзала! Земляк один — только что оттуда. Сестра там, Ольгой звать, и потеряла мужа…
…Летел, словно в горячем вихре. Вот и госпиталь. Из дверей выходит женщина в белом халате. Метнулся к ней:
— Послушайте! Мне нужна Ольга!
— Какая Ольга?
— Та, что разыскивает мужа…
Ждал в полутемном коридоре. Руки тряслись — сунул в карманы, чтобы кто-нибудь не увидел, как они дрожат. Пот заливал лицо, и ноги, казалось, отказывались держать.
Но вот в дальнем конце коридора дробно застучали женские каблуки. Янош рванулся навстречу этому перестуку, казавшемуся громовым, — может быть, это стучали не каблуки, а отчаянно, оглушительно колотилось его сердце.
Белый халат, белая косынка с красным крестиком — такая же…
— Вы — ко мне? — совсем незнакомый голос. — Что-нибудь знаете о моем Васе?
— Извините… — смешался Янош. И не успел опомниться, как оказался уже где-то на улице. На глаза попалась водопроводная колонка. Припав к ней, нажал на рычаг, подставил лицо под бурно хлынувшую струю и пил, пил, стараясь утолить нестерпимую жажду и боль…
Стоя вместе с другими у распахнутой двери теплушки, Янош неотрывно смотрел, как проплывают мимо тронутые первым золотом осени придорожные березы, рощицы, серые избы деревень, сжатые поля, необъятные синие дали безбрежных, как море, лесов, смотрел на бледное небо, у дальнего края которого темнеют почти неподвижные ленивые тучки, — и чувство радости возвращения, объявшее его, когда эшелон тронулся, все более заволакивалось грустью, грустью расставания. Здесь, в России, нашел он свое негаданное счастье — Ольгу, здесь же стал беспредельно несчастен, ее потеряв. Только поняв, что надежда отыскать Ольгу иллюзорна, он перестал спрашивать себя: уезжать или не уезжать? Теперь решено. Но сердце щемит и щемит… А ведь когда-то дня расставания с этой страной ждал как самого радостного.