– Нет! – закричала я. Ты не можешь управлять мною! Ты просто сказочный персонаж!
Как там у Кэрролла кричала Алиса? «Вы же всего-навсего колода карт!»?
Только почему я едва держалась на ногах?
Почему я упала от легкой пощечины, которую влепил мне этот мерзавец Щелкунчик?
И откуда во мне это постыдное чувство, что я мышь, готовая отправиться в пасть коту?
Мышь ли я дрожащая или право, имею?!
– Готфрид, кажись, ты ее насмерть зашиб. Узурпаторша озабоченно, посмотрела в мою сторону.
– Ничего. Невелика потеря для нашего с вами царства.
– Это точно! – хихикнула Аленка.
Нет, все-таки лицо у нее глупое. И пошлое. В жизни не встречала лиц глупее и пошлее. Зато в сказке встретила.
Щелкунчик меж тем щелкал не хуже курского соловья:
– Моя царица… Мой перл… Мой идеал…
– Нишкни, – изрек перл и идеал, и Готфрид перешел на деловой тон:
– Я подслушивал за дверью и, признаться, даже стал опасаться за успех нашего общего дела.
– Зря, – как-то равнодушно бросила Аленка.
– Я приготовил еще некоторые документы вам на подпись, ваше величество… Он зашуршал бумагами.
– Вот, извольте. Постановление о создании временного правительства… Учреждение должности главы временного правительства…
– Хм. Небось сам на эту должность и нацелился, урюк сморщенный?
– С вашего позволения, государыня…
– Ладно, дозволяю. Только я никак в толк не возьму: на что нам какое-то временное правительство, ежели я есть главная правительница всему Тридевятому царству?
– Так ведь вы отречетесь от престола, ваше величество!
– С какой это стати?
– Неужели вы забыли? Мы ведь обсуждали с вами этот пункт плана. Как вы помните, я пользуюсь полным доверием у главарей кутежанского подполья и партизанской начальницы Марьи Моревны. Они считают, что я полностью предан их делу освобождения Тридевятого царства от… вашего величества. Зачем же их разочаровывать? В один прекрасный день, да хоть завтра, вы объявите народу, что в связи с безвременной кончиной вашего почтенного супруга Брахмы Кумариса вы отрекаетесь от престола, удаляетесь в дальний монастырь и все бразды правления передаете временному правительству и его главе, то есть мне. Народ ликует!
– Так уж и ликует, – мрачно хмыкнула Аленка.
– Непременно, И всех ликующих мои люди обязательно возьмут на заметку. Далее. Подпольщики, партизаны и прочие народные мстители, узнав о том, что власть перешла ко мне, их как бы ставленнику, понимают, что им не нужно устраивать никаких революций и свержений тиранов. Они тоже ликуют, теряют бдительность и смело объявляются в Кутеже, полагая, что им больше не грозит никакая опасность. И вот здесь…
– Ты их – на плаху! – воодушевленно воскликнула узурпаторша.
– Нет, ваше величество– Это – неполитический ход.
– Да? А какой же ход тогда политический? Совсем ты меня запутал, Готфрид. Покойный Брахма на своем самскрипе и то понятнее изъяснялся, чем ты, родимый…
– Умоляю слушать, ваше величество. Итак, вы отреклись и исчезли из поля зрения кутежан. Временное правительство издает мудрые указы и показухи ради вершит пару-тройку, не больше, добрых дел. Но в стране разруха. Голод. Разгромлены пасеки, винокурни и пивоваренные заводы. Экономика в глубоком кризисе, а тут еще со стороны Великой Братании и Фигляндии исходит непрекращающаяся угроза захватнического вторжения в Тридевятое царство. Народ в растерянности и ужасе. Кого обвинит народ в тех напастях, которые постигли его страну?
– Меня, – неуверенно ответила Аленка.
– Вас? Но вы были подчинены воле вашего чужеземного супруга и его приспешников. Вы просто женщина, слабая, безвольная и к тому же находящаяся, в деликатном положении. И, кроме того, вы ведь отреклись от престола.
– Отреклась.
– А голод и разруха продолжаются.
– Продолжаются…
– И кто же в этом виноват?
– Не я.
– Правильно! Временное правительство тоже нельзя обвинить – оно делает все, чтоб спасти страну. Значит, виноват… народ.
– Точно!
– Но народ сам себя никогда не обвинит. Он обязательно будет искать крайнего. У вас в Тридевятом царстве, кажется, даже есть такая игра: «Кто крайний?» Так вот. Мои люди создадут в народе такое настроение, что врагами, разрушителями, погубителями и предателями будут считать всех этих революционеров-подпольщиков, партизан и народных мстителей. Кто жег запасы ячменя и солода? Подпольщики! Кто подбрасывал отравленные или взрывоопасные пряники в местах большого скопления народа? Мстители!! Кто пускал под откос обозы со свежесобранным медом с народных пасек и лишал страну ее сладкого запаса? Партизаны!'!
– Народ в это не поверит.
– Народ в это поверит! И с большим удовольствием, моя царица! Тем более что моим людям не составит труда состряпать несколько зримых и ощутимых доказательств… И народные массы сами схватят и поволокут на плаху, на дыбу, на кол всех ваших сегодняшних врагов. И ничего не останется ни от Марьи Моревны с ее партизанами, ни от народных мстителей. О них даже песен не сложат! И тогда…
– Тогда? – напряглась Аленка.
– В момент торжества народной воли, в момент, когда свершатся уже все казни, появитесь вы. Вы встанете на возвышении перед беснующейся толпой: в белом платье, в белой короне с белоснежной фатой, с букетом белых лилий в руках, словно спустившийся с небес ангел… Это мы прорепетируем, платье вам сошьет лучший кутюрье из Помиранции – они в швейном деле мастера. Ваше появление произведет на народ неизгладимое впечатление. Тут я вам подыграю, скажу прочувствованную речь о том, как вы на самом деле пеклись о народном благе, как страдали за Тридевятое царство всей душой…
– И они поверят?
– Еще как, ваше величество! Проглотят наш пирог и спасибо скажут.
– Насчет пирога я не совсем поняла…
– Это иносказание. Главное, что они падут вам в ноги и слезно попросят вас опять взойти на престол.
– Так уж и попросят…
– Попросят. В конце концов, мы их заставим попросить… И вы – вновь царица.
Наступило долгое молчание, в течение которого я, лежа на полу и старательно изображая из себя безжизненное тело, осмысливала все услышанное. Вот что задумал Готфрид фон Кнакен! Башковитый мужичок, хоть и не изобретательный; подобные прецеденты уже случались в мировой истории.
Значит, не зря я добилась аудиенции у лжецарицы.
Не зря тут на полу (между прочим, холодном) лежу.
Только как об этом подлом заговоре узнают те, кто в Чертоногом лесу собирается поднимать восстание?
Как мне им подать весть?
Надо подумать, а пока слушать, слушать возобновившийся меж Аленкой и послом разговор.
– И какую ж награду ты, Готфрид, себе за все про все хочешь?
– Мы же договаривались, ваше величество… Между княжеством Нихтферштейн и Тридевятым царством есть крупный земельный надел… Ничейный.
– Ты про Поднятую Целину, что ли?
– Да, да.
– Так ведь искони земля эта Тридевятому царству принадлежала! Вы у нас без конца ее отвоевать стремились…
Глаза у меня были закрыты, но я ясно представила себе, как щерит свои зубы Готфрид фон Кнакен.
– А вы отдайте мне Поднятую Целину, царица, – елейным тоном сказал он. Подпишите акт передачи, и мы в расчете.
– Не мал ли твой роток на столь велик кусок? – Даже Аленка, казалось, опешила от такой наглости.
– Не мал, царица. В самый раз.
– Мы, значит, эту Целину подымали-подымали, а ты на готовенькое пришел?
– Разве это большая цена за то, что я собираюсь сделать для вас? Неужели вы так не дорожите своим престолом и жизнью?
– Уговорил. Забирай Поднятую Целину.
– Вот акт, подпишите.
– Э нет! Подпишу я энтот акт только после того, как ты, посол, все, что мне насулил, сделаешь в точности.
– Я человек слова! – возмутился Готфрид, но Аленка на это только рассмеялась противным голосом:
– Ладно, ступай, Готфрид, устала я от речей твоих да и есть хочу.
– Как угодно вашему величеству, но когда же мы приведем в исполнение свой план?
– Нынче у нас что за день?
– Понедельник.
– Понедельник –день тяжелый. Во вторник меня лекарь дворцовый осматривает, в среду… Нет, в среду нельзя.
– Почему?!
– Махатмушка мой в среду преставился, так я траур по нему в этот день седмицы надеваю.
– Хорошо, а четверг? – Посол, казалось, подпрыгивал от нетерпения.
– Четверг у меня банный день. Перенести никак нельзя, А вот в пятницу… В пятницу как раз можно все и устроить. Как раз к выходным закончим.
– Это слишком долго, царица! Дорог каждый день…
– А ты меня не торопи! – вдруг взвилась Аленка. Я женщина беременная, мне волноваться лишний раз нельзя! А то я вообще… возьму и передумаю.
– Я вас умоляю, ваше величество!
– Сказала – в пятницу, значит, в пятницу! – отрезала Аленка.
– Как вам будет угодно.
– Вот то-то. Ты, Готфрид, окажи мне любезность: выйдешь из палат, кликни кого из стражи, пусть мертвое тело рогожей накроют да на ледник вынесут.
– Ах, вы об этой… Так ли уж она мертва?
И я почувствовала, что фон Кнакен склоняется надо мной.
– Руки прочь! – заорала я так, что посла отнесло от меня метра на два.
Теперь главное – стремительность и напор.
– Она все слышала! – завизжала Аленка.
– Стоять! – вопил посол.
Но я уже оказалась у дверей. Уже распахнула их…
Откуда взялась эта жгучая боль меж Лопаток?
И почему я снова упала?
И во рту противный привкус крови…
– Хорошо ты ее остановил! – раздался далекий женский смех. Одним ударом!
– Вот теперь можно и на ледник! – вторил хохоту мужской голос… Тишина.
…Мне снилась осень в полусвете стекол…
Нет.
Мне снился апрель.
И день сдачи кандидатского минимума по общей философии.
Мой билет вышел весьма удачным: концепция исторического потока у Тойнби и Шпенглера плюс диамат в общих чертах. Профессор Сеньковский, симпатяга, автор популярного труда «Уроки философии» и сторонник той теории, что женщина не может стать философом, как Кант или Гегель, ибо в ней самой уже заложена природная мудрость, которой для жизни вполне достаточно… Да, так вот, именно профессора Сеньковского, его милое лицо неиспорченного интеллигента, видела я во сне. Я вдохновенно излагала профессору теорию циклов Тойнби, цитировала что-то из «Заката Европы», ка