– Девчонка, – хмыкнул Сидоренко.
– А кто он? Чем занимается, не говорила?
– Вроде чем-то торгует. Один товар везет из России, продает, на вырученные деньги закупает в Германии то ли бытовую технику, то ли машины. Если честно, я не расспрашивала маму о ее новом кавалере. А сказала бы она его имя, я бы все равно не запомнила.
– Почему?
– Невозможно держать в памяти всех мужчин моей мамочки.
– А я что говорил! У Тамары мужиков было воз и маленькая тележка, – опять встрял в разговор Виктор Николаевич, при этом в его голосе звучала не столько обида, сколько гордость от того, что он тоже в свое время был мужем этой женщины.
– Ясно, значит, Василия Андреевича мы не сможем найти, – пробормотала я. – Разве только если он с Тамарой Леонидовной не придет с повинной.
– С мамой? – встрепенулась Ирина. – Вы маму подозреваете?
– Почему только ее? Под подозрением все ваши родственники, – в сердцах сорвалось с языка.
В эту минуту я готова была признать свое и Алинино поражение. Мы как кукловоды держали за ниточки кукол-марионеток, предполагаемых грабителей, а они, несмотря на связующую с нами нить, действовали так, как хотели. Чудеса, да и только!
Кажется, Ирина не обиделась, только тяжело вздохнула:
– Я изначально была против свадьбы. Но разве мою маму разубедишь? «Дочка, такой день может быть один раз в жизни». А сама со счета сбилась, сколько раз выходила замуж. Но главное, Густав не возражал. Он вообще хотел свадьбу играть в России! Он, видите ли, слышал, что у нас очень широко гуляют: с цыганами, медведями. И стоит все по европейским меркам сущие копейки.
– И почему же вы не поехали в Россию? – спросил Сидоренко.
– А смысл? Если все родственники здесь! Мама отговорила Густава от лишних трат. Сказала, что цыган она и здесь, в Германии, найдет.
– И что? Нашла?
– Нет. Зато дом превратила в цыганский табор. Одни Борис и Антон чего стоят!
«Кстати, о Борисе и Антоне! – Я взглянула на часы. – Почему Курт не звонит? Сколько можно проводить экскурсию? Или он представил себя Моисеем, который водил евреев сорок лет по пустыне? Вот ведь дотошный! Наверное, о каждом доме рассказывает: кто в нем жил и чем прославился. Дай-ка я ему позвоню».
Я набрала номер Курта. На этот раз он соизволил мне ответить.
– Марина? А я собирался тебе звонить.
– Как там у тебя?
– Все в порядке, – бодро отрапортовал он. – Экскурсия прошла на ура. Все остались довольны. Во Францию нельзя не влюбиться.
– Курт, я ведь тебя не о Франции спрашиваю. Ты вообще помнишь, о чем я тебя просила?
– Чтоб я в ваше отсутствие взял на себя обязанности руководителя группы, – как ни в чем не бывало ответил Курт, и я поняла, что парень так ответственно относится к своей работе, что ни о чем другом не думает.
Подавив в себе легкое раздражение, я напомнила Курту:
– Я просила тебя не спускать глаз с Бориса и Антона.
– Ну да! Антон всю экскурсию был рядом со мной.
– А Борис?
– Бориса нет.
– Сбежал?! – вскричала я. Хотя, справедливости ради, надо сказать, побег Бориса не был для меня неожиданностью.
– Этого я не знаю. Хотите, я спрошу о нем у Антона? Он тут недалеко от меня.
– Да! А еще лучше дай ему трубку.
Я многое бы отдала, чтобы оказаться рядом с Антоном, схватить его за рукав и не отпускать до тех пор, пока тот не даст мне ответы на интересующие меня вопросы.
Ждала я минуту, может, больше, в итоге в трубке вновь раздался голос Курта:
– Я не знаю, вот только что был здесь, разговаривал по телефону, а потом исчез.
– Куда исчез?
– Отошел в сторону, свернул за угол. Знаете, сколько здесь, на площади, людей? – обиженным голосом спросил Курт. – Затеряться ничего не стоит.
– Значит, разговаривал по телефону? – повторила я, скрипя от досады зубами.
– Мне так показалось. Он руку у уха держал. Что мне теперь делать? – растерянно спросил наш гид.
– Ничего. Хотя… Возвращайся на судно. Жду твоего звонка. Есть у меня сомнения относительно того, что Антон вообще вернется на теплоход, но мало ли, чего в жизни не бывает? Кстати, когда отплытие?
– Как обычно, вечером, – вздохнув, напомнил он.
Все верно: экскурсионная программа была составлена так, что ночью теплоход плыл, а днем становился на якорь в каком-то городе. Расстояния между городами в Германии небольшие, потому мы и стояли дольше, чем плыли. Случалось, что мы могли остановиться в одном городе на день или два, а на экскурсии ездить в другой.
– Позвони в любом случае, – велела я и, прежде чем положить трубку, уточнила: – И в том, если Антона на корабле нет, и в том, если он вернется.
Бросив мобильник на дно сумки, я в изнеможении откинулась на спинку дивана.
«Хоть бы Алина скорее вернулась, – подумала я. – По телефону толком и не посоветуешься. Хотя, может, ей и не надо сюда возвращаться? Сразу вылететь в Страсбург? Но если Антона на теплоходе нет, то и ей, по большому счету, там делать нечего, – рассуждала я, при этом так увлеклась, что на минуточку забыла о том, что Алина ехала сюда прежде всего как руководитель группы и просто обязана быть на корабле. – Пусть пока сидит в Мюнхене, пока Курт не позвонит».
Я вновь достала телефон, набрала номер Алины, но ответа не получила: телефон был отключен.
– Вечно она так, – вслух пробормотала я. – Ну, где ее черти носят?
– Еще что-то случилось? – последовал встречный вопрос.
Глава 24
Я повернула голову. В проеме дверей стоял Густав. Вид у него был довольно странный – счастливый. Да-да, наш немецкий приятель был слегка пьяный и счастливый.
«Все! Крыша у Густава окончательно поехала, – мысленно отметила я. – То ли от горя, то ли от беспробудного пьянства».
– А знаете, черт с ними, с этими картинами! – радостно воскликнул он. – Все равно они не мои! А сокровища нибелунгов, может быть, вообще не сокровища или никогда не принадлежали нибелунгам. Но даже если ценности подлинные, то в моем доме им не место. Ха-ха-ха, – радостно захихикал он.
– Вот как? – От удивления у меня глаза поползли на лоб. Что это с ним? – Допустим, золотые вещички действительно прокляты. И ты правильно делаешь, что о них не горюешь, но картины… Что значит они не твои?
Ирина не меньше меня была ошеломлена признанием мужа:
– Густав, что значит картины не твои? Ты же сам говорил, что с самого детства любовался этими картинами.
– Да, – не стал отрицать Густав. – Но все равно они достались мне не по праву. Они не принадлежат моей семье.
– Чьи же они тогда?
– Не знаю. Дед, мамин отец, привез их с войны в качестве трофея. Мне, конечно, за дедушку стыдно, но тогда многие так делали. По законам военного времени немецкие офицеры могли брать все, что им захочется. В Германию шли эшелоны, нагруженные художественными ценностями и антиквариатом. Мой дедушка не был исключением. Мебель и фарфор его не интересовали, а к живописи он имел определенную слабость. К тому же он служил в интендантских войсках и часто ездил домой. Картины везти было легче, чем что-либо другое. Свернул в рулон, поместил в тубус и вези себе хоть на край света – руки не оттянет.
– Понятно. И много он вывез? – нахмурившись, спросил Виктор Николаевич. В его взгляде было столько злобы, что я испугалась, как бы он на волне патриотических чувств не стал выяснять отношения с Густавом.
– Нет, не очень, – бесхитростно ответил Густав. – Штук пять или шесть. Его потом перебросили на другой фронт, а там до него уже прошли.
– Подчистили, – с сарказмом добавил Сидоренко.
– Но мой дед никого не убивал, – уловив в голосе Виктора Николаевича враждебность, стал оправдываться Густав. – Время такое было. Ваши солдаты тоже Дрезденскую галерею почти всю вывезли. Дед рассказывал, что брал только бесхозные картины, иногда покупал их на рынке. Голод, что вы хотите? Многие горожане несли на рынок ценности. Он помогал людям выжить.
«Трудно поверить, что кто-то мог бросить картины Поленова, – подумала я. – Хотя всяко может быть. Человек мог выйти из дома, попасть под бомбежку и потом уже не вернуться. Люди могли эвакуироваться в спешке. Брали с собой только документы и то, что могли унести с собой: теплые вещи, продукты питания. До картин ли?»
– Густав, значит, дед не рассказывал, где взял картины?
– А я с ним не встречался. Он умер до моего рождения. Кстати, картины, которые украли, он подарил маме на свадьбу. Мы вообще долгое время не знали, кто их написал.
– Да? Как такое возможно? На полотне должна быть подпись художника.
– Она и есть. Но это я уже потом выучил русский язык. А до меня никто русский язык не знал, разве что дед, но ведь он умер. К тому же он при жизни никогда не хвастался картинами. Война закончилась не в пользу Германии, и распространяться о том, что у тебя висят украденные картины, было по меньшей мере неразумно.
– «Украл» – точно подмечено. Это хорошо, что вы это понимаете, – одобрительно кивнул Виктор Николаевич.
– И как же вы определили, что это картины Поленова? – поинтересовалась я.
– Это было лет пять или шесть назад. Во время перестройки дома я столкнулся с проблемой. Даже не проблемой, а так, недоразумением. Я захотел повесить в кабинете картины, но только дорогие, подлинники, не какие-то там копии-подделки. Уже подыскивал аукцион, на котором их купить, а потом наткнулся в кухне на картины, которые там висели с незапамятных времен. Что за картины? Откуда? Вроде бы дедушка привез их из России, а потом подарил маме. Но кто художник? Я привез в дом оценщика. Он покрутил носом. Не Рембрандт, не Рубенс и уж точно не Ван Гог. На Западе русскую живопись знают слабо. Пришлось искать более компетентного искусствоведа. В результате я выяснил, что картины скорей всего принадлежат кисти Василия Поленова. Однако считается, что подлинники висят в Русском музее, в Санкт-Петербурге.
– Не поняла. Если там подлинники, то у нас что? – озадачила мужа Ирина.