Выглядит он не лучшим образом — волосы всклочены, рубашка выправлена и измята, бледен.
Впрочем, я, наверное, выгляжу не лучше. Но зеркала здесь нет.
— Набегалась, — ехидно тянет он. Не спрашивая — констатируя.
Я молчу, опускаю голову. Что могу теперь, после того, как он купил меня по-настоящему? После того, как сама умоляла его об этом на коленях?
— Встань! — требует он, даже не зло, как мог бы, а скорее устало.
Пытаюсь выбраться.
Моя нелепая одежда вся измялась, от полосок остались отпечатки на теле.
Я босиком, поэтому ёжусь, ступая на ковёр. Он, конечно, пушистый. Но ворс жёсткий и неприятно щекочет ступни.
— Подойди!
Шатаясь, иду вперёд. Не возражаю. Не прошу.
У меня больше нет права ни на что. Я сама продала свои права.
— На колени!
Послушно опускаюсь возле его кресла. Задираю голову, смотрю на него. Его тонкие красивые пальцы обнимают мой подбородок, вздёргивают лицо ещё выше.
Теперь мы смотрим друг на друга. Пристально. Глаза в глаза.
В его — клубится мрак.
Он наклоняется и целует меня. Без страсти. Будто делает снисхождение. Словно ему неприятно.
Но поморщиться или отстраниться я не могу.
— Откуда ты знаешь Драгина? — вопрос застаёт врасплох, заставляет нервно сглотнуть. — Почему ты испугалась его?
Я не могу. Эта тайна слишком постыдна. Я привыкла прятать её глубоко вот уже несколько лет.
Если Эдик Милонов был моим кошмаром, но Всеволод Драгин — моим позором. Обжигающим. Клеймящим.
И тут — смею сопротивляться. Я могу отдать своему мужу всё, даже гордость. Но не хочу демонстрировать своё унижение, падение, отвратительную себя. Поэтому мотаю головой:
— Не спрашивай, — губы сохнут от одних только воспоминаний. — Не скажу.
Аристарх ехидно усмехается:
— Кажется, ты не поняла, моя драгоценная жёнушка, — ты не имеешь права на слово «нет». Я хочу всю тебя, со всеми твоими тайнами. Разве у супругов должны быть секреты друг от друга?
Мне хочется сказать: «У тебя же их полно!» Но я и впрямь не имею права на «нет».
Закрываю лицо руками, потому что щёки горят так, что мне кажется, сейчас пойдут волдырями.
Как сказать? Как признаться в таком? Ведь… нет, он не забрал мою невинность. Но…
Вскидываю глаза:
— Накажи за непослушание. Но сказать не могу.
— Ника! — почти рычит он. — Я должен знать правду, что придумать, как действовать дальше. Чтобы тебя же, дуру, защитить.
Глубоко и судорожно вздыхаю, но спрашиваю сама, вместо того, чтобы ответить:
— Он твой враг?
— Сейчас все мои враги. Грядёт нечто страшное, Ника. Мне нужно знать всё, чтобы понимать, как реагировать на те или иные вызовы.
— Если он твой враг — это хорошо, — бормочу я. — Он умеет быть благородным.
Аристарх нехорошо щурится.
— У тебя с ним что-то было?
Вспыхиваю, хотя, казалось бы, куда сильнее.
— И да, и нет.
— Они видел тебя без одежды?
— Почти.
— Он трогал тебя?
— Да, — совсем тихо.
— Ты хотела этого?
— Я была пьяна. Почти ничего не соображала. Но… всё равно начала плакать. И… он остановился. Отпустил. Но сказал, что однажды встретимся вновь. И тогда я стану его подстилкой.
— Вставай, — командует Ресовский.
Поднимаюсь, хоть колени ватные и дрожат.
— Раздевайся!
Он мой муж, он имеет право. У нас брачная ночь, и нет ничего постыдного в том, чтобы раздеться перед ним.
Но мне бы было куда легче, если бы во взгляде мужчины было куда меньше презрения. Если бы он не жёг меня им, не хлестал.
Стягиваю с себя ненавистные тряпки.
— Не так! — рявкает Аристарх. — Предложи мне себя. Покажи, что я купил.
Судорожно вздыхаю. Стараюсь двигаться эротичнее, насколько это возможно. Но выходит слабо, потому что меня трясёт. Слишком много негативных эмоций за последнее время.
Наконец я полностью обнажена. Не прикрываюсь, позволяю смотреть, хотя щёки и пунцовеют. Я впервые осознанно обнажилась перед мужчиной.
Тот случай — мой позор — он не считается.
— Сядь на кровать!
Повинуюсь.
Ресовский продолжает сидеть на своём месте. В номере полумрак, и я не могу рассмотреть эмоции на его красивом лице.
Опускаюсь на покрывало. Оно по-прежнему усыпано лепестками, но вот только они скукожились и высохли. И теперь неприятно щекочут и покалывают кожу.
— Покажи мне, как он тебя трогал.
Сжимаюсь.
Нет. Не хочу. Грязно.
— Ну же, Ника. Давай. Не испытывай моё терпение!
Я опускаю руку и касаюсь себя между ног.
Всхлипываю.
Потому что воспоминания слишком неприятны. Уродливы. Стыдны.
— Не верю, что Сева трогал тебя так вяло. Девки текут от него. Называют горячим.
Пылаю, хочу нырнуть под кровать.
— Покажи мне. Давай. Шире ноги! Интенсивнее!
Выполняю, а по щекам градом катятся слёзы.
Гадко. Боже, как гадко!
Ресовский, наконец, встаёт. Идёт ко мне, хватает за волосы, выгибая шею.
Скулю, кусаю губы.
Он приближает своё лицо к моему. Обдаёт запахом алкоголя. Он пил! Но глаза совершенно трезвые и злые.
— Ты противна мне, Ника, — шепчет он мне на ухо и кусает при этом за шею. Клеймит. Метит. — Омерзительна. — Отбрасывает от себя, как грязную тряпку, как отвратительное насекомое. Брезгливо. — Спокойной ночи, — бросает, как подачку.
И уходит.
А я сворачиваюсь калачиком и реву.
Лучше бы выпорол, ей богу…
Как мне теперь жить? Как смотреть ему в глаза? Если сейчас он просто вывернул меня наизнанку — грязными тайнами наружу…
Всё-таки проваливаюсь в тяжелый изматывающий сон. В нём я блуждаю во тьме, мёрзну, шарахаюсь от монстров. И зову единственного, кто меня любил и берёг, того, по кому кровоточит сердце:
— Вадим… Вадим…
Веки налиты свинцом, я не могу их открыть. Мечусь по кровати.
Меня сгребают сильные руки, кутают в одеяло и грустный голос шепчет:
— Тихо-тихо, маленькая. Я здесь. С тобой. Спи…
Чувствую жар большого тела, защиту, исходящую от него, действительно, успокаиваюсь и засыпаю теперь уже легко.
Просыпаюсь, наверное, в обед. Ощущения такие, будто меня переехал танк. Всё болит — видимо, синяки и грубое обращение дают о себе знать. А ещё стресс и негативные эмоции.
Вчерашний вечер даже не хочу вспоминать. Меня до сих пор жжёт стыдом и обидой. Но, несмотря на то, что своим поведением он причинил мне колоссальную боль, Ресовский был в своём праве. Другое дело, что от осознания этого его права мне ни черта не легче.
А те объятия ночью? Шёпот? Они приснились мне? Или плод моего разгулявшегося воображения?
Плетусь в ванну, привожу себя в порядок. В Академию пока не надо — у меня, типа же, медовый месяц. Ну да, медовее не бывает.
Криво ухмыляюсь своему бледному отражению в зеркале. Когда выхожу обратно — застаю в своей комнате девушку. Молоденькую, моих лет. И какую-то испуганную. Она сидит, вжавшись в кресло, и хлопает на меня своими громадными васильковыми глазищами.
— Вы кто? — прохожу мимо, сажусь у туалетного столика, пытаюсь разодрать свои спутавшиеся волосы.
— Я — сестра Алёны… — мой недоуменный взгляд. — Ну, Темниковой, — спешно добавляет девушка. — М-младшая. Вместо неё.
— А где Алёна? — запоздало колет волнение. Ведь всё случившиеся коснулось не только меня, но и семьи Темниковых. У Глеба брат погиб. А Алёна — она такая чувствительная.
— Её увезли… ночью… стало плохо…
Нет! Только не Алёна! Боже, она же беременна!
— Как она? — девушка неопределённо трясёт головой. — Почему ты здесь? Там же твоей сестре плохо!
— Но ведь… помощница вам… Глеб Николаевич с ней.
Конечно, Глеб с ней. Но и сестре здесь делать нечего. Да и я хочу навестить Алёну.
— Мне не нужна помощница, — говорю, а девушка почему-то пугается. — Но вот подруга и соратница — вполне. — Протягиваю руку. — Ника.
— Хлоя, — отзывается она.
— Какое красивое имя! — признаюсь честно.
— У тебя тоже! — смущённо улыбается она.
— Давай поедем навестим твою сестрёнку.
Хлоя мотает головой:
— Не получится. Мы просто не выйдем отсюда — там везде люди Ресовского. И у них приказ не выпускать тебя. — Она вздыхает. — И знаешь, лучше бы я их не драконила на твоём месте. Аристарх Иванович с утра злющий был.
Ну да, всё время забываю, что я теперь — бесправная вещь, купленная для определённого рода утех.
Сникаю.
Мне хотелось повидать Глеба. Спросить, когда похороны Вадьки. Проводить любимого в последний путь (надеюсь, хоть в этом мне не откажут?). Узнать, нашёл ли он ублюдков, которые стреляли в Вадима, чтобы понять, кого из псов Ресовского мне опасаться особенно. В том, что за убийством моего возлюбленного стоит муж — даже не сомневаюсь. Ресовский уже грозился как-то, что в моей жизни других мужчин, кроме него, не будет.
Странно, но я почти убеждаю себя в этом. Ведь, если положить руку на сердце, то кроме вчерашнего вечера и вообще самой ситуации с нашей женитьбой, Ресовский не вёл себя плохо по отношению ко мне. И мог ведь не выкупать… Мог бы наказать, уступив тому извращенцу, или Драгину… Но не отдал. Значит, в нём есть хорошее. А если так — то…
Нет! Так могу дойти до того, что начну его оправдывать! А это будет подло по отношению к Вадиму.
— Где она?! — мои размышления и споры с самой собой прерывает появление женщины, которую правильно было бы назвать гром-бабой. Мало того, что она высокого роста, так ещё и весьма внушительных объёмов во всех местах. И не будь одета дорого-богато, то походила бы и вовсе на базарную хабалку. Ярко-чёрные — должно быть, из-за того, что краска наносилась на седину — волосы взбитые в высокую причёску. Большие губы накрашены кричаще-алой помадой. Но при всём при том её лицо хранит следы былой, весьма яркой и замечательной красоты. Такой же, как у Аристарха.
Окинув меня презрительным взглядом, женщина (а теперь у меня нет сомнений, что передо мной — свекровь) распахивает дверь и указывает длинным наманекюренным ногтем: