— Угрожаете? — пылю я, хотя понимаю, что сила не на моей стороне. Просто отчаяние — дурной советчик, а я сейчас испытываю его крайнюю степень.
— О нет, предупреждаю. Будь благоразумна. Последуй примеру своего мужа.
Оборачиваюсь к Арису, и вижу, что тот уже преклонил колено и с блаженной улыбкой взирает на происходящее.
И теперь мне страшно уже по-другому — я понимаю, что всё-таки не ошиблась по поводу внушения. Это ужасно. Ведь последствия могут быть самими страшными и непредсказуемыми.
Мне хочется подбежать к нему, потрясти за плечи, разбудить, вернуть прежнего, чуть озорного, наглого и бесцеремонного Ариса. Того, который не выглядел таким жалким.
Но едва только делаю попытку рвануться вперёд — меня грубо хватают за плечи.
— Не так быстро, дорогуша, — говорит мастер, и голос из-под маски звучит глухо. — Сначала ты тоже увидишь, как цветёт серебряный лотос.
Он щёлкает пальцами, и появляются ещё несколько человек в таких же плащах волшебников и масках. Они катят непонятного предназначения тумбу.
Эту штуковину останавливают неподалёку от меня. Мастер нажимает какую-то кнопку на корпусе, и из центра тумбы выдвигается какой-то конус. Вернее, поначалу кажется, будто конус. Потом обретает очертания вытянутого бутона. И начинает медленно расцветать.
Да, красиво, эффектно, но ничего особенного. В детстве — ещё додетдомовском — в моей комнате стоял похожий ночник. Сейчас я вспоминаю его чётко, до мелочей. Он тоже постепенно распускался, играл тихую мелодию и крутился на подставке. И тоже напоминал скорее водное растение…
— И? — я вскидываю брови, не понимая, что должно произойти со мной. Нашли чем удивить! Но возмущаюсь ровно до той поры, пока не бросаю взгляд на Аристарха.
Его в буквальном смысле… колбасит. Иначе эти раскачивания и размахивания руками не назовёшь. И глупая улыбка, кажется, ещё шире.
— Что вы делаете с ним? — снова хочу кинуться и прикрыть собой, но меня вновь крепко удерживают.
— Так я и думал, — мастер внимательно рассматривает меня. — На тебя не действует. Истинная дочь Дрейнга. — В его голосе сквозит почти восхищение. — Отключайте цветок, — машет он своим приспешникам, и бутон вновь прячется в тумбу.
И тут… Аристарх словно приходит в себя.
Вскакивает, отряхивается, оглядывается.
— Ника… — брови ползут вверх, смешно складываются домиком. — Что ты здесь делаешь?
Пожимаю плечами:
— Ты привёз меня…
— Я… Чёрт… Зачем?
— Потому что, — выступает вперёд мастер, — ты хороший неофит, Ресовский. Послушный. Ты выполнил требование цветка.
— Что за хрень вы несёте? — мотает головой, как мокрый пёс. — И немедленно отпустите мою жену! Не смейте её лапать!
— Поздно, — усмехается мастер, — ты её отдал нам. Она наша. Увидите женщину, — кивает он, и меня довольно бесцеремонно тянут в сторону ворот того странного мрачного дома.
Аристарх кидается следом:
— Нет! Ника, нет! — кричит он, но на него налетают и начинают избивать…
Скопом… Взгляд улавливает шестерых…
Уроды…
Мне подносят к носу какую-то мерзко пахнущую жидкость, от запаха которой сознание ускользает во тьму…
Аристарх
Боль не чувствую. Страх сильнее — он парализует, сковывает, лишает способности здраво размышлять. Леденит. Меня колотит так, что зуб на зуб не попадает.
Ника… У них — Ника! Моя сахарная девочка! Хрупкая, беззащитная, совсем одна.
Я сам её привёз и отдал!
Блядь.
Мудак последний. Урод. Мразь.
Мне дышится через раз. Потому что, если страх сковывает холодом, то ненависть к себе обжигает, полосует, как бич.
Я злюсь на Глеба и на Севу. Они тогда явились, оба такие крутые, просто киношные герои. Темников укладывал невесть откуда набежавших «лотосников» отточенными приёмами. Драгин красовался с любимой катаной.
А я?
Я бойцом-то никогда не был, мажор хренов. Мне повезло, что природа наделила отменным здоровьем и хорошим метаболизмом. Достаточно пару раз в неделю заглянуть в тренажерный зал — и всё, я в отличной форме. А вот драки, боевые искусства, оружие — не моё. Меня эта сторона жизни никогда не привлекала. Я ненавижу боль — не терпеть, не причинять.
Раньше ненавидел — теперь ей рад. Хочется даже ещё сильнее, чтобы корчиться, чтобы глаза на лоб лезли. Хоть и дышу через раз, рвано и сдавленно — меня не пощадили, когда лупили. Но хочется вообще не дышать — сдохнуть, как шелудивому псу где-нибудь на помойке. Там самое место отбросам и мразям вроде меня.
Я прогнал врача, которого ко мне прислал Глеб. Никаких докторов! Не заслужил.
Ника… Девочка моя…
От мыслей о том, что могли с ней сделать эти ненормальные фанатики, о том, что моей любимой жены, возможно, уже нет в живых, внутри всё скручивает, немеют пальцы.
Хочется биться головой об стену… и… одновременно, выть.
Идиот! Любишь, говоришь? Да ты не имеешь права даже марать это священное слово собой. Тот, кто любит, может противостоять влиянию извне. Чтобы там не говорил Глеб. Я знаю — он утешает, оправдывает так. Но мне не нужны ни утешения, ни оправдания.
Когда он входит в комнату, которую мне выделили в резиденции Драгина, хватаю его за руку:
— Научи меня!
— Чему? — рявкает он.
— Этим своим крутым штучкам. Я должен быть там. Должен вытянуть её.
— Арис, не пори горячку! — приказывает мне Глеб. Мой собственный начбез строит меня, как школьника-недоумка. Впрочем, я такой и есть. — Мы уже разрабатываем спасательную операцию.
Мотаю головой:
— Помнишь, ты говорил Нике, что выстрелил в Вадима, потому что не было времени на другое решение. А иначе его бы убили по-настоящему? — судорожно сглатывает и кивает. — Сейчас времени ещё меньше. Пока мы будем тут продумывать спасательные операции — они её… — немею, сжимаю руки в кулаки. Сил нет закончить. Потому что пиздец, как страшно. Потому что… может уже… — У Севы же есть вертолёт, — именно на нём меня сюда и привезли. — Забросьте меня туда, в штаб лотоса.
Глеб мотает головой.
— Они снова наведут на тебя этот цветок. И ты…
Трясу его, потому что самого сейчас трусит и колбасит не по-детски…
— А представь если бы Алёна… — еле хриплю… — у них…
Потому, как меняется его лицо, как трескается и слетает на хер маска холодного бесстрашия, понимаю — достучался!
— Я её туда отвёз — я и вытащу! — говорю уверено, хотя уверенности нет ни на грош. И добавляю, чтобы уже совсем наверняка пробить броню: — Пожалуйста…
Он кивает:
— Есть один способ, «но»…
— Но? — бешусь я. — Нет никаких «но». Они умерли в конвульсиях. Мне подходит любой вариант.
— Этот вариант особенно дерьмовый. Билет в один конец.
— Да похер вообще. Главное, вытащить оттуда Нику.
Вытащить, если жива. Найти ей лучших специалистов, чтобы прошла реабилитацию — а то слишком много стрессов на маленькую девочку. И отпустить.
Хотя… отпускать и не придётся. Я, скорее всего, сдохну. И это — лучший вариант. Потому что, если останусь жив, буду рассчитывать на прощение. А в моём случае это… подло…
Глава 10. Последствия выбора
Ника
Прихожу в себя… и понимаю, что сижу в кресле.
Уже хорошо. А то, если вспомнить, что предшествовало моему попаданию в эту комнату — кстати, большую, красивую, с антикварной мебелью, картинами и камином — то очнуться я могла и на каком-нибудь жертвенном алтаре. В качестве агнца на заклание.
Кресло всё-таки лучше.
Но вот руки мои плотно примотаны к подлокотникам, а щиколотки — к ножкам кресла. Скотчем. Ай-яй-яй, что же вы так не бережёте дорогую вещь? Скотч же весь лак сдерёт! Это я — чтобы успокоить себя. Потому что то, что привязана, да ещё и так крепко, — плохо.
Но хорошо то, что одета. И одежда даже не слишком порвана. Это даёт мне надежду, что насиловать меня не будут. Пока.
Мысль снова мечется, подкидывая картинки недавнего прошлого — как шестеро отморозков кидаются на моего Аристарха. Вшестером на одного! Понятие чести им явно неведомо. Как он там? Мой бедный! Что они с ним сделали, уроды?
Вспоминаю ужас в карих глазах, протестующий крик, как муж рванулся ко мне. Страшно представить, что с ним сотворили. Такое вмешательство в сознание не проходит бесследно. А помноженное на стресс, боль, отчаяние…
Только бы с Аристархом было всё хорошо! Скрещиваю пальцы.
Мне хватит и Вадима.
Наверное, на мне проклятье, что мужчины, которым я нравлюсь, страдают, а то и вовсе гибнут!
Лучше не думать.
Впрочем, из размышлений меня небрежно вырывают — в комнату, широко распахнув двустворчатые двери, вальяжно шествует мужчина. Благородной наружности, одетый, как лондонский денди, гладко причёсанный. На вид — сорока пяти-пятидесяти лет.
Проходит, садится напротив, с любопытством рассматривает меня. Чёрные глаза, сканирующие меня, напоминают провалы. Они напрочь лишены жизни и эмоций.
— О, наша Вероничка-клубничка очнулась.
Меня передёргивает от фривольного слащавого тона.
— Вы всегда констатируете очевидное? — говорю я, а сама чувствую, как голос хрипит. Будто не мой. Гостеприимный хозяин не предложил мне даже простой воды.
— Дерзишь, — тонкие губы незнакомца кривит довольная ухмылка, и он тотчас же становится отталкивающим и мерзким, — это хорошо. Не люблю ломать бесхребетных кукол.
От перспективы продирает холодом по позвоночнику.
— Ломать? — переспрашиваю, облизывая пересохшие губы.
— Да, детка, — не щадит он. — Жёстко и бескомпромиссно.
— Но за что? — не понимая и пугаясь, хлопаю ресницами.
Мужчина не отвечает. Подходит ближе, наклоняется, обдавая меня запахом довольно-таки приятного одеколона, обнюхивает меня, как зверь.
— Сладчайшая, — шепчет он, прикрывая глаза.
А меня тошнит и корчит от омерзения.
— Как он тебя называет? Точно, чем-то сладким… Правда ведь…
— Кто он? Что здесь происходит? О чём вы говорите?
Я ни черта не понимаю, и это пугает просто нереально.