Драгин с Темниковым должны были уйти через другую дверь.
Надеюсь, они знают, что делают.
Наконец, мы выскакиваем во двор.
Оу, уже воцарилась ночь. До вертолёта — метров сто. Скоро будем далеко отсюда.
Но, блядь, не зря говорят: хочешь насмешить бога — расскажи о своих планах.
Потому что бог такой — оба! — а у меня на тебя другой расклад.
Как «поёт» арбалетный болт — я угадаю всегда. Успеваю только оглянуться.
Летит прямо в Нику.
125 метров в секунду — это скорость, с которой несётся смертоносный арбалетный снаряд. Скорость, которая не оставляет времени на размышления. Которая заставляет принимать решение мгновенно.
Единственно верное.
Я кидаюсь навстречу серебряному «жалу». Между Никой и смертью.
Меня прошивает адской болью.
Падаю, как в замедленной съёмке, нелепо взмахнув руками.
Навзничь.
Говорят, в такой момент должна жизнь перед глазами проноситься.
А у меня только Ника. С того мгновения, как увидел её в сквере возле академии.
Ника — моя жизнь…
…не плачь… только не плачь… у тебя такой красивый смех…
[1] Песня Селин Дион из к/ф «Титаник»
Глава 11. Разбитые мечты
Ника
Гад ты, Ресовский. Сволочь! Ненавижу!
Как ты мог? Зачем подставился?
Не прощу!
Прав был Глеб, обозвав тебя кретином. Кто же так делает? А если бы болтов было много — дикобразом бы стал?
Ууу… убила бы. Не будь ты весь оплетён трубками. И не пищи рядом с тобой все эти приборы.
Там, в вертолёте я чуть не поседела.
Картинки приходят обрывочные и ужасные.
Как я кричу, пытаюсь голыми руками остановить кровь, схожу с ума, от незнания — что делать: вырвать этот болт или оставить в теле?
Хорошо, вовремя побегают Глеб и Всеволод. Они вдвоём тащат Аристарха в вертолёт.
Я плетусь следом.
У Ариса болтается голова. Но иногда он вскидывается, мажет по мне расфокусированным взглядом и улыбается. Так же бессмысленно, как улыбался под воздействием цветка.
И бормочет:
— Ника… Сахарок… всегда…
Пока Драгин — сам лично! — поднимает в воздух вентокрылую машину, команда врачей, которых кстати захватили с собой, (предполагался бой и раненные), колдуют над Ресовским.
Уж не знаю, дали ли ему обезболивающие, хотя я орала, чтобы вкололи всё, что у них есть, но с уст мужа срываются только сдавленные стоны и шипение.
Мужественный идиот! Бесит дико! Сердце разрывается в клочья. Хочется залезть ему под кожу, попасть в кровь, и вывести, впитать всю его боль.
— Люблю… — шепчет в минуты просветления, сжимает мою ладонь, улыбается ранено и снова улетает во тьму…
Пока мы летим — я думала, сойду с ума.
Больница, на крыше которой находится вертолётная площадка, и уже готовая команда реаниматологов, кажется мне спасительным ковчегом. Передавая Ариса в руки врачей, была уверена — теперь спасён. Ещё на борту доктора дали хороший прогноз — попало в плечо, жить будет, но помучиться придётся.
Но, тем не менее, из операционной медики, как мне казалось, не выходят целую вечность.
А потом Глеб буквально заставляет, чтобы меня тоже осмотрели и укололи успокоительное.
Я засыпаю на маленькой кушетке.
А вскочив и наскоро приведя себя в порядок, бегу в палату. Сажусь в кресло и не могу отвести глаз от… любимого.
Да, теперь точно, — любимого. Он — в моём пульсе, в моих венах, в моём сердце.
Люблю, восхищена и очень зла.
Это от испуга, Арис. Не бойся. Мне просто было так страшно потерять тебя, глупый. Я ведь не сказала тебе те слова, что ты твердил всю дорогу. А ты должен знать. Поэтому — не смей умирать! Мой мужчина, мой муж, мой единственный. Я детей от тебя хочу! Троих! Двух мальчишек и дочку, слышишь!
Я уже всё придумала — у нас будет маленький домик в лесу, где-нибудь на острове, чтобы рядом — водоём: озеро или речка. В доме будет уютно — камин, много дерева, вязаные вещи.
Дети будут резвиться, ты — читать газеты, я — готовить. Нам будет очень хорошо, слышишь. Мы будем так счастливы, как никто другой.
Говорю ему всё это и верю сама — так обязательно будет. По-другому нельзя. Потому что мы уже нахлебались горя полной ложкой. Достаточно. Пора наступать белой полосе.
Но у судьбы, как обычно, свои планы на тебя. Дверь в палату широко распахивается и являет моему взору того, кого я меньше всего хотела бы видеть — мою свекровь.
— Порядочную из себя изображаешь, сучка! — рявкает она, подлетая ко мне. — У постели сидишь!
Гордо вскидываю голову:
— Да, — чеканю, — так велят мне долг и сердце!
— Сердце? — фыркает она. — Будь оно у тебя, мой сын не лежал бы сейчас здесь. Ты бы оставила его! Гадина! Проклятое семя!
Мне нереально больно. Я одна, и меня некому защитить от её нападок. Но я не позволю разрушить то счастье, что уже воцарилось в душе. Я буду сражаться за него.
— Как вы смеете такое говорить! — вскидываю голову, меряю её презрительным взглядом. — Вы ничего обо мне не знаете!
— Напротив, — ухмыляется она, — знаю и даже больше, чем ты думаешь.
Она лезет в сумку, достаёт оттуда старый снимок и швыряет мне.
Беру, дрожащими руками подношу к лицу и… не могу поверить и сдержать крик. Потому что с выцветшего фото на меня смотрят…
…мои же глаза. Только с лица другой женщины — старше, серьёзнее, но такой же рыжей. Набегают слёзы, буквы сами складываются в заветное слово: «Мама», выдохом слетающее с моих губ. Рядом с женщиной — русоволосый мужчина — худой, долговязый, с пронзительным взглядом серых глаз. А на руках у него — крохотная рыжая девчулька. Не трудно догадаться — я.
— От-ткуда, — еле бормочу я, — эт-то у в-вас?
Свекровь оглядывает палату, присматривается к Аристарху — он спит слишком глубоко, и врачи сказали, что проспит ещё несколько часов. Нам нечего опасаться. Видимо, она тоже понимает это, потому что берёт меня за локоть и отводит в зону для посетителей.
У Аристарха люксовая палата. Словно номер в дорогом отеле. Помещение разделено таким образом, что одну часть занимает больной, а вторая представляет собой что-то вроде оборудованной комнаты ожидания. Тут стоят уютные диванчики, столик, холодильник, телевизор, полки с книгами и журналами. К палате прилегает санузел. В общем, родственники с полным комфортом могут расположиться у постели пациента.
Валентина Игнатьевна, моя свекровь, подводит меня к диванам и указывает рукой, требуя присесть.
Сажусь, зажимаю ладони между колен, впериваюсь в неё взглядом, жду объяснений. А чтобы поскорее приступила к ним, повторяю вопрос:
— Откуда у вас эта фотография?
Свекровь рассматривает меня, как диковинную зверюшку, а потом хмыкает:
— Мне дала её Татьяна, мать Антона.
Мотаю головой:
— Эти имена мне ни о чём не говорят.
— С Антоном вы общались в офисе «Серебряного лотоса». Он и есть мастер. А Таня — моя старшая сестра.
— Что же это получается…
А получается очень много нехорошего. Ведь если всё так, значит, Валентина Игнатьевна знала всё с самого начала. Знала, кто я! Потому так усиленно и пыталась вырвать меня из жизни Аристарха. Ну, конечно же знала. Наверняка, супруг, Иван Ресовский, ей всё рассказывал. Только сына в тёмные делишки посвящать не стали.
— Догадалась, значит, — усмехается она. — Ты умнее, чем я думала. Хоть впрочем, дочь Вячеслава Дрейнга другой быть и не могла. Таня любила его, помешалась на нём. А он кроме твоей матери никого и не видел.
— Стоп! — вскидываю руку. — Антон рассказал нам душещипательную историю о том, как мои родители, ваш муж и старик Драгин подставили её. И за это он собирался всем мстить.
Свекровь смеётся — зло и издевательски.
— Антоша всегда был странным ребёнком. Любил придумывать себе то, чего нет. А когда Тани не стало — и вовсе тронулся умом.
— Это видно, — констатирую грустный факт. — Но хоть что-то из того, что он говорил, было правдой?
— Конечно, — охотно подтверждает Валентина Игнатьевна. — То, что ты — ключ. Вячеслав был просто помешан на тебе. Поэтому и зациклил всё на твоём ДНК.
— Никакой я не ключ, — отрицательно качаю головой. — Лотос не сработал. Вообще не отреагировал на меня.
Хмыкает:
— Этот — и не должен был.
— Этот? — удивлённо вскидываю брови.
— Да, опытный экземпляр. Не самая удачная версия. Думаешь, кто-то бы оставил уникальную и опасную технологию на попечение полубезумного подростка? Нет, конечно. Настоящий «лотос» надежно спрятан.
— Где и кем?
Валентина Игнатьевна пожимает мощными плечами:
— Никогда не интересовалась. С тех пор, как Ваня вышел из проекта, мы больше в это дерьмо не лезли. Хоть Татьяна и считала нас предателями. Скорее всего, подлинник увёз и спрятал твой отец. А может и не спрятал. Кто знает… Слишком много шавок и ищеек шло тогда по их с Динарой следам.
— Мою маму звали Динарой?
— Да, но мы называли её Диной. Твой отец похитил её в каком-то горном ауле. Не устоял перед красотой. Они очень любили друг друга — романтично, нежно, искренне. Динка оказалась умницей. Закончила университет. Могла бы и дальше идти в науку, но предпочла оставаться опорой и тылом своего гениального мужа.
Моё сердце заходится нежностью от этих воспоминаний. Теперь я понимаю: меня очень-очень любили, но другого варианта спрятать — и, по сути, спасти, — у них не было. И даже становится стыдно, что злилась на них раньше.
Сейчас я благодарна свекрови, что она рассказывает о дорогих мне людях без сарказма. Почти с теплом.
— Но то, что я не знаю, где находится подлинник, не означает, — переходит она на деловой тон, — что об этом не знают и другие. Те, кто охотился за изобретением, когда оно ещё было в чертежах.
— Наверняка, — не могу не согласиться я.
— А это значит, они знают, что есть ключ. И что этот ключ — ты. Понимаешь?
Не совсем, но дурное предчувствие уже гложет душу.
— Ника, за тобой будут охотиться. Всегда. Пока ты жива. И методы, которыми станут подбираться к тебе, будут, в том числе, и нечестные. Например, шантаж жизнью и здоровьем твоих близких… Твой парень уже погиб из-за тебя, — она не знает, что Вадим жив, и это хорошо, — мой сын чуть не погиб. Сколько нужно ещё смертей, Ника, чтобы ты поняла?