Сейчас же — соскакиваю с постели, так резко, что перед глазами мечутся тёмные мошки, кидаюсь к девушке и кричу сама:
— Помогите… Пожалуйста… Кто-нибудь…
И хотя мой собственный голос едва шипит и хрипит, на зов всё-таки прибегают медсёстры. А за ними — Аристарх, Всеволод и Глеб.
Драгин кидается к Хлое, поднимает её на руки, несмотря на протесты врачей, и поворачивается к остальным и выдаёт:
— Что я говорил? А вы — мистика-мистика, — почти кривится он. — Она прошла мимо нас, и ни один и ухом не повёл.
Высказавшись, уходит со своей ношей в сопровождении врачей, бормоча под нос, что кое-кого надо привязать к кровати…
А я встаю с колен, наверное, опять слишком резко, потому что тут же заваливаюсь набок. Арис успевает кинуться ко мне, усадить на кровать.
Садится рядом, обнимает, смотрит взволнованно:
— Всё, Сахарок, — говорит, — тебя тоже буду привязывать. А то слишком шустрая.
Мотаю головой и прячу у него на груди раскрасневшееся лицо. Я хочу, чтобы привязал. Мне понравилось в прошлый раз. Но не здесь. Дома.
И только произнеся это слово, понимаю — а дома-то у нас нет. Мы с Арисом всё это время жили в отеле. Пусть фешенебельном. Но всё равно — это же не дом.
Снова всплывает видение уютного жилища в лесу на острове.
И, вернувшийся вновь Драгин, словно прочитав мои мысли, протягивает Аристарху ключи.
Тот, продолжая обнимать меня, вскидывает вверх брови.
— Что это?
— Свадебный подарок, — говорит Всеволод. — Я же не был у вас на свадьбе. Вот, хоть с опозданием, но дарю.
На брелоке — силуэт двухэтажного коттеджа. Осмотрев его, Аристарх возвращает ключи, презрительно скривившись.
— Я сам способен купить дом для своей семьи.
— Ты не понял, — увещевает Драгин. — Это — дом моего деда. Он был бы рад, если его хозяйкой стала Вероника Дрейнг. Я уже сказал Нике и вам скажу, — взгляд на Аристарха и на Глеба, — раньше Дрейнги и Драгины были одним кланом. Та что мы, — он ухмыляется, — почти родственники. И я лишь выполняю волю деда.
Он кладёт ключи рядом со мной под испепеляющим взглядом Аристарха. Муж сграбастывает меня, прячет в кольце рук, словно обозначая для всех: моё! И это собственничество наполняет мою душу теплом.
Приходит медперсонал, чтобы навести порядок в палате, а нам всем приходится переместиться в зону для родственников. В этот раз она отгорожена ширмой.
Мы рассаживаемся по диванам. Вернее, мужчины садятся на них, а меня, несмотря на возражения, устраивают на коленях кое у кого.
Я злюсь и дуюсь. Несмотря на все признания, на готовность отдать за меня жизнь, Аристарх продолжает играться в меня. И это — несказанно бесит.
А он, гад, шепчет мне на ухо, будоража горячим шёпотом:
— Я больной и страдаю. Мне требуется постоянная анестезия. Чем слаще — тем лучше. — Кусает мочку.
Меня пробивает разрядом электричества, приходится судорожно сжать колени.
Но ведь он действительно страдает. При том — без единой жалобы, стонов и причитаний. Это вызывает восхищение. И заставляет моё сердечко трепетать сильнее: такой мужчина — мой!
Мне хочется, чтобы наши ласки стали более откровенными, хочется вновь ощутить его в себе — такого большого, горячего, твердого. Выгибаться под ним и выстанывать его красивое имя ему в губы.
Чтобы как-то отвлечься от сладких и неуместных сейчас грёз, спрашиваю Драгина:
— Сева, ты выяснил, как Хлоя оказалась на той дороге? И именно в тот момент, когда мы ехали по ней?
Он пожимает плечами:
— Нет. Мои СБшники там каждый сантиметр прочесали — ни следа. Словно она действительно вывалилась из какого-то грёбанного портала.
Глеб обхватывает рукой свой подбородок, о чём-то задумывается, потом говорит:
— А я вот кое-что выяснил. Тогда. В детдоме. Всё ждал случая рассказать.
Действительно, события завертелись так, что мы не успели расспросить его о результатах поездки в детдом.
Ёрзаю на коленях Аристарха в нетерпении. Муж тихо шипит, видимо, я задела его рану, но виду, как всегда не подаёт, лишь берёт мою ладонь, кладёт на раненное плечо, накрывая своей, и опускает ресницы, командуя Глебу:
— Ну, не томи!
— В общем, Ника, Зайцевы в вашем детдоме появились не просто так. Они конкретно шли за тобой.
Я негромко хохочу:
— Ну да, Элина Сергеевна решила, что я рыжая, значит, к деньгам. Мирон Михайлович, помню, ей объяснял, что это касается кошек.
Стало грустно, что приёмные родители выбирали меня не как ребёнка, а как питомца. Но — Аристарх же не лучше, с пиджаком сравнивал. Хотя сейчас понимаю, что то была завуалированная ревность и нежелание показывать свою уязвимость.
Глеб невесело хмыкает:
— Всё не так просто, Ника. Они целенаправленно шли именно за тобой. За Вероникой Дрейнг, а не просто за рыжей девчонкой. Они с самого начала знали, кто ты.
А вот я, похоже, не знала, кто они…
В это мгновение у Глеба звонит телефон. Эсбэшник моего мужа общается с кем-то короткими рублеными фразами: «Да. Хорошо. Принято». Потом переводит взгляд на нас и говорит:
— Прямо сейчас, за триста километров отсюда, Зайцевых сняли с самолёта. Поеду-ка я пообщаюсь. А то вопросов многовато.
Глеб встаёт, направляясь к выходу.
— Я с тобой, — поднимается Арис, мягко ссаживая меня с колен на диван.
— И я, — вклинивается Драгин. — Хочу понять, что за дерьмо вообще происходит.
— Тогда я тоже еду с вами, — заявляю, вскакивая.
— Нет! — дружно рявкает это трио домостроевцев.
— Ты останешься здесь, — строго заявляет Арис.
— Но…
— Никаких «но»! — осаживает, но тут же смягчает тон: — Кто-то должен присматривать за Хлоей. И лучше, если это будешь ты, Сахарок. Похоже, на тебя её «чары» не действуют.
И… уходят.
Вот просто разворачиваются и уходят! Три здоровенных лба! Один клялся, что будет защищать меня, как рыцарь. Другой должен делать это потому, что он — мой муж. Третий — мужний начальник безопасности. Большие, сильные, взрослые, они бросают меня, маленькую, хрупкую, беззащитную.
Мне остаётся лишь хлопать глазами и хватать ртом воздух.
Как? КАК так-то?
Плюхаюсь на диван, подтягиваю колени к груди и ёжусь, ощущая, как в душу змеёй заползает страх — иррациональный, настоянный, первозданный. Умом я понимаю — бояться нечего. Это — дорогая частная клиника. Сейчас она буквально напичкана людьми Драгина и подчинёнными Темникова. Все они — профессионалы высшей категории. Но…
В соседней палате лежит Хлоя — маленькая девочка, которая даст сто очков вперёд любому амбалу, просто потому, что она для него — невидимка. И мы все не знаем, кто она и каковы её цели? Ведь она смогла подняться после операции! После того, как её сбила машина!
Мне страшно.
Я, вообще, с детства недолюбливаю больницы. Помню, Элине Сергеевне приходилось меня чуть ли не волоком в поликлинику таскать. Я обычно ревела на весь коридор, привлекая к себе внимание всех сердобольных мамочек и зарабатывая потом нагоняй от родительницы.
Значит, Зайцевы пришли тогда в детдом за мной.
Встаю, беру горсть конфет из вазочки, возвращаюсь назад, зарываюсь в плед. Прикрывая глаза, представляю, что я в тёплых надежных объятиях мужа. Любимая и забалованная им.
Пожалуй, я должна быть благодарна Элине Сергеевне за её алчность. И судьбе — за то, что объектом этой алчности оказался Ресовский, а ни какой-нибудь толстый старый денежный кошелёк, наподобие того, что хотел купить меня на аукционе.
Забрасываю в рот конфету, разгрызаю. У меня дурная привычка — грызть леденцы. Элина Сергеевна сильно ругала за это. Говорила, что зубы испорчу. Я кивала, соглашалась и продолжала грызть.
В целом, если оценивать Зайцевых, как родителей, они вполне себе тянут на четвёрку с минусом. Бывает и хуже же. Меня не били, не унижали, не заваливали чёрной работой. Я делала лишь то, что мне нравилось. Нравилось готовить — готовила. Нравилось убирать в гостиной — убирала. Ну да, настояли на моём поступлении в Академию. Ну, так у той же Машки — та же ситуация. При родном отце.
Вспомнив Академию и Машку, спохватываюсь, что пропустила уже пару дней учёбы. Нехорошо. На носу — сессия. Нахожу среди своих вещей телефон (и как только успели сюда привезти?), набираю старосту, прошу скинуть все задания за время пропусков.
Учёба — здорово отвлекает. Сейчас и сяду за чтение. А там, глядишь, и парни вернуться. Они ж на вертолёте — я слышала, как Драгин его вызывал, выходя. А что для вертолёта триста километров? Оглянуться не успею, как они будут здесь.
Только собираюсь открыть почту, как за ширму заглядывает санитарка:
— Госпожа Ресовская, — я всё ещё не привыкла к новой фамилии и обращению «госпожа». Поэтому первые мгновения недоуменно пялюсь на женщину, а потом понимаю, что это — ко мне, — … не могли бы вы выйти в коридор, мне нужно провести кварцевание.
Киваю, забираю гаджет, выхожу.
Устраиваюсь на подоконнике, всё-таки открываю почту… Но вернуться к учебе опять не получается — слышу тихий смешок.
Отрываю глаза от экрана, бросаю на источник звука.
Старик в инвалидном кресле.
Божий одуванчик.
Только вот…
… я уже видела его однажды. Пятнадцать лет назад.
И сейчас, холодея, вспоминаю, что это после его визита в доме моих биологических родителей остался чёрный кусок бумаги с изображением серебряного цветка…
Флешбэк
Рыжая девчушка неполных пяти лет от роду застыла в дверях отцовского кабинета. Она сжимала в руках трячиную куклу — смешную, глазастую, с болтающими тонкими ножками. У куклы было нарядное льняное платьице, кружевные передник и чепчик да две косы из пряжи. Эту куклу сделала девочке мама. Малышка считала игрушку очень красивой. А ещё её было просто необходимо показать папе.
Отца долго не было дома. И вот теперь девочка услышала его голос из кабинета.
Отец не разрешал ей приходить сюда. Вернее, приходить самой. Но сейчас же она не сама. Вот он, папочка. Она отлично видела его спину, обтянутую клетчатым пиджаком. Папочка размахивал руками и кому-то что-то говорил. Девочка не услышала всей речи. Только обрывки фраз…